Часть вторая. Акт пятый
Мефистофель
...Начав с двух кораблей в пути,
Вернулись мы на двадцати.
О сделанном дает понять
Доставленная нами кладь.
В открытом море дерзок взгляд,
Молчит закон, царит захват.
То китобойщик, то пират,
Захватываешь ты фрегат.
Напав на два, ты жизнь отдашь,
Чтоб третий взять на абордаж.
Затем берешь четыре, пять,
И уж не можешь перестать.
Флот этот твой! Таков устав:
68
В ком больше силы — тот и прав.
Никто не спросит: «Чье богатство?
Где взято и какой ценой?»
Война, торговля и пиратство —
Три вида сущности одной.
ГЕНРИХ ГЕЙНЕ (1797 — 1856)
● ВАЛЬКИРИИ 1
На земле — война... А в тучах
Три валькирии летучих
День и ночь поют над ней.
Взмылив облачных коней:
«Власти спорят, люди страждут,
Короли господства жаждут,
Власть — первейшее из благ.
Добродетель — в зоне шпаг.
Гей, несчастные, поверьте:
Не спасет броня от смерти,
Пал герой, глаза смежив.
Лучший — мертв, а худший — жив.
Флаги. Арки. Стол накрытый.
Завтра явится со свитой
Тот, кто лучших одолел
И на всех ярмо надел.
Вот въезжает триумфатор.
Бургомистр или сенатор
Подлецу своей рукой
Ключ подносят городской.
Гей! Венцы, гирлянды, лавры!
Пушки бьют, гремят литавры.
—————
1 Валькирии — в древнегерманской мифологии воинственные девы, определяющие исход сражений и уносящие души погибших воинов в загробный мир.
69
Колокольный звон с утра.
Чернь беснуется: «Ура!»
Дамы нежные с балкона
Сыплют розы восхищенно.
И, уже высокочтим,
Новый князь кивает им».
ГЕОРГ ГЕРВЕГ (1817 — 1875)
● РАБОЧИЕ — СВОИМ БРАТЬЯМ
Вольный перевод с турецкого 1
На шахтах и заводах
При отблеске печей
Куем, забыв про отдых,
Мечи для богачей.
В сплошном чаду и дыме
Мы плавим тонны руд.
Колосьями златыми
Взошел наш тяжкий труд.
Но хлеб, что обмолочен,
Достанется не нам:
Несчастный грош — рабочим,
А талер — богачам.
Грудись, страдай в неволе —
Получишь от господ
В желудок — горсть фасоли,
Два выстрела — в живот.
Из сумрака ночного
Мы просимся на свет.
Но тщетны наши зовы,
Для нас надежды нет.
—————
1 Разумеется, подзаголовок этот носит сатирический характер. Гервег имеет в виду немецкую действительность.
70
Как выбраться из муки,
Как бросить груз оков,
Коль наших братьев руки
На службе у врагов?
Мы вас клянем, незрячих,
Исполнивших приказ,
Вас, кто, как псов бродячих,
Расстреливает нас!
Когда б вы были с нами,
Могло бы рабство пасть.
Лишь вашими штыками
Еще сильна их власть.
Была бы ваша сила
Народу отдана,
Цепей бы не носила
Турецкая страна.
Мы трутням окаянным
Не дали б праздно жить,
Визирям и султанам
Не стали бы служить;
Мы всем владели б сами,
Живя в семье друзей,
И увидали б с вами
Великий крах князей…
Чтоб брат не понял брата?! —
Такому не бывать!
Когда же вы, солдаты,
Начнете бастовать?
РИКАРДА ХУХ (1864 — 1947)
● ВОЕННАЯ ЗИМА
Подумать о весне. Не вскользь, не мимоходом,
Когда вокруг беснуется зима.
Заблещет снова золотистым медом
Листвы кайма.
Кругом дрожит земля. Повсюду мрак и стоны.
Давай же помечтаем у огня,
Как желтым цветом вспыхнут анемоны,
Собою черный лес заполоня.
В луга вцепился снег, и леденеет вечер.
Но отчего средь холода и тьмы
Так сладостно пахнул весенний ветер
Среди зимы?
Проснутся в чащах звери. Оживет поляна.
Голубизною небо заблестит.
И жаворонок весело и рьяно
День возвестит.
Мы только безутешный плач слыхали —
Не шорох трав.
Вопль матерей, что сыновей теряли,
Все с ними потеряв.
Так есть ли бог — там, далеко за небосводом?
Нам дым глаза застлал...
Подумать о весне. Не вскользь, не мимоходом.
И помечтать, чтоб мир скорей настал.
ОСКАР ЛЕРКЕ (1884 — 1941)
● РУКА НА ПРОЩАНЬЕ
Пережив страх смерти
Вам не понять мое пережитое.
Лицо, холодным потом залитое…
И этот жест почти непредставим,
Когда я к вам тянулся, как к родным.
72
Еще в недавнем страхе каменея,
На вас глядел я в грусти и печали,
Все для меня вы, словно дети, стали,
Суровые, казались вы мрачнее,
Чем я. —
И вот — рука к пожатью:
Под сводом неба здравствуйте, как братья,
Вы под Весами, Лирой, Козерогом,
В паденье вечном и подъеме строгом!
Пусть нет руке ответного движенья,
В ней не был хмель, и нет ей отрезвленья.
Она все никнет, но в ее завете
Желанье вечно: пусть играют дети!
ГЕОРГ ГЕЙМ (1887 — 1912)
● ПРИЗРАК ВОЙНЫ
Пробудился тот, что непробудно спал.
Пробудясь, оставил сводчатый подвал.
Вышел вон и стал, громадный, вдалеке,
Заволокся дымом, месяц сжал в руке.
Городскую рябь вечерней суеты
Охватила тень нездешней темноты.
Пенившийся рынок застывает льдом.
Все стихает. Жутко. Ни души кругом.
Кто-то ходит, веет в лица из-за плеч.
Кто там? Нет ответа. Замирает речь.
Дребезжа сочится колокольный звон.
У бород дрожащих кончик заострен.
И в горах уж призрак, и, пустившись в пляс,
Он зовет: бойцы, потеха началась!
И гремучей связкой черепов обвит,
С гулом с гор он эти цепи волочит.
73
Горною подошвой затоптав закат,
Смотрит вниз: из крови камыши торчат,
К берегу прибитым трупам нет числа,
Птиц без сметы смерть наслала на тела.
Он спускает в поле огненного пса.
Лязганьем и лаем полнятся леса,
Дико скачут тени, на свету снуя,
Отблеск лавы лижет, гложет их края.
В колпаках вулканов мечется без сна
Поднятая с долу до света страна.
Все, чем, обезумев, улицы кишат,
Он за вал выводит, в этих зарев ад.
В желтом дыме город бел как полотно,
Миг глядевшись в пропасть, бросился на дно.
Но стоит у срыва, разрывая дым,
Тот, что машет небу факелом своим.
И в сверканье молний, в перемигах туч,
Под клыками с корнем вывернутых круч,
Пепеля поляны на версту вокруг,
На Гоморру серу шлет из щедрых рук.
ГЕРТРУДА КОЛЬМАР (1894 — 1943)
● СВЕЧА
Ночная тьма гнетет. В ней призраки живут.
Тебя в себя я ставлю ныне.
Закалена в печах, теперь я твой сосуд.
Расплавься в этой красной глине.
Пролей свой тихий свет, чтобы запел ожог,
И закричит моя глазница.
Пока еще никто согнуть меня не мог,
Могу я разве что разбиться.
74
Воспоминание меня так больно жжет,
Что в камень обратилось тело.
Гонения: праща, костер и эшафот.
Проклятье нашего удела.
Который прадедов моих умучил так,
Что здесь я чудом, я, живая,
Под сенью виселиц глотаю этот мрак,
В молитве руки воздевая.
Чтобы звенела цепь, которая вросла
За сотни лет в мои суставы,
Поклон — и сыплется с волос моих зола,
Пыль, сажа, тина из канавы.
Пускай булыжники, свинец, железо, медь,
Хотите — бейте смертным боем.
На воздух городам не мудрено взлететь,
Кариатиды никнут с воем.
Тобой утешена, я, бледная, стою,
Моя свеча, моя забота.
Прикажут — и пойду блуждать в гнилом краю,
Где сатанинские болота.
Ест жадно зеркало твои больные дни,
Мое лицо. Попробуй снова,
Попробуй прежний цвет щекам своим верни!
Умру я, не сказав ни слова.
ВИЛЬГЕЛЬМ БОРХЕРТ (1921 — 1947)
● ТОГДА ОСТАЕТСЯ ТОЛЬКО ОДНО!
Ты, человек у машины и человек в мастерской. Если завтра тебе прикажут делать не водопроводные трубы и не кастрюли — а каски и пулеметы, тогда остается только одно:
Скажи: НЕТ!
75
Ты, девушка за прилавком и девушка в конторе. Если завтра тебе прикажут начинять гранаты и ставить оптические прицелы на снайперские винтовки, тогда остается только одно:
Скажи: НЕТ!
Ты, владелец фабрики. Если завтра тебе прикажут делать порох вместо пудры и какао, тогда остается только одно:
Скажи: НЕТ!
Ты, ученый в лаборатории. Если завтра тебе прикажут придумать новую смерть против старой жизни, тогда остается только одно:
Скажи: НЕТ!
Ты, поэт в своем уединении. Если завтра тебе прикажут воспевать не любовь, а ненависть, тогда остается только одно:
Скажи: НЕТ!
Ты, врач у постели больного. Если завтра тебе прикажут признать мужчин годными к военной службе, тогда остается только одно:
Скажи: НЕТ!
Ты, священник на церковной кафедре. Если завтра тебе прикажут благословлять убийство и войну, тогда остается только одно:
Скажи: НЕТ!
Ты, капитан на судне. Если завтра тебе прикажут возить не пшеницу, а пушки и танки, тогда остается только одно:
Скажи: НЕТ!
Ты, пилот на аэродроме. Если завтра тебе прикажут сбрасывать на города бомбы и фосфор, тогда осыпется только одно:
Скажи: НЕТ!
Ты, портной у своего стола. Если завтра тебе прикажут кроить мундиры и шинели, тогда остается только одно:
Скажи: НЕТ!
Ты, судья в мантии. Если завтра тебе прикажут вершить полевой суд, тогда остается только одно:
Скажи: НЕТ!
Ты, дежурный по вокзалу. Если завтра тебе прикажут дать отправление эшелонам с боеприпасами и воинскими частями, тогда остается только одно:
Скажи: НЕТ!
76
Ты, мужчина в городе и мужчина в деревне. Если завтра тебе вручат призывную повестку, тогда остается только одно:
Скажи: НЕТ!
Ты, мать в Нормандии..., мать в Сан-Франциско и в Лондоне, и ты, мать на Хуанхэ и на Миссисипи, мать в Неаполе и в Гамбурге, в Каире и в Осло матери всех континентов, матери мира, если завтра вам прикажут рожать детей — сестер для лазаретов и новых солдат для новых битв, матери мира, тогда остается только одно:
Скажите: НЕТ! Матери, скажите НЕТ!
Ибо, если вы не скажете НЕТ, если вы, матери, не скажете НЕТ, тогда:
в шумных задымленных портовых городах замрут со стоном и будут вяло покачиваться у осиротевших причалов, как гигантские трупы мамонтов, большие корабли, и тела их, некогда гудевшие и сверкавшие, увязнут в тине, опутанные водорослями, облепленные ракушками, пропитаются кладбищенским тухлым запахом, зачахнут, сгниют, рассыплются в прах;
трамваи, ненужные, потускневшие стеклоглазые клетки, облезлые, измятые, будут валяться, опутанные стальным каркасом из проволоки и рельсов, под истлевшими дырявыми навесами, на пустынных, изрытых воронками улицах;
накатится илистая, свинцовая, всепоглощающая тишина; прожорливая, расползется она по школам и университетам, по театрам, по спортивным и детским площадкам, жуткая, алчная, неудержимая;
солнечный сочный виноград сгниет на заброшенных склонах, рис зачахнет в пересохшей земле, картофель замерзнет на неубранном поле, и коровы вытянут к небу свои окостенелые ноги, словно опрокинутые скамейки;
в институтах закиснут гениальные открытия врачей, заржавеют, заплесневеют;
в кухнях, кладовых и погребах, холодильниках и элеваторах последняя мука станет затхлой, забродят последние банки с клубничным, тыквенным и вишневым соком, хлеб под опрокинутыми столами и на рас-
77
колотых тарелках покроется плесенью, и завоняет прогорклое масло; как разбитое войско, поникнет зерно на полях рядом с проржавевшими плугами, а некогда дымившие трубы жилищ, горнов и фабрик, заросшие вечной травой, начнут крошиться, крошиться, крошиться.
Тогда последний оставшийся в живых человек начнет блуждать под палящим солнцем, с искромсанными кишками и зачумленными легкими, одинокий и бессловесный, под колеблющимися созвездиями, один среди необозримых общих могил, среди мрачных бетонных истуканов одичавших городов-гигантов — последний человек — изнуренный, обезумевший, хулящий, умоляющий; и его страшный вопль: ЗАЧЕМ? — и глохнет неуслышанным в степи, развеется в оскалившихся руинах, задохнется под прахом церквей, отпрянет от стен бомбоубежищ, захлебнется в луже крови, — неуслышанный, безответный, последний животный крик последнего животного — человека.
Все это наступит завтра, быть может, завтра, а может, и сегодня ночью, может быть, ночью, если — если вы не скажете НЕТ.
ЛИОН ФЕЙХТВАНГЕР (1884 — 1958)
● ПЕСНЯ ПАВШИХ
Мы здесь лежим, желты, как воск.
Нам черви высосали мозг.
В плену могильной немоты,
Землей забиты наши рты.
Мы ждем ответа!
Плоть наша — пепел и труха,
Но, как могила ни глуха,
Сквозь глухоту, сквозь сон, сквозь тьму
Вопрос грохочет: «Почему?»
Мы ждем ответа!
78
Пусть скорбный холм травой зарос,
Взрывает землю наш вопрос,
Он, ненасытен и упрям,
Прорвался из могильных ям.
Мы ждем ответа!
Мы ждем! Мы только семена!
Настанут жатвы времена.
Ответ созрел. Ответ идет.
Он долго медлил. Он грядет.
Мы ждем ответа!
79
ГЕРМАНСКАЯ
ДЕМОКРАТИЧЕСКАЯ
РЕСПУБЛИКА
БЕРТОЛЬТ БРЕХТ (1898 — 1956)
● ЛЕГЕНДА О МЕРТВОМ СОЛДАТЕ
Четыре года длился бой,
А мир не наступал.
Солдат махнул на все рукой
И смертью героя пал.
Однако шла война еще.
Был кайзер огорчен:
Солдат расстроил весь расчет,
Не вовремя умер он.
Над кладбищем стелилась мгла,
Он спал в тиши ночей.
Но как-то раз к нему пришла
Комиссия врачей.
Вошла в могилу сталь лопат,
Прервала смертный сон.
И обнаружен был солдат
И, мертвый, извлечен.
Врач осмотрел, простукал труп
И вывод сделал свой:
Хотя солдат на речи скуп,
Но в общем годен в строй.
И взяли солдата с собою они.
Ночь была голубой.
81
И если б не каски, были видны
Звезды над головой.
В прогнившую глотку влит шнапс,
Качается голова.
Ведут его сестры по сторонам,
И впереди — вдова.
А так как солдат изрядно вонял —
Шел впереди поп,
Который кадилом вокруг махал,
Солдат не вонял чтоб.
Трубы играют: чиндра-ра-ра,
Реет имперский флаг...
И выправку снова солдат обрел,
И бравый гусиный шаг.
Два санитара шагали за ним,
Зорко следили они:
Как бы мертвец не рассыпался в прах —
Боже сохрани!
Они черно-бело-красный стяг
Несли, чтоб сквозь дым и пыль
Никто из людей не мог рассмотреть
За флагами эту гниль.
Некто во фраке шел впереди,
Выпятив белый крахмал.
Как истый немецкий господин,
Дело свое он знал.
Оркестра военного треск и гром,
Литавры и флейты трель...
И ветер солдата несет вперед,
Как снежный пух в метель.
И следом кролики свистят,
Собак и кошек хор —
Они французами быть не хотят.
Еще бы! Какой позор!
82
И женщины в селах встречали его
У каждого двора.
Деревья кланялись, месяц сиял,
И все орало «ура!».
Трубы рычат, и литавры гремят,
И кот, и поп, и флаг,
И посередине мертвый солдат,
Как пьяный орангутанг.
Когда деревнями солдат проходил,
Никто его видеть не мог —
Так много было вокруг него
Чиндра-ра-ра и хох!
Шумливой толпою прикрыт его путь.
Кругом загорожен солдат.
Вы сверху могли б на солдата взглянуть,
Но сверху лишь звезды глядят.
Но звезды не вечно над головой.
Окрашено небо зарей —
И снова солдат, как учили его,
Умер, как герой.
ФРАНЦ ФЮМАН (р. 1922)
● БЕДСТВИЕ НИБЕЛУНГОВ
Уложены штабелем грубым,
что стал их последним ночлегом,
червивые, вшивые трупы
чернели, краснели под снегом.
Гниющая темная масса,
обкарканная вороньем,
выклевывающим мясо
и снег, что тает на нем.
И где их родные дали?
Там, на краю земли.
83
Чего они здесь не видали?
Они за князем пошли.
Вожди им сладко пели,
что будет любой награжден.
На Рейне их колыбели,
и вот их кладбище — Дон.
За ними мосты взорвали,
в полях ни былинки нет,
виселицы с развалинами
прочерчивают их след.
О верности, славе, чести
развеян ветром крик,
и ничего, кроме мести,
не остается для них.
Слова, словеса, витийство,
иссякли запасы лжи.
А ваши дела: убийство,
мучительство, грабежи.
Верны кресту и Валгалле,
вы начинали резню,
а тех, кто с вами шагали,
вы предавали огню.
Огнем опалившие страны,
ныне жертвы воды.
О Нибелунги, тираны,
династия зла и беды!
Вырваны ваши главы
из мифов, преданий, книг.
Убийцы не знают славы.
Люди забудут о них.
Срастаются раны луга,
опять зеленеет лес,
сиренью пахнет округа,
а запах крови исчез.
Народы дышать начинают,
убийцы сгорели дотла,
и гром голосов проклинает
Нибелунгов дела.
84
ГЮНТЕР КУНЕРТ (р. 1929)
● ФИЛЬМ В ОБРАТНУЮ СТОРОНУ
Когда я очнулся,
оказался я в душном затишье
гроба. И затем я услышал: земля
разверзлась
над моей головой. Комья земли
летели, осыпаясь, к лопатам назад.
Бесценная урна со мной, дорогим
усопшим, взмыла вверх.
Отскочила крышка, и я
встал и почувствовал тотчас: три
пули ринулись из моей груди
в стволы карабинов солдат, маршировавший
и ртами хватавших
из воздуха песню
в спокойном и твердом движении
вспять.
ИОГАННЕС БЕХЕР (1891 — 1958)
● ДЕТСКИЕ БАШМАЧКИ ИЗ ЛЮБЛИНА
Средь всех улик в судебном зале
О них ты память сохрани!
Так было. Молча судьи встали,
Когда вступили в зал они.
Шел за свидетелем свидетель,
И суд, казалось, услыхал,
Как вдалеке запели дети
Чуть слышно траурный хорал.
Шагали туфельки по залу,
Тянулись лентой в коридор.
И в строгом зале все молчало,
И только пел далекий хор.
85
Так кто ж им указал дорогу,
Кто это шествие привел?..
Одни еще ходить не могут
И спотыкаются о пол,
Другие выползли из строя,
Чтоб хоть немного отдохнуть
И дальше длинной чередою
Сквозь плач детей продолжить путь...
Своей походкою поспешной
Шли мимо судей башмачки,
Так умилительно потешны.
Так удивительно легки,
Из кожи, бархата и шелка,
В нарядных блестках золотых —
Подарок дедушки на елку,
Сюрприз для маленьких франтих.
Одни сверкают сталью пряжек,
В помпонах ярких... А иным
Был путь далекий слишком тяжек,
И злобно дождь хлестал по ним.
...Мать и ребенок. Вечер зимний.
Витрины светится стекло.
«Ах, мама! Туфельки купи мне!
В них так удобно, так тепло!»
Сказала мать с улыбкой горькой:
«Нет денег. Где мы их найдем?»
И вот несчастные опорки
По залу тащатся с трудом,
Чулочек тянут за собою
И дальше движутся во тьму...
...О, что за шествие такое?
И этот смутный хор к чему?..
Они идут. Не убывает
Неисчислимый, страшный строй.
86
Я вижу — кукла проплывает,
Как в лодке, в туфельке пустой.
А вот — совсем другая пара,
Когда-то эти башмачки
Гоняли мяч по тротуару
И мчались наперегонки.
Ползет пинетка одиноко —
Не может спутницу найти.
Ведь снег лежал такой глубокий —
Она замерзла на пути.
Вот пара стоптанных сандалий
Вступает тихо в зал суда.
Они промокли и устали,
Но все равно пришли сюда.
Ботинки, туфельки, сапожки
Детей бездомных и больных.
Где эти маленькие ножки?
Босыми кто оставит их?..
Судья прочтет нам акт печальный,
Число погибших назовет.
...А хор далекий, погребальный
Чуть слышно в сумраке поет,
...Бежали немцы на рассвете,
Оставив с обувью мешки.
Мы видим их. Но где же дети?
...И рассказали башмачки.
...Везли нас темные вагоны,
Свистел во мраке паровоз,
Во мгле мелькали перегоны,
Так поезд нас во тьму привез.
Из разных стран сюда свезли нас,
Из многих мест, в короткий срок,
И кое-кто пути не вынес,
И падал, и ходить не мог.
87
Мать причитала: «Три недели...
Судите сами... путь тяжел...
Они горячего не ели...»
С овчаркой дядя подошел:
«О сколько прибыло народца!
Сейчас мы вам поесть дадим.
Здесь горевать вам не придется!»
Вздымался в небо черный дым.
«Для вас-то мы и топим печки.
Поди продрогла детвора?
Не бойтесь, милые овечки,
У нас тут, в Люблине, жара!»
Нас привели к немецкой тете.
Мы встали молча перед ней.
«Сейчас вы, крошки, отдохнете.
Снимите туфельки скорей!
Ай-ай, зачем же плакать, дети?
Смотрите — скоро над леском
Чудесно солнышко засветит.
И можно бегать босиком.
Ох, будет здесь жара большая...
А ну, в считалочки играть!
Сейчас я вас пересчитаю:
Один. Два. Три. Четыре. Пять.
Не надо, крошки, портить глазки,
Утрите слезки, соловьи.
Я — тетя из немецкой сказки,
Я фея, куколки мои.
Фу, как не стыдно прятать лица!
Вы на колени пали зря.
Встать! Нужно петь, а не молиться!
Горит над Люблином заря!»
88
Нам песенку она пропела
И снова сосчитала нас,
А в доме, где заря горела,
Нас сосчитали в третий раз.
Вели нас, голых, люди в черном...
И захлебнулся детский крик...
...И в тот же день на пункте сборном
Свалили обувь в грузовик.
Да. Дело шло здесь как по маслу!
Бараки. Вышки. Лагеря.
И круглосуточно не гасла
В печах германская заря...
Когда, восстав из гроба жертвы
Убийц к ответу призовут,
Те башмачки в отрядах первых
Грозой в Германию войдут.
Как шествие бессчетных гномов,
Они пройдут во тьме ночей
Из края в край, от дома к дому
И все ж отыщут палачей!
Проникнут в залы и в подвалы,
Взберутся вверх, на чердаки...
Убийц железом жуть сковала:
Стоят пред ними башмачки!
И в этот час зарей зажжется
Свет правды над страной моей
...Хорал печальный раздается.
Далекий, смутный плач детей.
Лицо убийц открылось людям.
Виновных в зверствах суд назвал,
И никогда мы не забудем,
Как башмачки вступили в зал!
89
СТЕФАН ХЕРМЛИН (р. 1915)
● ПЕПЕЛ БИРКЕНАУ
Как ветер, как рой насекомых,
Как свежий ночной холодок,
Как облаков невесомых
Густой предрассветный поток,
Как скудная пища больного,
Как бабочки легкой пыльца,
Как в песне случайное слово,
Как снег на губах мертвеца,
Как в зыбкой воде отраженье
Мерцания звездных лучей, —
Легко, невесомо забвенье,
Как облако или ручей...
Над ржавою гнилью оврага
В смешении света и мглы,
Как клочья истлевшего флага,
Взметаются хлопья золы.
На трактах, телами мощенных,
Господствует чертополох.
Но в пепле неотомщенных
Отмщенья огонь не заглох.
Чтоб мы, вспоминая о прошлом,
Очистились в этом огне,
Земля, прилипая к подошвам,
«Запомни!» — взывает ко мне...
Как слово прощанья, прощенья,
Как тяжесть чугунной плиты,
Как накануне решенья
Внезапный прилив немоты, —
Так тяжко воспоминанье
О них, кого больше нет...
Погибшие в газовой бане
Любили любовь и рассвет,
Стихи и ночные аллеи,
Где слышен дроздов разговор.
О память! Она тяжелее
Громоздких гранитных гор...
90
Но тех, кто хранит эту память, —
Их много, им нет числа.
Та память убийц достанет
Из нор, из любого угла.
Серый пепел витает над нами,
Мечется ветер сквозной,
Серыми семенами
Засеяв простор земной,
Чтоб внукам в предостереженье
Посев тог однажды взошел,
Чтоб легок он был, как забвенье,
Как память людская, тяжел.
Чтоб, глядя на эти всходы,
Миллионы людей земли
Во имя любви и свободы
От гибели мир берегли.
Ведь те, кто поверил в надежду,
Не устрашатся угроз.
В зеленую чудо-одежду
Рядятся ветви берез.
И голуби — шумные звенья —
Плывут над холмами золы,
Легки, как людское забвенье,
Как память людей, тяжелы.
91
ФЕДЕРАТИВНАЯ
РЕСПУБЛИКА
ГЕРМАНИИ
ЭРИХ КЕСТНЕР (1899 — 1974)
● ТЫ ЗНАЕШЬ КРАЙ...
Ты знаешь край, где пушки расцвели?
Ты не слыхал о нем? Услышишь скоро!
Там всех чиновников произвели:
Кого — в ефрейторы, кого — в майоры.
Там галстук — маскировка, а не мода,
И там под шляпою скрывают шлем.
Там спать идут для продолженья рода.
Там много лиц, но нет голов совсем.
Начальник только пожелает там, —
А он по должности желать обязан, —
И сразу в струнку выпрямится разум,
И вмиг спина согнется пополам.
Там дети появляются на свет,
Сверкая шпорами, затылком бритым.
Там сплошь военные, там штатских нет.
Там любят тех, кто держит рот закрытым.
Ты знаешь край? Он мог счастливым стать,
Он мог бы счастье разнести по свету…
Там много благ земных, но благодать
Еще не снизошла на землю эту.
92
Там есть земля, и уголь, и руда,
Но нет ума, отваги и добра там...
Там каждый муж — святая простота,
Мечтающий скорее стать солдатом.
Там для свободы места не нашли.
Там дух казарменный за каждой шторой.
Ты знаешь край, где пушки расцвели?
Ты не слыхал о нем? Услышишь скоро!
МАРИЯ ЛУИЗА КАШНИЦ (1901 — 1974)
● ХИРОСИМА
Сбросивший гибель на Хиросиму
Ушел в монастырь: бьет в колокол.
Сбросивший гибель на Хиросиму
Отпихнул ногой табурет, повесился.
Сбросивший гибель на Хиросиму
Еженощно сражается с демонами безумия —
С сотнями тысяч демонов безумия,
Уничтоженных им, но воскресающих для него.
Все эти слухи недостоверны.
Буквально вчера он попался мне на глаза
В саду своей пригородной виллы.
За новеньким забором росли ухоженные цветы,
Правда, не лотос, а розы. Да и недостаточно пышные,
Чтобы затеряться в их зарослях.
Я рассмотрела
Дом, рассмотрела хозяйку в цветастом платье,
Маленькую девочку рядом с ней
И мальчика чуть постарше — у него на плечах, —
Занесшего кнутик над головой отца.
И его самого я хорошенечко рассмотрела:
Он стоял на четвереньках в траве,
Непринужденно ощерясь, ибо фотограф
Притаился за забором — недреманное оно мира.
93
ГАНС МАГНУС ЭНЦЕНСБЕРГЕР (р. 1929)
● ВСЛЕПУЮ
Зрячие, вы победите!
Но пока что случилось следующее:
одноглазые взяли верх,
захватили власть в государстве,
и сидит у них на престоле
совершенно слепой король.
Вдоль границ полицейские рыщут
с завязанными глазами,
словно играют в жмурки:
ловят глазного врача,
обвиненного в «антигосударственной практике».
По указу его величества
руководящие лица
обязаны отныне
носить на правом глазу повязку
или наклеивать пластырь.
В бюро находок пылятся
брошенные за ненадобностью
очки, бинокли и лупы.
Пытливые молодые ученые
предусмотрительно вставили
себе по стеклянному глазу.
Дальновидные родители
учат своих детей
новейшему искусству:
искусственному косоглазию...
Стало известно, что враг
подсылает тайных агентов,
снабженных борной водой
для промывания глаз.
94
Однако благонамеренно мыслящие граждане
при помощи соли и перца
сорвали козни врага.
Не веря своим глазам,
они все познают на ощупь
и тщательно изучают
азбуку для слепых...
Недавно король объявил,
что он уверенно смотрит в будущее.
95
|
