79
Божественный Омир! 1 Чаруешь ты
Все уши — даже длинные! Народы
Ты покоряешь силою мечты
И славою бессмертного похода.
Но устарели шлемы и щиты;
Монархам ненавистную Свободу
Пороховой теперь скрывает дым, —
Но эту Трою не разрушить им!
80
И я пою, божественный Омир,
Все ужасы чудовищной осады,
Хотя не знали гаубиц и мортир
В оперативных сводках Илиады.
Но и с тобой не спорю: ты кумир!
Ручью не должно с мощью водопада
Соревноваться... Но, порукой бес,
В резне за нами будет перевес.
—————
1 Омир — Гомер, легендарный древнегреческий поэт, автор «Илиады» и «Одиссеи».
40
81
В поэзии мы отстаем, пожалуй,
Но факты! Но правдивость! Бог ты мой!
Нам муза с прямотою небывалой
Могла бы подвиг описать любой!
Дела героев! Реки крови алой!
Но мне-то как прославить этот бой?
Предвижу — Феб от славных генералов
Известий ждет для новых мадригалов.
82
О, гордые сраженья Бонапарта!
О, доблестные тысячи убитых!
О, слава Леонида, слава Спарты!
О, слава полководцев знаменитых!
О, Цезаря великолепный дар, — ты,
Доселе в «Комментариях» избитых
Горящий! Всех вас я хочу просить
Прощальным блеском музу осенить.
83
Зачем я говорю: «прощальным блеском»?
Затем, что каждый век и каждый год
Герои с новым шумом, с новым треском
Военной славой потчуют народ.
Но тот, кто честно, искренне и веско
Оценит их заслуги, — тот поймет:
Все эти мясники друг с другом схожи
И все дурачат разум молодежи.
84
Кресты, медали, ленты, галуны —
Бессмертнейших бессмертная забава!
Мундиры пылким мальчикам нужны,
Как веера красоткам! Любит Слава
Игрушки золоченые войны!
А что такое Слава? Вот уж, право,
Как выглядит она, не знаю я...
Мне давеча сказали, что свинья
41
85
Способна видеть ветер. Это чудно!
Мне говорили, что, почуя ветер,
Свинья бежит довольно безрассудно.
Но полно толковать о сем предмете;
Ведь муза утомилась — видно, трудно
И ей самой писать октавы эти.
Читайте песнь восьмую; как набат,
В ней ужасы осады зазвучат!
86
Чу! В тишине холодной, тусклой ночи
Гудящих армий строятся ряды,
Железо темной тяжестью грохочет,
И берега и полосы воды —
Все ощетинилось, все битвы хочет.
Несутся тучи... В небе — ни звезды...
О, скоро дыма мутные громады
Его закроют занавесом ада!
87
Перед восьмою песней отдохнем...
Ужасное молчанье наступает:
В последний раз не беспробудным сном
Беспечные герои почивают...
Заутра дымом, громом и огнем
Проснувшиеся силы заиграют.
«Ура» — «Алла!» — десятком сотен ртов
Сольются в смертоносный грозный рев.
ИЗ ПЕСНИ ВОСЬМОЙ (октавы 1 — 6; 12 — 14)
1
О, кровь и гром! О, раны, гул и вой!
О, злая брань! О, раны, кровь и стоны!
Все эти звуки оскорбляют твой
Тончайший слух, читатель благосклонный;
Пойми изнанку славы боевой —
42
Хоть украшают именем Беллоны 1
И Марса эту бойню, но цена
И суть ее во все века одна.
2
Готово все для страшного парада:
И люди, и знамена, и штыки;
Как лев, наметив жертву из засады,
Готовы к истреблению полки.
Стоглавой гидрою, исчадьем ада,
Они ползут по берегу реки.
Пускай героев головы слетают —
Немедленно другие вырастают.
3
Всегда «en grand» 2 история берет
События, детали опуская.
Но кто урон и выгоды учтет,
Тому война претит; и я считаю,
Что столько денег тратить не расчет,
За пядь земли сраженья затевая.
Одну слезу почетней осушить,
Чем кровью поле боя затопить.
4
Хорошему деянью все мы рады,
А славы ослепительный экстаз,
Знамена, арки, пенсии, парады,
Обычно ослепляющие глаз,
Высокие отличья и награды
Кого угодно развратят у нас;
Но, в сущности, лишь войны за свободу
Достойны благородного народа.
5
Все прочие — убийство! Вашингтон
И Леонид достойны уваженья;
—————
1 Беллона — богиня войны в древнеримской мифологии.
2 В целом, в большом масштабе (фр.).
43
Их подвигом народ освобожден,
Священна почва каждого сраженья,
Священен даже отзвук их имен, —
Они в тумане зла и заблужденья,
Как маяков Грядущего лучи,
Сияют человечеству в ночи!
6
Кольцом пожаров полночь озаряя,
Мерцали артиллерии огни;
Как призрак ада, в зеркале Дуная
Стояли тучей пламени они.
Гремели ядра, гулко завывая,
Ударам грома Зевсова сродни, —
Хотя любому смертному известно,
Что гром земной страшней, чем гром
небесный!..
12
Выбрасывали пушки и мушкеты
Свинцовые пилюли и плевки.
Кровавое слабительное это
Сметает разом целые полки!
Пугают человечество кометы,
Чума и голод. Очень велики
Несчастья мира, но картина боя
Правдивая затмит все зло земное.
13
На поле боя поражают нас
Все виды человеческих страданий —
Сведенных рук, остекленевших глаз:
Все ужасы жестоких истязаний
Без всяких поэтических прикрас.
Так погибают тысячи созданий,
Иной же уцелеет как-нибудь
И ленточкой потом украсит грудь!
44
14
Но я люблю большое слово Слава;
Оно героям в старости дает
На пенсию заслуженное право,
А бардам — дополнительный доход.
В поэзии герои величавы,
Отсюда все — и гордость и почет;
А пенсии, без всякого сомненья,
Оправдывают ближних истребление!
ПЕРСИ БИШИ ШЕЛЛИ (1792 — 1822)
● ОЗИМАНДИЯ
Я встретил путника; он шел из стран далеких
И мне сказал: вдали, где вечность сторожит
Пустыни тишину, среди песков глубоких
Обломок статуи распавшейся лежит.
Из полустертых черт сквозит надменный
пламень, —
Желанье заставлять весь мир себе служить;
Ваятель опытный вложил в бездушный камень
Те страсти, что могли столетья пережить.
И сохранил слова обломок изваянья;
«Я — Озимандия, я — мощный царь царей!
Взгляните на мои великие деянья,
Владыки всех времен, всех стран и всех морей!»
Кругом нет ничего... Глубокое молчанье...
Пустыня мертвая... И небеса над ней...
РЕДЬЯРД КИПЛИНГ (1865 — 1936)
● ПЫЛЬ
Пехотные колонны
День-ночь-день-ночь — мы идем по Африке,
День-ночь-день-ночь — все по той же Африке.
(Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог!)
Отпуска нет на войне!
45
Восемь-шесть-двенадцать-пять — двадцать миль
на этот раз,
Три-двенадцать-двадцать две — восемнадцать
миль вчера.
(Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог!)
Отпуска нет на войне!
Брось-брось-брось-брось — видеть то, что
впереди.
(Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог!)
Все-все-все-все — от нее сойдут с ума,
И отпуска нет на войне!
Счет-счет-счет-счет — пулям в кушаке веди,
Чуть-сон-взял-верх — задние тебя сомнут.
(Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог!)
Отпуска нет на войне!
Для-нас-все-вздор — голод, жажда, длинный путь,
Но-нет-нет-нет — хуже, чем всегда одно —
Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог,
И отпуска нет на войне!
Днем-все-мы-тут — и не так уж тяжело,
Но-чуть-лег-мрак — снова только каблуки.
(Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог!)
Отпуска нет на войне!
Я-шел-сквозь-ад — шесть недель, и я клянусь,
Там-нет-ни-тьмы — ни жаровен, ни чертей,
Но-пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог,
И отпуска нет на войне!
ТОМАС ГАРДИ (1840 — 1928)
● ЧЕЛОВЕК, КОТОРОГО ОН УБИЛ
«Когда бы встретил я
Такого паренька,
Мы сели б рядом, как друзья,
За столик кабачка.
46
В сраженье, как солдат,
Его я повстречал
И, выпустив в него заряд,
Ухлопал наповал.
Да, я убил его
За то, что он мой враг,
Не правда ль — только и всего.
Ведь это ясно так.
Наверно, тяжело
Он без работы жил,
Как я, продавши барахло,
В солдаты поступил.
Да, такова война!
Тех убиваем мы,
Кому бы поднесли вина
Иль дали бы взаймы».
ГИЛБЕРТ ЧЕСТЕРТОН (1874 — 1936)
● ЭЛЕГИЯ НА СЕЛЬСКОМ КЛАДБИЩЕ
Те, кто пахал для Англии,
Кто пот на землю лил,
Они под небом Англии
Лежат в тиши могил.
А те, кто пал за Англию
Среди полей чужих...
Увы! — вдали от Англии
Теперь могилы их.
Но те, кто правит Англией,
Храня ее от бед,
У них — на горе Англии —
Могил покуда нет.
47
ТОМАС СТЕРНЗ ЭЛИОТ (1888 — 1964)
• ЛИТТЛ ГИДДИНГ (II)
Пепел на рукаве старика —
Пепел розового лепестка.
Пыль, поднявшаяся столбом,
Выдает разрушенный дом.
Пыль, оседающая в груди,
Твердит, что все позади,
И не надо мечтать о звездах.
Так умирает воздух.
Потоп и засуха в свой черед
Поражают глаза и рот,
Мертвые воды, мертвый песок
Ждут, что настанет срок.
Тощая выжженная борозда
Намекает на тщетность труда,
Веселится, не веселя.
Так умирает земля.
Вода и огонь унаследуют нам,
Городам, лугам, сорнякам.
Вода и огонь презрят благодать,
Которую мы не сумели принять.
Вода и огонь дадут завершенье
Нами начатому разрушенью
Храмов, статуй, икон.
Так умрут вода и огонь.
В колеблющийся час перед рассветом
Близ окончанья бесконечной ночи
У края нескончаемого круга,
Когда разивший жалом черный голубь
Исчез за горизонтом приземленья,
И мертвая листва грохочет жестью,
И нет иного звука на асфальте
Меж трех еще дымящихся районов, —
Я встретил пешехода — он то мешкал,
48
То несся с металлической листвою
На городском рассветном сквозняке.
И я вперился с острым любопытством,
С которым в полумраке изучают
Случайных встречных, в опаленный облик
И встретил взгляд кого-то из великих,
Кого я знал, забыл и полупомнил,
Как одного из многих; мне в глаза
Глядел знакомый мозаичный призрак,
Такой родной и неопределимый,
И я вошел в двойную роль и крикнул
И услыхал в ответ: «Как! Это ты?»
Нас не было. Я был самим собою,
Но понимал, что я не только я
А он еще довоплощался: все же
Его слова рождали узнаванье.
И вот, подчинены простому ветру
И слишком чужды для непониманья,
По воле пересекшихся времен
Мы встретились в нигде, ни до, ни после
И зашагали призрачным дозором.
Я начал: «Мне легко с тобой на диво,
Но к дивному приводит только легкость.
Скажи: что я забыл, чего не понял?»
И он: «Я не хотел бы повторять
Забытые тобой слова и мысли.
Я ими отслужил: да будет так.
И ты отслужишь. Так молись за мною,
Чтоб и добро, и зло тебе простили.
Злак прошлогодний съеден, и, насытясь,
Зверь отпихнет порожнее ведро.
Вчерашний смысл вчера утратил смысл,
А завтрашний — откроет новый голос,
Но так, как ныне дух неукрощенный
Легко находит путь между мирами,
Уподобляющимися друг другу,
То я найду умершие слова
На улицах, с которыми простился,
Покинув плоть на дальнем берегу.
Забота наша, речь, нас подвигала
Избавить племя от косноязычья,
Умы понудить к зренью и прозренью,
49
И вот какими в старости дарами
Венчается наш ежедневный труд.
Во-первых, холод вянущего чувства,
Разочарованность и беспросветность,
Оскомина от мнимого плода
Пред отпадением души от тела.
Затем бессильное негодованье
При виде человеческих пороков
И безнадежная ненужность смеха.
И в-третьих, повторенье через силу
Себя и дел своих, и запоздалый
Позор открывшихся причин; сознанье,
Что сделанное дурно и во вред,
Ты сам когда-то почитал за доблесть.
И вот хвала язвит, а честь марает.
Меж зол бредет терзающийся дух,
Покуда в очистительном огне
Ты не воскреснешь и найдешь свой ритм».
День занимался. Посреди развалин
Он, кажется, меня благословил
И скрылся с объявлением отбоя.
РИЧАРД ОЛДИНГТОН (1892 — 1962)
● ЖИВЫЕ ГРОБНИЦЫ
Морозной ночью, когда орудья смолкли,
Я прислонился к окопу,
Готовя для себя хокку
Из месяца, цветов и снега.
Но прозрачная беготня огромных крыс,
Отъевшихся человеческим мясом,
Заставила меня съежиться от ужаса.
50
● СТИХИ ИЗ РОМАНА «ВСЕ ЛЮДИ — ВРАГИ»
1914
Прощаться тяжко, но надо в бой.
Это твой долг прямой.
Король и отчизна твоя, солдат,
поцелуем тебя наградят,
когда вернешься домой.
1915
Далеко идти,
далеко.
Нелегко в пути,
нелегко.
Дорогая, прости,
далеко нам идти,
далеко, далеко, далеко.
1916
Где же ты, дом, позабытый мной?
Во сне тебя вижу опять.
Морем отправьте меня домой —
я не хочу умирать.
1917
Выньте осколки из ног и руки,
почек и мозга спинного,
и разорванного на куски,
меня соберите снова.
1918
Я их видел, видел сам,
все они остались там —
тысячи и тысячи солдат.
На колючей проволоке,
51
на колючей проволоке
клочьями они висят.
1919
Когда умру, во тьму уйду,
прошу, не хороните,
а косточки мои в спирту
на память сохраните.
Все то же,
то же —
могильная земля...
О боже,
боже,
храни короля!
УИЛФРЕД ОУЭН (1893 — 1918)
● ОТПЕВАНИЕ ОБРЕЧЕННОЙ ЮНОСТИ
Где звон по павшим, словно скот на бойне?
Лишь рев чудовищный от канонад
Да пулеметы трескотней нестройной
Отходную им второпях твердят.
Колокола им не гудят издевкой,
Не слышно пенья, лишь свирепый хор
Снарядов завывает дикой спевкой
Да горны кличут их в пустой простор.
Какие свечи им осветят ров?
Не в их руках, а в отраженье глаз
Вдруг вспыхнут огоньки в последний раз.
Бескровность лиц любимых — их покров.
Взамен цветов — немая нежность грусти,
И вечер шторы сумрачные спустит.
УИСТАН ХЬЮ ОДЕН (1907 — 1973)
● 1 СЕНТЯБРЯ 1939 ГОДА
Я сижу в забегаловке
На Пятьдесят Второй
Улице: в зыбком свете
Гибнут надежды умников
Позорного десятилетия;
Волны злобы и страха
Плывут над светлой землей,
Над затемненной землей,
Поглощая личные жизни;
Тошнотворным запахом смерти
Оскорблен вечерний покой.
Пунктуальный ученый может
Перечислить паши грехи
От лютеровских времен
До наших времен, когда
Европа сошла с ума;
Наглядно покажет он,
Из какой личинки возрос,
Шизофреничный бог:
С букварем в сознанье вошло,
Что тот, кому делают зло,
Сам причиняет зло.
Уже изгой Фукидид
Знал все наборы слов
О демократии,
И все тиранов пути,
И весь этот ветхий вздор,
Рассчитанный на мертвецов,
Он сумел рассказать,
Как знания гонят прочь,
Привычкой становится боль
И беззаконием закон.
И все предстоит опять.
В этот нейтральный воздух,
Где небоскребы всею
53
Своей высотой утверждают
Величье Простых Людей,
Радио тщетно вливает
Бессильные оправдания.
Но кто еще может жить
Мечтою о процветании,
Когда в окно сквозь стекло
Виден империализм
И международное зло?
Люди за стойкой стремятся
По-заведенному жить:
Джаз должен вечно играть,
А лампы вечно светить.
На конференциях тщатся
Обставить мебелью доты,
Придать им сходство с жильем,
Чтобы мы, несчастные дети,
Страшащиеся темноты,
Брели в нечистом лесу
И не знали, куда бредем.
Воинственная чепуха
Из уст Высоких Персон
В нашей крови жива,
Как первородный грех.
То, что безумец Нижинский
О Дягилеве сказал,
В общем, верно для всех:
Каждое существо
Стремится к недостижимому,
Желает не всех любить,
А чтоб все любили его.
Владельцы сезонных билетов,
Из консервативного мрака
Пробуждаясь к моральной жизни,
Клянутся себе поутру:
«Я буду верен жене,
И все пойдет по-иному».
Просыпаясь, вступают вояки
В навязанную игру.
54
Но кто поможет владыкам?
Кто заговорит за немого?
Кто скажет правду глухому?
Мне дарован язык,
Чтобы избавить от пут,
От романтической лжи
Мозг человека в толпе,
От лжи бессильных Властей,
Чьи здания небо скребут.
На свете нет Государств,
В одиночку не уцелеть.
Горе сравняло всех;
Выбор у нас один —
Любить или умереть.
В глупости и в ночи
Мир беззащитный погряз;
Мечутся азбукой Морзе,
Пляшут во тьме лучи —
Вершители и Справедливцы
Шлют друг другу послания.
Я, как и все, порождение
Эроса и земли,
В отчаянье всеотрицания —
О, если бы я сумел
Вспыхнуть огнем утверждения!
СТИВЕН СПЕНДЕР (р. 1909)
● ULTIMA RATIO REGUM1
Пулеметы выводят последний довод денег
Свинцовыми буквами на цветущем склоне холма.
А убитый парень, свалившийся под оливами,
Был так молод и неразумен, что вряд ли
Что-нибудь значил на взгляд казенных стволов,
Он был бы куда лучшей мишенью для поцелуев.
—————
1 Ultima Ratio Regum (лат.) — война; буквально «последний довод королей».
55
Когда он был жив, фабричные трубы не звали его,
Вращающиеся двери отелей не приглашали его
войти,
И имя его не появлялось в газетах.
Мир возвел вокруг парня глухие высокие стены,
И золото сердца оказалось на дне колодца, а жизнь,
Неуловимая, как биржевой слух, улетела прочь.
О, слишком легко он бросил наземь фуражку
Однажды, когда лепестки облетели с деревьев.
Глухие стены вокруг него поросли винтовками,
Пулеметы проворно косили траву лугов,
Падали флаги из рук и листья с ветвей,
И фуражка защитного цвета гнила в крапиве.
Подумай об этой жизни, не значившей ничего
С точки зрения найма рабочей силы, отелей, газет.
Подумай. Лишь одна из десятка тысяч пуль
убьет человека.
Спроси. Оправдана ли такая затрата
На гибель такого юного и неразумного парня,
Как тот, что лежит под оливами? О, мир! О, смерть!
56
ВЕНГРИЯ
ЭНДРЕ АДИ (1877 — 1919)
● ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЕ ХРАНИТЕЛЯМ
Хранители, на страже будьте!
Ночь сыплет звездами. В садах
Сияют светлячков соцветья.
Приходят и воспоминанья
О флорентийском прошлом лете,
О Лидо с залом танцевальным,
Увы, осенним и прощальным,
В дымке зари. И все, что было,
Прекрасно, и все те, кто жили...
Да никогда и не умрут
Ни мертвые и ни живые.
Сердец далекие улыбки
Глядят на вас и стерегут
Средь мутной сиротливой жути.
Хранители, на страже будьте!
Ведь жизнь живет и хочет жить
И не затем дарила столько
Прекрасного, чтобы ее
Сейчас топтало и ломало
Кроваво глупое зверье.
Так грустно быть людьми, так страшны
Зверско-геройские глаголы!
Но ночи, сыплющие звезды,
И нынче тоже не позволят
Забыть о вере человека в красоту.
И вы, которые стоите хранительно и
сиротливо
Средь этой страшной мутной жути,
Хранители, на страже будьте!
57
МИХАЙ БАБИЧ (1883 — 1941)
● ПЕРЕД ПАСХОЙ
Пускай кровавой раной станет рот, —
кругом безумный март буянит,
деревья — пьяные буяны —
бунтуют вместе с мартом пьяным,
и солоней, чем кровь,
настой ветров,
и в этой круговерти
все громче жуткий скрежет жерновов, —
пускай кровавой раной станет рот,
пускай я пеной захлебнусь багряной,
пусть не расслышу ничего
за шумом мельницы проклятой
и уловлю напев
лишь болью сердца моего,
но все же я исторгну песню
горячим сгустком кровяным!
У нас герои есть и есть борцы!
И есть слепцы, не знающие страха.
И пушки раскаленные взахлеб
кричат об их победах
и вновь палят — без лишних слов;
но песнь моя — не песнь победы,
мне мерзостны
слепой победы кованый сапог
и произвол проклятых жерновов:
кругом шаманит март, и сто гонцов
таинственной весны несут нам весть,
что надо воспевать любовь и жизнь,
а не свернувшуюся кровь,
прилипшую к машине смерти;
пускай саднящей раной станет рот,
пускай настой ветров
сегодня солоней, чем кровь,
пускай все громче скрежет жерновов, —
что переламывают троны,
народы, древние препоны,
религии стальные удила,
58
в муку стирают, добела,
и душу, и живую плоть,
чтоб этот прах
швырнуть в лицо Луны невинной
и новым оборотом длинным
другое поколенье измолоть, —
я все равно не буду воспевать
машину смерти в этом марте,
когда соленым ветер стал,
напившись допьяна мадьярской крови,
мадьярской крови драгоценной;
обжегся я напитком пенным,
и губы стали месивом кровавым,
и стал язык бревном корявым,
и слово каждое гортань дерет.
Но пусть обуглится сожженный рот:
потоком крови яростной мадьярской
я песню выплесну в безумном марте!
Слепой победе в песне места нет,
зачем героя славить,
когда его рукопожатье — боль,
когда его незрячий взгляд
живое может обезглавить?!
Хочу воспеть того,
кто первым скажет это слово,
осмелится проплакать, прорычать,
сорвав печать запрета,
ворвавшись вихрем света
в сердца, изъеденные горем, —
пускай же прозвучит
немолкнущим повтором
магическое слово это:
Довольно! Хватит! Хватит!
Да будет мир!
Да будет мир!
Пусть бойня кончится!
Пусть опочивший спит,
пускай живой проснется,
пусть отдохнет герой,
в сердцах надежда пусть забьется!
И — колокольный звон!
И — аллилуйя!
59
И в новом марте —
почек взрыв,
цветов разлив
для мертвых и живых.
О, мир! О, мир!
Пусть наконец наступит мир!
Кошмару пусть придет конец!
Нас мертвые простят,
пусть мертвые под мирным небом спят.
А мы не вспомним ни о чем,
не станем разбирать,
кто прав, кто виноват,
и — все забыв —
обнимем шар земной
и вырастим цветы
для мертвых и живых —
для всей земли.
ЛАЙОШ КАШШАК (1887 — 1970)
● Я ГОЕОРЮ О МЕРТВЫХ БРАТЬЯХ
Нет у меня черной шляпы, хоть кстати сейчас
была бы,
воротничка крахмального нет — под него б
черный галстук, будь у меня таковой,
нет ни перчаток черных, ни с черной каймою
платочка,
коим я мог бы слезы свои утереть.
Беден я и неприкаян, как миллионы землян,
моих побратимов,
стал я безродным, бездомным, но все-таки есть
у меня
сад моей скорби, где с красных цветов падают
росы на мертвых —
тех, кто со светом правды в сжатых устах
Германией брошен под пули,
тех, кто под солнцем экваториальным погиб
на плантациях, на рудниках,
60
те, кто на рисовом поле в Китае упал, изнуренный,
тех, кто и в селах глухих, и в столицах шумных
убит нищетою,
тех, кого на прицел перед Белым домом
брал соотечественник-солдат...
Здесь, среди красных цветов, лежат мои братья —
все, кто замучен,
все, кто расстрелян,
все, кто удавлен веревками,
все, кто изрублен саблями.
Стоя здесь твердо, все выше расту и все глубже
укореняюсь,
Степи укрыли мой сад тишиной,
но кричу я, зову:
час пробужденья настал —
просыпайтесь, собратья,
самаритян состраданья не ждите с неведомых
берегов!
Розовыми облаками играет июльский ветер,
руки усердных женщин сняли повсюду плоды
с ветвей,
а на иссохшем дереве — двое повешенных,
два моих брата,
еще не преданные земле.
Их бы утешить мне хоть улыбкой,
но слишком лицо мое жестко,
подступы к ним закрыты моими слезами —
льются и льются, и нет у меня
окаймленного черным платка.
ДЮЛА ЙИЕШ (р. 1902)
● ОБРУЧИ
Ненависти обруч стиснул ваш народ,
Раскаленный обруч злобы на другом,
В обруч скручен третий, чей еще черед,
Ненависти, злобы обручи кругом.
61
Словно шестеренки — механизм часов,
Обруч движет обруч, сея смерть и страх.
Ослепленный злобой — умереть готов,
Ненависть народы обращает в прах.
Во главе народов, позабывши честь,
Алчные стояли, жар вражды паля,
Пепелищ, развалин всех не перечесть,
Ненависть костями извела поля.
Нас ждала картина мрачная, друзья,
Так ведь шло давненько, испокон веков,
Только верить в злобу в наши дни нельзя,
В будущее верить — наш закон таков.
ФЕРЕНЦ ЮХАС (р. 1928)
● ПЫЛАЮЩАЯ ЛИЛИЯ В НОЧИ
Пылающая лилия в ночи,
не верю в песню соловья, молчи, молчи,
в недоброту людскую мудрую не верю,
не верю в то, что человек подобен зверю,
безумье скрыто в этом лете, хоть кричи,
пылающая лилия в ночи,
не верю в песню соловья, его величества,
седая бабочка в сиротстве электричества,
она звезда в улыбке бога, о, молчи,
пылающая лилия в ночи,
парализованных растений трепыханье,
растенья-зверя учащенное дыханье,
тоска ужей и змей среди песков,
волокна тишины, лоскутья лепестков,
кобылья похоть над листвой зеленой,
накрапы крови опьяняюще соленой
в соседстве с яростным и диким соловьем,
о, расскажи об одиночестве своем,
кричи о нем, рассказывай, шепчи,
62
пылающая лилия в ночи,
я верю в человека, в это званье,
таящее высокое призванье,
пылающая лилия в ночи,
в ветвях ореха свет луны, ее лучи,
пылающая лилия, комета
в венце из электрического света,
пылающая лилия, распутница
Земли-звезды, ее пылающая спутница,
мольба пространства, зов его старинный,
пылающая похоть, рык тигриный,
тяжелый хвост кометы, ярко блещущий,
тебя по черепу пылающему хлещущий,
до преисподней землю рассекает
своим мечом, и кровь с него стекает,
пылающая лилия в ночи,
безумье скрыто в этом лете, хоть кричи,
на сердце давит мне кометы шлейф
дрожащий,
как мертвый кит, среди медуз на дне
лежащий,
сжимает голову мою, как осьминог,
ее клубящийся пылающий венок,
в ночи какой-то ангел плачет,
в иных мирах крылами огненными машет,
в слепом пространстве дьявол топает слепой
под пенье труб и барабанный бой,
и жеребец — производитель вод и суши —
копытом бьет и ржет надсадно богу в уши,
огонь карающий из глаз творца течет,
небесный свод меня огнем своим сечет,
бык Гильгамеша надрывается в дыму,
сегодня не на кого броситься ему,
разбухший шар земной клубится и сверкает,
помои огненные в космос извергает,
безумье скрыто в этом лете, хоть кричи,
пылающая лилия в ночи,
амеба-чудище дрожит, слюну пуская,
к луне дотянется вот-вот волна морская,
безумье скрыто в этом лете, хоть кричи,
пылающая лилия в ночи,
уже ореховому дереву невмочь,
63
пыланьем лилии охвачена вся ночь,
и снится дереву сколоченная грубо
Лаокоона каменная группа,
сплетенье мускулов, змеящиеся линии,
кровавая над ними язва лилии,
звезда-самец, кровавый цвет сырого мяса,
пурпурной гидры огнедышащая масса,
над тайной связью листьев и корней
рыдает кровь — прислушаемся к ней:
пылающая лилия в ночи,
не верю в песню соловья, молчи, молчи,
у нас тень листьев на руках, пучки теней,
они длинней ресниц дракона и темней,
не верю в песню соловья, молчи, молчи,
пылающая лилия в ночи,
она возникла в тишине, в ее оправе,
как пламя погребальное свечи.
О, Человечество — оно сгореть не вправе,
как огненная лилия в ночи!
ГАБОР ГАРАИ (р. 1929)
● ДЕВЯТЬСОТ ДНЕЙ...
Оставшимся в живых
защитникам Ленинграда
Девятьсот дней, девятьсот ночей
тугая лавина взрывов.
Девятьсот дней, девятьсот ночей
сизая сталь винтовки.
Девятьсот дней, девятьсот ночей
голос железа и голода.
Девятьсот дней, девятьсот ночей
нет конца ни труду, ни сраженью.
Девятьсот дней, девятьсот ночей
невесомость горького хлеба.
Девятьсот дней, девятьсот ночей
немота на лицах погибших.
Девятьсот дней, девятьсот ночей
могилы, могилы, могилы.
Девятьсот дней, девятьсот ночей.
64
«Все умерли», — пишет Наташа.
Девятьсот дней, девятьсот ночей.
А больше о ней ни строчки.
Девятьсот дней, девятьсот ночей.
Под землей — целый город мертвых.
Девятьсот дней, девятьсот ночей
на земле воюет народ.
Девятьсот дней, девятьсот ночей.
Город выстоял.
Скажете:
чудо?
Девятьсот дней, девятьсот ночей
сердце Родины в нем стучало.
Девятьсот дней, девятьсот ночей.
Кто их вынес, тот тоже жертва.
Девятьсот дней, девятьсот ночей,
до сих пор они убивают.
Девятьсот дней, девятьсот ночей.
Нигде не исчезнет горе.
Девятьсот дней, девятьсот ночей.
Мир остывшему праху погибших!
И на тысячу лет долгожданный мир
городам, которые живы!
● МОЯ ОТЧИЗНА
В моей крови смешалось шесть потоков
шести племен. Но кровь не говорит.
Она из раны бьет струей высокой
и молчаливым пламенем горит,
и чутко слушает приказы сердца —
единственный родной язык венгерца.
Земля! От колыбели до погоста
дышу одним дыханием с тобой.
И это так естественно и просто,
как шум травы над Тисой голубой,
Я — голубь твой, летящий к дальней цели,
твой чернозем, распаханный в апреле.
65
Воспоминанья шепчутся во мне.
Я помню жизнь, глухую, словно полночь,
и голоса, зовущие на помощь,
и луч добра, мерцающий во мгле.
И я горю тысячелетней жаждой
счастливых дней. Ведь их достоин каждый!
Я каялся с тонувшими в грехах.
Я воскресал с восставшими из праха.
О время, терпеливое, как плаха,
и запах крови, и позор, и страх,
и горечь девятнадцатого года —
слепые будни моего народа.
Я говорю не как елейный поп,
не как велеречивый проповедник.
Косноязычных пахарей наследник,
я заикаюсь, но твержу взахлеб:
моя земля, отчизна, край мой милый,
ты — капля малая на карте мира.
Тебя хранят не горы, не моря,
не спесь, не власть, не сила, не богатство.
Всемирное содружество и братство —
твоя надежда, родина моя.
Со всей планетой ты обручена.
Огнем свободы ты облучена.
Ты расплатилась, искупила грех,
и варваров своих ты наказала,
и вышла в путь, и начала с начала,
и снова стала матерью для всех.
Взошла из пепла, мужеством дыша,
твоя неистребимая душа.
Народы мира, уважайте нас!
Семь раз мы гибли, молча умирали,
но о пощаде мы не умоляли,
мы оживали заново семь раз.
И потому свободен мой народ
и всем народам сердце отдает.
Нам суждены великие дела.
Друг другу руки подадим с любовью,
и ваша боль сольется с нашей болью,
и вместе мы разрушим стены зла,
и рядом с вами, братья, мой народ
руками приподнимет небосвод!
66
ГЕРМАНИЯ
ФРИДРИХ ШИЛЛЕР (1759 — 1805)
● НАЧАЛО НОВОГО ВЕКА
Где приют для мира уготован?
Где найдет свободу человек?
Старый век грозой ознаменован,
И в крови родился новый век.
Сокрушились старых форм основы,
Связь племен разорвалась; бог Нил,
Старый Рейн и океан суровый —
Кто из них войне преградой был?
Два народа, молнии бросая
И трезубцем двигая, шумят,
И, дележ всемирный совершая,
Над свободой страшный суд творят.
Злато им, как дань, несут народы,
И, в слепой гордыне буйных сил,
Франк свой меч, как Бренн1 в былые годы,
На весы закона положил.
Как полип тысячерукий, бритты
Цепкий флот раскинули кругом
И владенья вольной Амфитриты2
Запереть мечтают, как свой дом.
—————
1 Бренн (IV в. н. э.) — предводитель галльских племен, захвативший Рим в 390 году.
2 Амфитрита — древнегреческое божество, владычица морей.
67
След до звезд полярных пролагая,
Захватили, смелые, везде
Острова и берега, но рая
Не нашли и не найдут нигде.
Нет на карте той страны счастливой,
Где цветет златой свободы век,
Зим не зная, зеленеют нивы,
Вечно свеж и молод человек.
Пред тобою мир необозримый!
Мореходу не объехать свет;
Но на всей земле неизмеримой
Десяти счастливцам места нет.
Заключись, в святом уединеньи,
В мире сердца, чуждом суеты!
Красота цветет лишь в песнопеньи,
А свобода — в области мечты.
ИОГАНН ВОЛЬФГАНГ ГЕТЕ (1749 — 1832)
● ИЗ «ФАУСТА»
|
