* * *
Вдруг сирены реветь начинают, и я подбегаю
к окну.
В Обервийе уже пушка грохочет, а в небе
Загораются звезды снарядов, ракет, самолетов
немецких.
Свист, и крики, и скрежет взлетают и слышен
их стон под мостами.
Сена стала пучины черней и тяжелые длинные
баржи на ней.
Как гробы королей меровингских.
Разукрашены звездами, что погружаются в воду,
погружаются в воду.
Я лампу задул и сигару свою закурил.
На грохочущих улицах ищут спасения люди,
Укрытия ищут в подвалах, где порохом пахнет
и серой.
Фиолетовый автомобиль префектуры пересекает
дорогу красному автомобилю пожарных,
И оба они фееричны и гибки, с тигриной
повадкой.
Сирены мяукают и замолкают. Разгар суматохи.
Сплошное безумье.
Лай. Грохот. И вдруг тишина. А затем
Пронзительное паденье и сила слепая торпед.
Обрушились тысячи тонн. Вспышки молний.
Огонь. Дым и пламя.
Аккордеон канонады. Крик. Скрежет. Падение.
Приступы кашля. Обвалы. Нагроможденье
обломков.
Все небо в движенье: морганье невидимых глаз.
Зрачки. Огонь многоцветный, который
пересекают, режут и оживляют пропеллеры
с их мелодичным напевом.
Прожектор вдруг озаряет лицо на рекламной
афише,
165
Затем поднимается в небо и в нем образует
дыру молочного цвета.
Я шляпу беру и шагаю по улицам черным.
Ряды обветшалых пузатых домов, что прижались
друг к другу, как старцы.
Их трубы и флюгера тычут пальцем в небесную
высь.
Я иду по Сен-Жак, свои плечи засунув в
карманы.
Вот Сорбонна и башня ее, рядом церковь,
лицей,
Чуть поодаль — пекарня, работает пекарь
внизу, я прошу у него прикурить,
Он дает мне огня, и, вторую сигару мою
раскурив, я гляжу на него, улыбаясь, и он
улыбается мне.
Красивая татуировка у пекаря: имя, цветок и
стрелою пронзенное сердце.
Хорошо это имя я знаю: носила его моя мать.
Выбегаю на улицу. Вот я стою перед домом.
Стрелою пронзенное сердце (наметилась первая
точка паденья).
И пекаря торс обнаженный. Не так вы красивы,
как дом,
В котором был я рожден.
ПОЛЬ ЭЛЮАР (1895 — 1952)
● ИЗ «СТИХОВ ЗА МИР»
К счастливой жене возвращается муж,
Как солнце встающее вновь,
Так много несет он тепла,
Смеется и «здравствуй» ей ласково шепчет,
Потом обнимает счастливое чудо.
166
Великолепная, с высокой крепкой грудью,
Жена моя, святыня, лучше, чем когда-то,
Когда я с тем, и с тем, и с тем, и с тем
Несли винтовку и манерку — нашу жизнь,
Как долго мне было лицо ни к чему,
И вот наконец
Лицо пригодилось для нашей любви,
Лицо пригодилось для нашего счастья.
● НЕВОЗМОЖНОЕ ЖЕЛАНИЕ
Я видел этот мир бесчеловечный,
Венец и рабство под проклятым игом,
Я знаю драму, с автором знаком.
Ночь-заговорщица шла впереди меня.
Спесь и убожество ползли по тротуарам,
Ведя меня к истокам преступленья.
Я видел борозды, что проводило
На лицах раскаленное железо.
Я видел слабых, сбитых кулаком.
Кровь на животных, кровь на людях видел —
Сбор винограда гаже и подлей,
Чем палачи изящные в перчатках.
Но я меж пыток выбираю скуку
И одиночество в траве осенней.
Я не сообщник даже побежденным.
Я не войду и с палачами в сделку,
Останусь совершенно одинок на свете.
Ни жизнь, ни смерть моя не будут униженьем.
Я лгу. На мне вина. Я чей-то брат и должен
Все испытать. Я понял, что солгал.
Товарищи, я ваш. Я протянул вам руки.
167
ЛУИ АРАГОН (1897 — 1982)
● ПЕСНЬ ОРАДУРСКИХ ПАЛОМНИКОВ
Мы не пойдем к святым местам
Пред алтарем молиться богу
Цель наших странствий новый храм
Хоругви дорогие нам
С собою взяли мы в дорогу
Иди вперед наш караван
К святому братскому надгробью
К местам душевных наших ран
К деревне Орадур-сюр-Глан
Невинной обагренной кровью
Вы пережившие детей
Напрасно молитесь. Не внемлет
Вам небо. В слепоте своей
Оно не шлет земле дождей
Возмездия не шлет на землю
О матери пора давно
Понять что небо не ответит
Своим сиянием оно
Руины золотит равно
И палачу живому светит
Ты завтрашнего дня отец
Мой Орадур окровавленный
Чтоб больше не свистел свинец
Чтоб войнам положить конец
Объединяются мильоны
Дорога к миру непроста
Народ ведет наш караван
В святые мы идем места
И голубя вместо креста
Несем мы в Орадур-сюр-Глан
168
● ВАЛЬС ДВАДЦАТИЛЕТНИХ
Годен для пуль, и для ночей, к бою готов,
Годен для крыс, годен на крест, годен на марше,
Годен для ветра, для грустной легенды и холодов.
И я танцевал, малыш, был я тебя не старше.
Годен на страх, годен под пыль, под пулемет,
Годен, как жертва, годен, как хлеб. Годен.
Танцуй, малыш, покуда твой час не пробьет,
Танцуй же — оркестр грозен.
Рекруты, солнце взошло для вас.
В Париже, в Париже, в Париже — вальс.
Годен для водки, когда наступает рассвет,
Для ожиданий и для тревог у бойницы,
Для тишины перед взлетом сигнальных ракет.
Сердце ржавеет, юность проходит, не длится.
Годен на смерть, к небытию и для любви,
Годен в дозор, годен в грозу, и если атака,
Дети-солдаты, не в колыбели, а в рвы
Ляжете вы в длинных плащах из дождя и из
мрака.
Вальс пересек кафе и бистро,
Хохочут раскрытые рты метро.
О мои одногодки, о мальчики той войны,
Семнадцатый год призыва... Слышите?..
Двадцать лет им.
Поют... Господь, о, помилуй их! Ведь они,
Как мы. Их призвали летом.
Как нам, им жизни дороже миг
Веселья, и упоенья, и страсти.
Ты знаешь, мама, жизни я не постиг,
Но ранняя смерть... может быть, в этом
счастье?
Годен и здесь, годен и там-там-там
К строевой по здоровью и по годам.
169
Ах, опять начинается вальс, и танцор
По обычаю купит на лацкан значок,
И «Мадлон» запевает нестройный хор.
Мне за сорок, но я, как они, новичок.
Бульвар Сен-Жермен и улица Сент-Оноре,
И нашивки пестреют над их рукавом.
Ты ушел, ты ушел, ты ушел на заре,
Призывник, в году роковом.
Позабыть, позабыть, позабыть, позабыть,
Вальс влечет меня... Позабыть,
Что мне сорок в сороковом.
● ПРЕЛЮДИЯ К ФРАНЦУЗСКОЙ ЗАРЕ
Человек... Где теперь человек? Человек
Оскорбленный, обманутый, скорбный, усталый,
Для которого время презренья настало
И который, как скот, заклеймен был навек,
И, как скот, на кровавую бойню попал он.
Где сегодня любовь? Где любовь? Где любовь?
Опозорена, смята, томится в разлуке;
Долго билась она и бледнела от муки,
Билась, сколько могла, вся изранена в кровь,
Чтоб ее не душили продажные руки.
Посмотрите: вот стаи прожорливых птиц
Налетели — терзают кровавую пищу,
И предатель, что их благосклонности ищет,
Заклинает: пади перед сильными ниц,
Уступи им дорогу, впусти их в жилище.
Роза в пламени тех, кто замучен врагам,
Лагерей бесконечных страданье без края,
Зло преследует лучших, пощады не зная,
Соглашаться со всем, позабыть обо всем, —
О французы, надолго ли участь такая?
170
На Востоке — победа. Там темная ночь
Задыхается в белой ловушке рассвета.
Это — утро свободы. И алого цвета
Там заря, от которой пришельцу невмочь:
Он растерян, он в страхе, он призван к ответу.
Пусть же сумрак ночной ему гибель несет,
Пусть за каждым углом его смерть ожидает,
Пусть все окна свинцом ему путь преграждают!
Пусть познает он страха смертельного гнет
И земля под ногами его полыхает.
Завалился бы спать он на нашу кровать,
Разметался бы в наших домах, созерцая
Чистоту горизонтов прекрасного края...
Надо дикого зверя безжалостно гнать,
Гнать измену, клыки у нее вырывая.
Нет, не время молчать, когда небо во мгле,
Все равно этот сумрак рассеется скоро,
Об опасности хватит вести разговоры:
Посмотрите, шагают по нашей земле,
Сапогами стуча, чужеземные своры.
Франтиреры французские, слышите ль вы,
Как из тюрем сыны наши вас призывают?
Становитесь в ряды — батальон выступает!
Принеси же стране избавленье от мглы,
О незримая армия нашего края!
Пробудившийся гнев не боится потерь,
В парусах его снова бушующий ветер,
Этот ветер весь мир своей метой отметил,
И великая сила народа теперь —
Словно мощный поток, но поток этот светел.
Где оружие? Где нам оружие взять?
У врага отобрать ведь оружие можно!
Хватит ждать нам затишья, дышать осторожно
И слезами насущный свой хлеб отравлять.
Днем победным Вальми каждый день наш
быть должен.
171
РОБЕР ДЕСНОС (1900 — 1945)
● ЭПИТАФИЯ
Я жил в суровый век. Давным-давно я умер.
Я жил настороже, был ко всему готов.
Честь, благородство, ум томились в клетках
тюрем.
Но я свободным был, живя среди рабов.
Я жил в суровый век, но мрак мне взор не
застил,
Я видел ширь земли, я видел небосвод,
Дни солнечные шли на смену дням ненастья,
И было пенье птиц и золотистый мед.
Живые! Это все — теперь богатство ваше.
Его храните вы? Возделана ль земля?
Снят общий урожай? И хорошо ль украшен
Тот город, где я жил и где боролся я?
Живые! Я в земле — мой прах топчите смело:
Нет больше у меня ни разума, ни тела.
ЖАК ПРЕВЕР (1900 — 1977)
● СЕМЕЙНОЕ
Мать занята вязаньем,
Сын ее занят войной.
Мать считает нормальным порядок такой.
А отец?
Как проводит отец свой день трудовой?
Отец — человек деловой.
Жена занята вязаньем,
Сын занят войной,
Он же в дела ушел с головой.
172
Он считает нормальным порядок такой.
Ну, а сын? Ну, а сын?
Что сын-то считает?
Ничего ровным счетом сын не считает.
Мать его занята вязаньем, отец — делами,
а он — войной.
И когда воевать он кончит,
Он тоже в дела уйдет с головой.
Война продолжается, мать продолжает вязать,
Отец продолжает с делами возиться.
Сын убит — больше нечего ему продолжать.
Идут за похоронною колесницей Отец и мать.
Они находят все это в порядке вещей.
А жизнь продолжает идти дорогой своей,
С вязаньем, войною, делами,
И снова делами, делами, делами
И мертвецами.
173
ЧЕХОСЛОВАКИЯ
СВАТОПЛУК ЧЕХ (1846 — 1908)
● БУДЬ СЛАВЕН, ТРУД!
В немую вечность рухнули столетья,
столетья, где цвели обман и лесть,
где ради власти и великолепья,
орава трутней попирала честь,
давил кулак державный год за годом
бесправный люд,
пока не грянул первый клич свободы:
Будь славен, труд!
И что осталось от державной славы?
Лохмотья, плесень — вот ее плоды!
Но скромный труд, стирая пот кровавый,
возделал пашни, вырастил сады,
настроил города, где пред дворцами
фонтаны бьют
И где кричит строенья каждый камень:
Будь славен, труд!
О, этот лозунг грозный и прекрасный!
Срывает путы он с согбенных плеч,
сметает в прах кумиров самовластных,
смиряет зло и повергает меч.
Заря займется, и расправит плечи
рабочий люд,
и зазвучит, как песня, ей навстречу:
Будь славен, труд!
175
Будь славен труд, в поту творящий благо!
Бей молотом, направь на пашни плуг,
вяжи снопы, бери перо, бумагу,
ваяй, твори не покладая рук!
Ты победишь трусливых трутней касту,
и меч, и кнут.
В тебе равны — кирка, перо и заступ.
Будь славен, труд!
Сотрут века пустое славословье,
начертанное на шелку знамен,
утихнет спор религий и сословий,
и успокоится вражда племен.
Умолкнут бой и бранные фанфары,
мечи падут,
но будет все звучать, как в песне старой!
Будь славен, труд!
Все вы, кто ныне встал над жарким горном, —
пускай другим дано плоды пожать, —
вы победите мрак трудом упорным,
и будет вам весь мир принадлежать!
О братья! Пусть терновник и крапива
ступни вам жгут,
вперед — вас лавр украсит горделивый!
Будь славен, труд!
ЯНКО ЕСЕНСКИЙ (1874 — 1945)
● НА БРАТИСЛАВСКИХ КЛАДБИЩАХ
Павшим русским героям
Смерть — сеятель. При факельных огнях, —
под пушек гром и ружей грохотанье —
могилы рассевает. Чтоб в веках
вершины три украсились цветами.
176
Смерть ради жизни, каждый павший — брат,
который, смерть поправ, погиб за брата,
сорвав замки с запечатленных врат,
поставленных и запертых когда-то.
Замки, затворы — их не перечесть —
ногам ходить мешали, оку — видеть,
лишали крыльев дух, губили честь
и обучали только ненавидеть.
А сколько славы — Волга, Эльба, Дрвн!
От Дона к Одеру и от Днепра до Шпрее,
и Сталинград, и Вена, и Берлин...
Вы спите здесь, в тиши, вблизи аллеи.
Вы мать-отчизну возвратили нам,
и мы, склонившись у могилы братской,
«Покойтесь с миром», — произносим вам,
Вам, павшим, вам, живым в земле словацкой.
КОНСТАНТИН БИБЛ (1898 — 1951)
● НАЛЕТ
Снег над асфальтом косо прядал, —
так на Помпею пепел падал.
И ночью, по-дневному белой,
ты опускаешься к земле
заледенелой.
И падает костел — шатер
уже засыпанного каравана...
Нет города. А был простерт
он под крылом аэроплана.
...Мрак полночи от снега светел:
то падает в Помпее пепел.
177
ЯРОСЛАВ СЕЙФЕРТ (р. 1901)
● ТЫ, ВОЙНА!
Еще поет в осеннем русле
ручей покоя;
чиста, еще звенит, как гусли,
та песнь. Доколе?
Еще стремимся к любви и веснам,
еще ступаем в чистом поле
мы по твоим лохмотьям грозным,
война! Доколе?
Сталью пустых черепов танки
еще пугают из обочин,
еще грозится колыбелям
она, война, чернее ночи.
Пеленки стелет мать, ликуя,
на будущее в надежде.
Целуй ей руку. Но какую,
какую прежде?
Ту, что сосок легко сжимает,
иль ту, которой ребенка держит?
Любовь и верность обещают
не здесь, так где же?
Ах, это может до слез растрогать —
ведь матери хотят так мало:
средь терний нужно зерна немного,
чтоб им хватало!
Чуть-чуть покоя, тепла и мая —
ведь много лучше штыка и пули
скрип люльки, песенка простая,
пчела и улей.
Не будут жены, птицы, дети
твоими, как ты ни грозишь нам!
О, чтоб навеки заржаветь им,
война, твоим доспехам пышным!
178
ЯН КОСТРА (1910 — 1975)
● БРАТИСЛАВСКАЯ ВЕСНА
История запомнит ту весну,
ее приход со взрывом почек в пущах.
Фиалок запах слился с дымом пушек,
и все, в подвалах шедшие ко дну,
всплывали, из гробов своих вставали,
услышав, как по-русски говорят,
и шли наверх, и видели солдат,
что зиму из предместий выбивали.
Цветы благоухали в честь весны,
столетний лед река веков взрывала,
и соло соловья перекрывало едва
бормочущий оркестр войны.
ИВАН СКАЛА (р. 1922)
● ДЕТСКИЕ БАШМАЧКИ
Может, это не касалось вас,
но и вас однажды тронет это:
словно взгляд раскрытых детских глаз,
башмачки коричневого цвета.
В спаленке, в тиши часов ночных,
подхожу к ребенку, но сначала
останавливаюсь возле них,
забывая все, что волновало.
Чувствую дыханье у щеки.
Я гляжу. И никуда не деться.
Как прекрасны эти башмачки,
что согреты ножками младенца.
С этим чувством я давно знаком,
и мне чудится не потому ли
детство, пахнущее молоком
или полем клеверным в июле.
179
Вам все это чуждо, может быть...
Не пристало, может быть, мужчине...
Но душа не может позабыть,
все влечет ее к одной картине.
Там их было много — миллион
черных, желтых, новеньких и старых.
Я с трудом сдержал невольный стон,
мне лицо ожгло огнем пожаров.
Их следы болят в моей душе.
Я увидел туфельки — не те ли,
что лопух топтали на меже,
а потом дремали у постели!
Вкруг меня был освенцимский прах,
лопухи лужайку прикрывали,
где скоты в высоких сапогах
башмачонки детские срывали.
Башмачонки, мертвые уже,
навсегда затихнув, холодели...
Мы пошли обратно по меже.
Цвел шиповник. Жаворонки пели.
Может, это не касалось вас.
Но и вас однажды тронет это:
словно взгляд раскрытых детских глаз,
башмачки коричневого цвета.
180
|
