ГРЕЦИЯ
КОСТАС ПАЛАМАС (1859 — 1943)
● СОНЕТЫ
* * *
О Город мой! До звездного предела
ты эту весть великую вознес;
она лавровой веткой, пухом гнезд,
колоколами в небеса взлетела.
О Город мой, одень цветами тело —
пусть буря умиляется до слез,
пускай в свечах блаженно плачет воск!
Как светел МИР! И как шагает смело
на темный Запад, на пустой Восток,
народам обещая, что из тлена
пробьется новой лилии росток.
Вот так же некогда прошла Елена
по тропам шатким, по клочкам порфир
и безмятежно прошептала: «Мир...»
* * *
Не мановением руки господней
нам души отравил военный ад —
то цезари на бойню шлют солдат,
призвав на помощь силы преисподней.
От Рейна до Афин пожар сегодня;
Горгоны и валькирии вопят:
96
«Распни!» — и вот уже народ распят,
а венценосцам дышится свободней:
они с ухмылкой в крест вбивают гвозди.
Но где-то созревают гнева грозди,
народ провозгласит: «Да будет так!» —
и вот, рожденный яростью, обидой,
из пепла воскрешенный Немезидой,
в дворцы войдет карающий Спартак.
ГЕОРГОС СЕФЕРИС (1900 — 1971)
● ЛИК СУДЬБЫ
Лик судьбы, склоненный над колыбелью ребенка,
ветер, и звезд круги, и февральская темная ночь,
мудрые старицы-повитухи, ступеньки, скрипучие
и сухие, голые плети виноградной лозы на дворе.
Лик судьбы, склоненный над колыбелью ребенка,
в черном, повязанном низко платке,
улыбка неизъяснимая, опущенные ресницы,
грудь, белая, как молоко,
и скрипучая дверь, и исхлестанный морем рыбак,
который, войдя, утомленно бросает на сундук
вымокшую фуражку.
Эти лица и эти картины не оставляли тебя
и тогда, когда ты плел свою сеть на родном берегу,
и тогда, когда под тобою дважды разверзалась пучина
и вставали перед глазами провалы черные волн;
на всех морях, всех заливах были они с тобой —
тяготы жизни твоей, счастье твое.
А дальше я не могу читать —
связали тебя цепями, колют штыком,
среди ночи в лесу оторвали от женщины,
когда она смотрела в твои глаза, не в силах
вымолвить слова,
лишили тебя света, и моря, и хлеба.
97
Как могли мы упасть, товарищ, в смрадную яму
страха?
Разве такая судьба у тебя и мне разве это писано
на роду?
Разве когда-нибудь мы с тобой покупали иль
продавали такое?
Кто это смеет командовать и убивать за нашей
спиной?
Не спрашивай. На току
кружатся, кружатся три красные лошади
с завязанными глазами,
топчут и топчут они человечьи кости.
Не спрашивай. Время придет —
эта кровь, эта кровь
подымется, как Георгий, всадник святой,
и копьем пригвоздит к земле поганого змея.
ЯННИС РИЦОС (р. 1909)
● ПОСЛЕ ПОРАЖЕНИЯ
Когда афинское войско потерпело поражение
при Эгоспотамах и чуть погодя,
когда мы потерпели окончательное свое поражение, —
прекратились наши вольные речи,
блеск Перикла,
расцвет античных искусств, гимнастические уроки,
собеседы пирующих мудрецов.
Сегодня
на Агоре — гнетущая тишь, и угрюмство, и
произвол Тридцати.
Все, и в том числе самое сокровенное, происходит
в наше отсутствие, без нашего
спроса,
и это не подлежит никогда никакому обжалованию,
и обвиняемый беззащитен —
ни адвокатов, ни скромного права даже на мелочь:
на формальный протест. В огонь —
наши рукописи и книги,
98
и честь омраченной родины — в грязь. И если
когда-нибудь предположим,
нам разрешили бы как свидетеля привести с собою
старого друга, он отказался бы только из страха:
как бы ему самому не пришлось нахлебаться наших
несчастий, — и был бы он прав.
Поэтому здесь
нам хорошо — вполне вероятно, что мы набрели на
какой-то новый контакт с природой,
из-за колючей проволоки разглядывая кусочек
моря, траву и камни
или случайное облако на закате, лиловое, мрачное,
неспокойное. И между тем вполне вероятно,
что еще возникнет когда-нибудь дух Кимона,
управляемый тайно все тем же орлом,
и вместе они откопают и обнаружат железное
острие, которое некогда было нашим
копьем, —
оно тоже стало тупым и ржавым, и вполне вероятно,
что его принесут однажды в Афины
в триумфальном и траурном шествии, при венках
и торжественной музыке.
НИКИФОРОС ВРЕТТАКОС (р. 1912)
● ПЕСНЬ ХОРА
Есть горести, о которых не знает никто.
Есть глубины, куда никогда не заглядывает
солнце. Печать молчания лежит на губах.
Молчат все свидетели. Глаза молчат.
Нет лестниц, столь длинных,
чтобы спуститься туда, где бушует
вулкан человечьей души. Если б молчанье заговорило,
если бы прорвалось — то вырвало б с корнем
все деревья мира.
99
ДАНИЯ
ОТТО ГЕЛЬСТЕД (1888 — 1968)
● ЧЕРНЫЕ ПТИЦЫ
С рассветом тяжкий рев
железных птиц врагов
на город хлынул, сжав сердца до боли.
Услышав этот вой,
мы поняли с тобой,
что ждет теперь нас горький хлеб неволи.
Сияла синева...
Но, выглянув едва,
померкло солнце над тобою, Дания.
Родимая страна,
врагом покорена,
была обречена на муки и страдания.
В тот страшный час, когда
надвинулась беда
и в небе птицы черные кружили, —
в тот час, мой край родной,
мы поняли с тоской,
что никогда тебя так не любили.
НИС ПЕТЕРСЕН (1897 — 1943)
● ЭЛЕГИЯ
Мне говорят: живи, как встарь, —
Смотри, ручьи сверкают,
100
По стебелькам струится сок,
Тюльпаны расцветают.
Но ведь во Фландрии сейчас
Селения сметают!
Меня зовут на шумный пир,
Забвенье обещают
И благородное вино
В бокалы наливают.
Но ведь под Нарвиком сейчас
Мальчишек убивают!
Мне говорят: забудь о тех,
Которые страдают, —
Что ж делать, раз огонь и сталь
Сегодня побеждают?..
Но ведь сейчас людскую плоть
На части раздирают!
ПОЛЬ ЛЯ КУР (1902 — 1956)
● УДОСТОВЕРЕНИЕ ЛИЧНОСТИ
Я в девятьсот втором году родился,
ноябрьским хмурым утром. Сероглаз.
Я никогда к покою не стремился:
я жил, борясь,
Я видел две войны: два зверя выли,
один другого алчней и лютей.
Как давят виноград, они давили
кровь из людей.
Отчаяние нами управляло,
отчаянье обманутых сердец.
Но пораженье солнцем воссияло —
войне конец.
101
Разбились моей молодости скрипки,
душа свой чуткий символ обрела:
сожженный город, грязь и пепел липкий,
сырая мгла.
Но я узнал в свой хмурый день рожденья —
и это знанье я пронес сквозь век:
не заглушат высокого горенья
ни шторм, ни снег.
Наш долг — беречь священный этот пламень,
пускай он нашу кровь опустошит,
погаснув, и, как едкий винный камень,
в груди лежит.
Я в девятьсот втором году родился,
ноябрьским хмурым утром. Сероглаз.
Я никогда к покою не стремился: я жил, борясь.
102
ИРЛАНДИЯ
ОСТИН КЛАРК (1896 — 1974)
● ЧЕРНЫЕ, БЕЛЫЕ И ЖЕЛТЫЕ
Счастливая Азия! Пусть демократ
Целует детей твоих, словно собрат,
Щекочет пушистые детские щечки,
Чтоб вскоре сожгли их напалма потоки.
В руках мародера стонет страна,
Авиабазами окружена,
Зачем стыдиться доброй совести
Земли, спаленной добросовестно?
Бумажной свободе — лететь в костер!
Новобранец в повестке читает себе приговор.
Землю потряс оглушительный клич:
«Встань, человек, мир возвеличь!»
Милитарист, за надежной охраной
Прячась, слышать не хочет стенаний
И страстных гимнов бурлящего юга,
Призывов сторонников Мартина Лютера.
Полумер он просто боится:
Джонку — в щепы снарядом эсминца!
Дом, деревенька, рис — в разоренье!
Нет недостатка служебному рвенью.
Взлетев, наша ненависть одним прыжком
Приблизила свой могильный холм;
Союзники, нам подражая внизу,
Отыщут могилу в пустыне, в лесу.
Полиция, скрывшись за мантией черной,
Сквозь пальцы глядит на убийства белыми
черных.
103
Депеши строчат полковые капралы,
Что тысячи желтых сегодня «убрали»,
Но джунгли выводят все новые подкрепления.
Здесь и французы нашли пораженье.
Солдаты, что Франции мощь прославляли,
В огне артиллерии жертвами пали:
О мифе победном крича из земли,
Их трупы бамбуком уже проросли.
104
ИСЛАНДИЯ
СНОРРИ ХЬЯРТАРСОН (р. 1906)
● ВЕЧЕРОМ
С утра, чуть солнце из-за горных гряд
на красных крыльях взмыло в небеса,
роняя златоперистый наряд
в родник зари, в залив, на паруса, —
я вынырнул из бездны тайных снов
и по земле пошел за солнцем вдоль
бесплодных нив, сожженных городов,
где дети голодают, где глаголь
торчит средь обездолевшей земли,
где смерти дух, кровавоногий конь,
попрал надежды жизни и любви,
и, как в могилу, в мертвенную сонь,
наполнив злобой мира корабли,
уплыл я в ночь, где дотлевал огонь.
105
ИСПАНИЯ
МАНУЭЛЬ ХОСЕ КИНТАНА (1772 — 1857)
● ИСПАНИЯ, ПОСЛЕ МАРТОВСКОГО ВОССТАНИЯ 1
Война! Война, испанцы! Древний Бетис2
зрит, как Фернандо Третьего3 восстала
святая тень. Свое чело подъемлет
в Гранаде наш божественный Гонсало.
Уж Сидов меч врагу являет жало,
уже неустрашимый сын Химены
над Пиренейскими хребтами
могучие свои расправит члены.
В досаде хмурясь, гневными очами
глядят на нас герои, источая
отвагу, что была заточена
в холодной мгле гробниц их достоверных,
и яростно взывают к нам: «Война!»
Так что же вы?! Взираете спокойно,
как топчет ненасытный супостат
богатство нив, добытых нами в войнах,
завещанных вам сотни лет назад?
Проспись, народ героев! И к победе
тори стезю и будь, как мы, бесстрашен!
Пусть предков имена затмят потомки
—————
1 Имеется в виду народное восстание в марте 1808 года против французской оккупации.
2 Бетис — древнее название реки Гвадалквивир.
3 Фернандо Третий (1199 — 1252) — испанский король, успешно воевавший против мавров; Гонсало — прозвание испанского полководца Фернандеса де Кордова (1453 — 1515); Сид (1043 — 1099) — герой борьбы против мавров, воспетый в испанском народном эпосе.
107
и в вашей славе пусть померкнет наша!
Напрасно ли алтарь отчизны милой
наперекор препонам всем
воздвигла мощь испанской пашей длани?
Клянитесь же: «Умрем на поле брани,
но не наденем деспота ярем!»
И я клянусь вам, праведные тени!
И чувствую, как рушатся сомненья!
Вручите ж мне копье священной мести,
и опояшьте яростным мечом;
в кровавый бой ворвусь я с вами вместе!
Пусть только трус, не ведающий чести,
во прахе пресмыкается червем.
И может быть, что в яром токе брани,
пучиной битвы поглощен,
исчезну я. Так что же! Разве дважды
дано нам умирать? И разве я
не с избранными встречусь в лучшем мире?
Я им скажу: «Отцы испанской славы!
Узнайте же, что ваш родимый край
один в подлунной, павшей на колена,
восстал в крови, освободясь от плена,
и, одолев несчастный жребий свой,
дарует вновь поверженной вселенной
священный герб и скипетр золотой».
ФЕДЕРИКО ГАРСИА ЛОРКА (1898 — 1936)
● ЗАБРОШЕННАЯ ЦЕРКОВЬ
Баллада о большой войне
У меня был сын, его звали Хуан.
У меня был сын.
Он пропал под сводами храма в день
поминовенья усопших.
Я видел, как он бежал по лестнице алтаря
и бросил в грудь проповедника консервной банкой.
Я стучался во все гробы: — Где мой сын?
Где мой сын? Где мой сын? —
108
Я нашел высохшую косточку за спиной луны
и понял, что моя дочка стала рыбкой
и уплыла в море.
У меня была дочка.
Она стала мертвой рыбкой под пеплом кадила.
У меня было море. Боже мой! Море!
Я поднялся на колокольню, чтоб ударить в
колокола,
но все плоды оказались источенными червями,
а огонь сжег первые всходы хлеба.
Я видел, как блестящий язык колокола
брызгал алкоголем на головы раненых солдат,
я видел брезентовые палатки,
где люди пили из стаканов, наполненных слезами.
Я найду тебя в анемонах мессы — о мое сердце! —
в то мгновенье, когда священник поднимет в воздух
вола и осла, что стояли когда-то у яслей Христовых,
и распугает ночных жаб вкруг ледяной чаши.
У меня был сын, он был гигантом,
но мертвые сильнее живых, они глотают куски неба.
Если б мой сын был медведем,
я б не боялся кайманов,
я б не видел моря, разлившегося между колонн
храма,
для того чтоб его осквернила и залила кровью
война.
Я завернусь в жесткую парусину, чтоб
не чувствовать холода мхов.
Я не знаю: мне потом подарят галстук или рукав
рубахи;
но в самый разгар мессы я сломаю руль, и тогда
прилетят на камни туча пингвинов и чаек
и заставит кричать уснувших и тех, кто поет на
углах улиц.
У него был сын!
Сын! Сын! Слышите?!
Зачем отняли сына? По какому праву?
Это был его сын! Где его сын? Где его сын?!
109
МАНУЭЛЬ МАЧАДО (1874 — 1947)
● КАСТИЛИЯ
Слепое солнце раскаляет латы,
огнем летучим воинов кропя,
дробится в искры на стальном забрале
и полыхает на конце копья.
Слепое солнце, жажда и усталость,
и по степи кастильской стук копыт.
В изгнание, с двенадцатью своими —
в поту, в пыли, в железе — скачет Сид.
Вот постоялый двор — земля и камень,
он весь закрыт от ставен до ворот.
В ворота бьют копьем. Шатаются ворота.
А ветер обжигает, солнце жжет.
На гулкий гром ударов отозвался
серебряный, хрустальный голосок.
И маленькая девочка несмело
открыла дверь и вышла на порог.
Была она и худенькой и бледной,
одни глаза да слезы на глазах,
но на лице ребячьем любопытство
превозмогало страх.
«Уйдите, добрый Сид! Король убьет нас.
Разрушит этот дом.
И не зерно, а соль посеет в поле,
распаханном отцом.
Скачите дальше, Сид! Хранит вас бог,
несчастье наше не пойдет вам впрок».
И девочка заплакала беззвучно,
и этот плач немой в сердца людей
прорвался сквозь броню,
и властный голос крикнул: «На коней!»
Слепое солнце, жажда и усталость...
И по степи кастильской стук копыт.
В изгнание, с двенадцатью своими —
в поту, в пыли, в железе — скачет Сид.
АНТОНИО МАЧАДО (1875 — 1939)
● СМЕРТЬ РАНЕНОГО РЕБЕНКА
И снова ночью... Молотом тяжелым
стучит озноб в горячие виски.
...Ты видишь, мама, птица в платье желтом!
И черно-золотые мотыльки!
Усни, дитя... И мать склонилась ниже —
как загасить огонь и чем помочь?..
Ручонка жаркая, кроватка в нише.
Лекарством и лавандой пахнет ночь.
А за окном луна висит, кругла,
и где-то самолет незримый кружит,
и белизна легла на купола.
Ты спишь, мой маленький?.. В ответ
натужный,
короткий всхлип оконного стекла.
И — стужа, стужа, стужа, стужа, стужа!..
* * *
Испания, от моря и до моря
простертая, как лира... Руки злые,
окопы, рвы и щели фронтовые
ведут через поля, холмы, нагорья.
В трусливой злобе отчий край позоря,
дубы корчуют, гроздья золотые
в давильнях мнут, колосья налитые
жнут, на твоем взошедшие просторе.
Опять, мой скорбный край, опять страною,
омытой ветром и морской волною,
предатель помыкает! Все, что свято
во храмах божьих, канет в забытье!
Все, что созрело, лишь цена и плата,
все для гордыни и для дел ее!
111
АНХЕЛА ФИГЕРА АЙМЕРИЧ (р. 1902)
● ВЕРЮ В ЧЕЛОВЕКА!
Рожденная в крови, слезах и муках,
рожавшая в крови, слезах и муках, —
поющая в крови, слезах и муках, —
верю в Человека!
Еще и потому, что он шагает,
неся над головой большое небо,
свинец греха качая на коленях, —
верю в Человека!
И потому, что пашет он и сеет,
кует железо с голодом под боком
и пьет вино, бурлящее, густое, —
верю в Человека!
Еще и потому, что он смеется
среди волков.
И открывает окна.
Шагает сквозь огонь
и топчет льдины, —
верю в Человека!
И потому, что он
в любую воду
бросается за тонущим,
за правдой,
за золотою рыбкой,
за мечтой, —
верю в Человека!
За то, что человеческие руки —
такие грубые —
ласкать умеют,
играть на скрипке
и водить пером, —
верю в Человека!
За то, что подружился он с луною,
оперся крыльями о жаркий ветер,
112
за то, что Человеку сдался атом, —
верю в Человека!
За то, что он с улыбкой сохраняет
сухой цветок, отрезанные кудри,
За то, что, улыбаясь, помнит детство, —
верю в Человека!
За то, что он ложится спать под громом,
за то, что любит на краю могилы,
над пепелищем поднимает сына
и ждет рассвета ночью, ждет рассвета, —
верю в Человека!
113
|
