С. И. Сычугов Записки Бурсака Редакция, предисловие и примечания С. Л. Штрайха
|
Скачать 2.9 Mb.
|
| и книг около двадцати „Сионского вестника". Сначала, как на зло, случай подсовывал мне под руку немецких мистиков, которых и вполне развитому человеку одолеть нелегко; уже самое содержание мистических бредней превышало понимание 10 - летнего ребенка; да к тому же и изложение было тяжело и туманно. Обыкновенно, взяв книгу, я отправлялся на кладбище к могиле деда и целые часы мучился, чтобы понять читаемое, но едва ли я 1/10 долю мог усвоить и переварить. Дело дошло чуть не до слез; какой-то внутренний голос нашептывал мне, что я, значит, очень глуп, если не могу понять книг, напечатанных по-русски. А не было, к моему горю, близкого человека, который растолковал бы мне, что каждому овощу свое время (отца надолго командировали на следствие в другой уезд). Читывал я в Минее, что некоторые святые молитвой выпрашивали себе разум, и я стал подражать им. Бывало, прочитаешь какое-либо темное место несколько раз и все-таки ничего не поймешь; тогда и начнешь отвешивать тут же на кладбище земные поклоны, но толку было мало. Проще всего и разумнее было бы бросить непонятную книгу, но этому мешало мое маленькое самолюбие и большая настойчивость. Долго ли я мучился так - не помню, но, кажется, не менее недель двух или трех. Случайно, уже в конце каникул, попался под руку Фонвизин, - и я ожил и просто зачитывался им. Потом с некоторым, хотя и небольшим, удовольствием я стал читать „Сионский вестник", - и это чтение продолжалось после и в зимние каникулы. Некоторые в нем статьи я понимал более, чем наполовину, а было не мало и таких, которые читал с наслаждением и даже с полным пониманием. Возвратившись с каникул, я попрежнему принялся за учение: по утрам зубрил уроки для учителей, по вечерам старался усваивать учебники, по мере моего понимания. Объяснений и в 4-м классе не существовало; требовались одна только отупляющая долбня и бойкие, хотя и бессмысленные, ответы от учеников. Начальство сначало было благосклонно к нам, но это продолжалось недолго. До нас стали доходить темные слухи, что добрый для учеников ревизор оказался недобрым, а вернее сказать, только беспристрастным для начальников наших. Он донес куда следует, что они набивают свои карманы насчет голодных бурсаков, что последних содержат хуже свиней. Вскоре после начала нашего учения приезжал будто бы из Питера какой-то чин для проверки доноса. Разных россказней и курьезов, которых теперь не помню, рассказывали множество. Начальство приуныло, озлобилось и свою бессильную злобу начало срывать на ни в чем неповинных учениках. Одной из первых жертв этой злобы пришлось быть мне. В свои именины, 27 сентября, я был так высечен, так безжалостно и грубо было тогда осмеяно мое маленькое человеческое достоинство, что эту именинную порку я помню посейчас со всеми ее возмутительными подробностями, как будто она происходила только вчера. Дело было так: выше я, кажется, говорил, что учителя по книгам следили за буквальною точностию наших ответов; в этих же учебных книгах, подаваемых цензорами учителям, последние скобками обозначали те места, которые мы не должны зубрить. Эти выпущенные места сообщались всему классу цензором. Был из географии урок о вращении земли кругом солнца. В учебнике было напечатано: „По системе Коперника солнце стоит неподвижно", а далее излагались, правда очень плохо и кратко, доказательства движения земли. Вот эти-то доказательства и были заскоблены. Быть может, учитель не знал их и не хотел, чтоб ученики знали больше его. Предположение это, повидимому, невероятное, имело основание. Когда я уже готовился в университет, то из разговоров с товарищами мог убедиться, что об основных положениях физической географии они имели самые смутные понятия. А эти товарищи имели право через ½ - 1 год быть попами или учителями. Впрочем, наш учитель, быть может, даже не верил вращению земли. От отца, почти современника этому педагогу, я слышал, что во время его учения один учитель систему Коперника называл ложью и даже преступною ересью, ибо, дескать, если бы она была верна, то Иисус Навин сказал бы: стой, земля, а не стой, солнце! Я, проговорившись, что солнце стоит неподвижно, начал, да еще своими словами, излагать доказательства, которые знал отчетливо из бесед деда. Прозевал ли я скобки, или, под влиянием именинного настроения, желал блеснуть пред товарищами своими знаниями, - не помню. Но не успел я привести и половины доказательств, как услышал злобно-ядовитый крик: -Ты опять задумал умничать! К лозе! На что нам знать, почему вертится земля, а мы лучше посмотрим, как ты начнешь вертеться под лозой. Взрыв хохота последовал за этой пошлой остротой. Ошеломленный, униженный и находясь к тому же под влиянием предчувствия болей, от которых я немного уже поотдохнул, я с дуру сболтнул, что я сегодня именинник. Подлый педагог точно обрадовался этим словам и только усилил свои издевательства над беззащитным ребенком. -Ну, вот и отлично, - продолжал он, - мы и поздравим тебя с ангелом: да по русскому обычаю и кашей угостим; только каша-то у нас березовая; не взыщи - другой не приготовили. Новое гоготанье. На меня нашло какое-то отупение. Уже по окончании класса я от товарищей узнал, что во время порки я не издал ни звука чем, конечно, увеличил число ударов; что после порки я не пошел на свое место, а сел на ближайшую парту и тихо, но очень долго плакал, так что на полу образовалась порядочная лужица из моих горючих слез. Вечером по подштанникам я убедился, что моя марфутка пострадала здорово. Ей пришлось чуть не каждодневно страдать и в следующие дни, ибо мне было тогда не до зубренья. Во мне со страшною, конечно, для моего возраста силою заговорили зверские инстинкты; я все силы своей душонки употреблял лишь на изобретение и ловкое приведение в исполнение мщения оскорбителю. Даже по ночам я обдумывал планы мести и старался выбрать из них тот, который казался мне позабористее. Постыдно, что я, с раннего детства получивший отвращение к какой бы то ни было ручной расправе, на ней-то именно и остановился. В план свой я не посвятил никого, хотя желающих принять в нем участие, вероятно, нашлось бы немало, из опасения, чтоб из - за меня не пострадали товарищи. О ce6e я мало заботился: меня обуяло какое-то равнодушие к своей особе. План был обдуман и исполнен через 5 - 6 дней после порки, хотя и ловко, но варварски жестоко. Ведь мог я убить человека, тогда как у меня было только желание причинить ему небольшую боль, поучить его, так сказать. Не вдаваясь в подробности, я коротко скажу, что я с лестницы 3-го этажа бросил почтенное полено в учителя в тот момент, когда он поднялся на площадку 2-го этажа. Темнота октябрьского утра (8 час.) и отсутствие из спален, помещавшихся в 3-м этаже, учеников дали мне возможность с быстротою зайца пробежать по коридору 3-го этажа, спуститься по другой лестнице в 1-й этаж и очутиться перед моим, наказанным из-за угла, врагом. Вероятно, он, ошеломленный неожиданным ударом, долго простоял на площадке и дал мне возможность пробежать относительно громадное пространство и встретиться с ним на нижней лестнице. Он остановил меня и приказал сказать цензору, чтоб он немедленно заявил инспектору, что учитель N (фамилию забыл) внезапно заболел. Мое извещение было встречено классом радостными кликами, но у меня уж кошки, как говорится, на сердце заскребли. Началась борьба добрых инстинктов с злыми. Не раз порывался я итти к учителю и принести ему покаяние, но частию самолюбие, а частию невысокое мое мнение об обиженном мною учителе удержали меня сделать, быть может, пагубный для меня шаг. Через день учитель явился уже в класс; об ударе не было ни слова, да, вероятно, он и не причинил учителю большого вреда. Но нам он принес существенную пользу; порки хотя и не прекратились, но они не были так жестоки, как прежде; бессмысленные придирки и тошнотворные назидания и вообще издевательства над нами прекратились. Товарищи удивлялись перемене, происшедшей с учителем; я же благоразумно помалкивал. Поздравление со днем ангела произвело в моей душе порядочную метаморфозу. Прежде всего оно поколебало мою решимость продолжать с прежним упорством ненавистную зубрежку. Боязнь красной шапки и звонарства также поослабела. Этому много содействовало определение на дьячковское место бывшего моего товарища, великовозрастного гражданина камчатки, исключенного из 3-го класса. Если, думалось мне тогда, такому субъекту дано место, да еще в хорошем селе, то мне, как четырехкласснику, еще легче будет стать дьячком, когда я, конечно, подрасту. Кстати скажу, что в материальном, по крайней мере, отношении карьера дьячка могла показаться заманчивой. Во многих селах, напр., хоть и Верховине, дьячок получал 500 - 600 р., да еще при казенной квартире - значит, вдвое почти больше, чем теперь получаю я. Но, кажется, не столько эти соображения охладили мой пыл к зубренью, сколько нелепость преподавания, да еще таких предметов, при зубрении которых требуется не острая, быстро, хотя и не надолго схватывающая память, а упорный, вполне бессмысленный труд. В 4-м классе преподавался пресловутый церковный устав. Каким-то чудом у меня в памяти посейчас сохранился из него отрывок. Полюбуйтесь, какие прелести мы должны были буквально зазубривать. Учителю было, конечно, легко по учебнику следить за уроком и за каждую почти перестановку слов драть учеников, но наверное и сам учитель не скоро бы осилил такой урок. Внимай же и понимай! „Полунощница по вся дни. Воспрянув без лености и отрезвився, восстав от сна, рцы сие: во имя отца... Посем постой мало молча, доньдеже утишатся вся чувствия, и тогда сотвори 3 поклоны, глаголя: господи Иисусе... царю небесный, св. боже 3, славя и ныне пресв. троице; господи помилуй 3; отче, господи помилуй 12; слава и ныне; приидите... и псалмы 50 (и др.). На господи воззвах, стихиры, глас 4-й на 6 по триоди и но месячной Минее на 4; слава: дневному святому. И ныне: богородичен. Аше же вторник: крестобогородичен. Подобен аки долбля; седален: глас 6. Светилен: прехвальнии мученицы. Тропарь святому. Зри минею. Кондак общий. Аще же праздник - празднику. Зри цветную триодь. Канон молебный. Творение Иосифа, его же краестрочие по алфавиту. Глас 8-й. Песнь и „ирмос". * Ну, будет! Хорошо ли и все ли ты, друже, понял? * Полагаю, что для тебя легче принять сотню труднобольных, чем выучить эту галиматью. А ведь отрывок, приведенный выше, составлял 1/3 - 1/4 всего урока. Сколько, значит, труда тратили мы на зубрение массы нелепостей, - и тратили совершенно зря? А ведь многие из нас слыхали от отцов, что устав необходим и для попа и для дьячка. Ум за разум заходил, когда мы видели, что, несмотря на отчаянную зубрежку, мы все-таки устава не знаем и самой простой церковной службы справить не умеем. А ведь ларчик-то как просто мог открыться! Стоило бы только из церкви принести требники, минеи, триоди и другие богослужебные книги, показать, как, по каким книгам и какую службу отправлять, указать на значение каждой книги, да еще объяснить непонятные термины, вроде: кондак, седален, светилен - и дело было бы в шляпе. Я слыхал от попов, что по книгам изучать устав легко, а по учебникам (без книг) невозможно. А наше мудрое начальство до этого не додумалось и одновременно с настойчивостью, достойною лучшей участи, воспитывало в нас ненависть к себе, к методу преподавания, отвращение к уставу, да кстати и другим учебникам. Последние за мое время щеголяли друг перед другом сухим изложением, ужасно тяжелым языком, массою ненужных мелочей, а некоторые еще и схоластикой. Уже после несправедливой порки мое прилежание поослабело; бестолковые преподаватели и учебники, конечно, не остались без влияния. Я стал учиться неровно: сегодня в нотате красуется sc, а завтра nt или даже ns. Только по древним языкам я постоянно получал хорошие отметки. Такое учение бесило учителей. Началась со мною старая игра: недовернись - бьют и перевернись - бьют. Мой нравственный: разврат дошел до того, что на розги я стал смотреть как на орудие, производящее только физическую боль; болей же душевных я, кажется, не ощущал тогда. К рождеству с 3-го места я слетел во 2-й десяток; к пасхе опустился еще ниже, а к лету чуть не попал в камчатку. И драли же меня! За первый год моего пребывания в 4-м классе выпороли меня, наверное, более 100 раз. Пакости творил я ужасные; но пакостил начальству так, что не попадался почти. Некоторые из них удержались еще в памяти. 1) Был у нас один нелюбимый учитель, который, не желая быть попом, кроме учительства, получал чинушей в какой-то палате и, значит, получал два жалования. Всегда являлся он надушенным и прилизанным франтом и даже в цветных перчатках, плотно обтягивавших его руки. У этого франта была привычка при входе в класс во время чтения молитвы снимать перчатки при помощи зубов. Меня как-то и осенила мысль воспользоваться его привычкой ради пакости. Прежде чем осуществить свой план, я посвятил в его тайны одного преданного мне бурсачка, ни к чему не брезгливого. По плану мы пред самым приходом франта должны выйти из класса, оставив дверь не совсем притворенною, чтобы можно было отворить ее, но хватаясь за скобку. (Дверь нелегко отворялась.) Бурсачок остался у самой двери, я же был на карауле. Едва вступил франт в коридор, из которого нас было не видно, так как перед нашим классом было устроено нечто вроде нити, - как я дал условный знак. Мгновенно мой коллега скобку смазал калом, хранившимся в бумажке. Быстро мы, не касаясь скобки, вошли в класс и, при помощи внутренней скобки плотно притворив дверь, уселись на места. Входит франт и, по обыкновению, начинает зубами снимать перчатку, но тут моментально произошло нечто необычайное: он фыркает, пачкает свой нос, морщится, что-то бормочет и, наконец, скорчившись точно от колик, приказывает цензору доложить инспектору о внезапной своей болезни. Еще не прошло изумление учеников, а франт уже улетучился. Ни в этот, ни в следующие дни ни жалоб, ни розысков никаких не было. Мой расчет, что такой прилизанный франтик постарается скрыть эту прискорбную для него историю, оказался вполне верным. Когда всякая опасность миновала, болтливый бурсачок разболтал товарищам о моей выходке, - и я в глазах их вырос на целую голову. И прежде они относились ко мне с уважением, а теперь оно перешло в какое-то поклонение. Начальство о моей проделке, пока, по крайней мере, я был и училище, не знало; франт, конечно, молчал. 2) Этою же зимою я чуть было не разыграл роль Герострата, о котором тогда, конечно, и не слыхивал. К счастию, хорошие инстинкты взяли тогда верх. Как-то в половине утреннего класса я поднял руку, т. е. попросил позволения выйти. Выйдя на крыльцо, я огляделся, как вор, кругом и тайной тропинкой пробежал за поленницу дров на облюбованное ранее место, где уже лежала куча березовой коры. Только что запылала она, как я уже и образумился. Моментально меня озарило сложное чувство: страха, жалости и сознания своей низости, - и я быстро, хотя и осторожно, пробрался в класс и почти крикнул: у нас пожар. Все ученики, во главе с инспектором, бросились на пожарище, где уже ярко пылали каких-нибудь 40 - 50 поленьев, и не только быстро потушили пламя, но вследствие усердия ли, или шалости раскидали целую поленницу. Я получил спасибо от инспектора, что не помешало ему на другой же день выпороть меня за плохое знание урока. Моя уголовная проделка осталась тайною. 3) С давних пор существовал в училище обычай на время убегать из него на волю, когда училищный режим придется невмоготу; беглецов называли у нас скитальцами. Как и жители острогов, ученики отправлялись скитаться раннею весною. Кроме обыкновенных, для скитальцев существовали еще особые, специальные, крайне жестокие наказания, напр, тюлька. Это толстый, круглый обрубок дерева, к середине которого приделывалась цепь с железным, обтянутым куском грубого сукна ошейником. Последний надевался на шею скитальца, Запирался замком и не снимался даже на ночь. Но и такие суровые меры не прекращали скитания, которые шли точно полосой: то 2 - 3 года их не было, а то в одну весну объявлялось 3 - 5 скитальцев. С веянием весны меня, как птицу на перелет, точно роковая сила потянула из бурсацкой духоты на волю, на простор. С полными сухарей карманами и несколькими копейками я пустился в путь без определенного плана, на авось, с одним старшим меня года на 3 и уже опытным в скитаниях товарищем. Долго ли мы скитались - хорошо не помню, но, вероятно, не менее недели, так как поймали нас уже верстах в 50 от Вятки. Сначала мы обходили села, ночевали в глухих деревнях, где иногда нас крестьяне из жалости и кормили, но как скоро осторожность была забыта, в первом же селе нас поймали и под конвоем десятского представили в бурсу. Дело было к вечеру, а потому порка отложена до другого дня, но тотчас же отдано приказание комиссару приготовить к утру тюльки. И на этот раз случай выручил меня. Как после оказалось, почти вслед за нашим уходом от инспектора ему доставлена была бумага, предписывающая немедленно сдать должность одному из учителей, до назначения нового инспектора. На утро все училище ликовало; узнали мы, что, благодаря ревизору, уволены: смотритель, инспектор и эконом и сделан на них еще начет. В этом переполохе и розги и тюльки были забыты. И наше скитанье, кроме удовольствия пожить на воле, ничего нам не доставило. Точно гений доброго монаха издали покровительствовал мне! 4) В один из майских дней часу в 10-м я поднятием руки отпросился якобы в сортир, но вышел на крыльцо * и был просто очарован красами природы. И ясный, тихий и теплый день, и чистый прозрачный воздух, и ярко-зеленый травяной ковер, которым был покрыт громадный училищный двор, и красивая река, а за нею дремучий бор, и плывущие по ней барки с железом, - словом все, на чем ни останавливался глаз, радовало: освежало, даже как будто перерождало меня к лучшему. Мрачные классы, мертвящая зубристика, жестокие учителя да и вся бурса с ее прогнившими насквозь порядками стали тогда еще гаже и отвратительнее в этом чудном божьем мире. „Вот бы теперь поскитаться!" мелькнуло у меня в голове, но это действительно было мелькание мысли. На смену ему тотчас же явилось представление о новом инспекторе, которого мы еще не успели разгадать, о новом, по слухам, безжалостном даже к невинным детским шалостям архиерее, - и намерение поскитаться показалось неосуществимым. Думал было я не возвращаться в класс, и хоть 2 - 3 часа понаслаждаться красотами природы, и хотя знал, что за невозвращение можно на другой день получить мзду, но за такие проступки они были не очень тяжелы, да и относился я тогда к наказаниям по-философски. Препятствия большого к исполнению моего намерения, значит, не было; только вдруг почему-то заговорило во мне великодушие: мне стало стыдно наслаждаться одному в то время, когда сотни товарищей томятся от скуки в классах. Впрочем, не у меня только, а, вероятно, у очень многих людей, под влиянием чар природы сердце умягчается и становится любвеобильнее, испытывают это на себе даже, судя по романам, и черствые эгоисты. Окружающая обстановка помогла моему, изобретательному на глупости, умишку осуществить великодушное намерение *. На дворе стояла первобытного устройства колокольня, т. е. вертикальный, врытый в землю столб с поперечными, положенными накрест брусьями, к которым были привязаны 5 - 6 колоколов. В один из них отбивались часы, означающие начало и конец класса. Поблизости от колокольни свободно гуляла по лугу и беззаботно пощипывала травку телка. Под влиянием этой обстановки быстро созрел мой нехитрый план. Как опытный вор, зорко оглядываясь и прислушиваясь и не заметив никого ни у окон, ни на дворе, я подошел к телке, которую и прежде часто гладил, приласкал ее теперь, подвел к колокольне и накинул ей на шею петлю от часового колокола. Рассчитывая, что пока у колокольни есть трава, телка будет спокойно щипать ее, я скорыми шагами направился в класс. Но едва я уселся на место, как зазвучал часовой колокол, звук которого приводил нас в какой-то экстаз: начинались шарканье, стуканье, шум; урок обрывался почти на полуслове, и даже преждевременно прекращалась порка; все спешили из ненавистного класса. В коридоре сталкивались ученики всех классов, шедшие по пятам учителей. Кажется, ни у кого из них не было часов, и они выражали свое удивление скорому окончанию классов на разные лады: один говорил, что не успел высечь и половины ребят; другому еще выпить не пришло время и т. д. Пока мы шли по училищу, из-за топота ног звон не был слышен, но едва спустились на двор нам представилась поразительная картина: телка прыгала, как бешеная, колокол звенел, как на пожар; начальство, его чады и домочадцы высыпали на двор, а равно и служители. Но никому сначала и в голову не приходило, что пора освободить беснующуюся телку; все только ахали, да охали. * Виновник вceй этой кутерьмы вместе с товарищами-бурсаками, когда публика с прекращением набата начала уже расходиться, отправился на берег реки, где вполне отдался созерцанию природы. Такое страстное увлеченно красами ее повторяется изредка даже и теперь - в годы старости и дряхлости. Тогда же, конечно, оно проявлялось интенсивнее; я так увлекся созерцанием, что остался бы без обеда, если б не кликнули меня товарищи *. На другой день я с совершенно покойным духом пребывал в классе, вполне уверенный, что о моей проделке, кроме меня, никто но знает, как вдруг является инспектор в сопровождении 2-х никому неизвестных мужиков. Оказалось, что эти мужики пилили дрова и издали видели меня, когда я возвращался в класс. И посейчас не понимаю, как мои зоркий глаз проглядел их. Войдя в класс, инспектор сказал: ну маленькие, толстенькие, беленькие выходите на середину. Екнуло тогда мое сердце; я не успел еще дойти до средины, как пильщики, точно обрадовавшись чему-то, в один голос сказали, указывая на меня: вот он самый и есть. Запираться было стыдно и даже нахально; я покорно повинился и пока оставлен был в покое. В тот же день вместо послеобеденного урока, при небывало торжественной обстановке, произведена надо мною экзекуция новым инспектором, да такая жестокая, что едва ли не превосходила своею свирепостию прежние генеральные порки. Секли меня не в классе, а на лугу около колокольни в присутствии всего училища. Это обстоятельство считалось особенно позорным, но во мне стыда тогда, кажется, не было; я страдал только от физической боли. * Замечательно, что, как рассказывал мне после отец, инспектор - его друг и товарищ по семинарии, - передавая о моей проделке, будто бы хохотал до слез *•Товарищи же стали еще внимательнее ко мне. Хотя я учился в 4-м классе плоховато, а главное - неровно, однако экзамен выдержал очень недурно. Все-таки я поплатился тем, что очутился около камчатки. * Во время поездки домой заговорил-таки во мне стыд: и в самом деле позорно было бывшему 3-му ученику сообщить родным о моем провале, о понижении меня слишком на 50 мест. Однако дело дома обошлось лучше, чем можно было ожидать. Год был не переводный; я сослался на успехи свои в 3-м классе и обещал в будущем году исправить все упущения и изъяны и перейти в семинарию в числе первых учеников. Родители поверили искренности моего обещания и были со мною ласковы и внимательны *. Лето я почти исключительно занимался чтением на любезном кладбище. В выборе книг моя рука была владыка. К сожалению, отец, человек, вообще, замечательно начитанный и умный для своего времени и своей среды, о педагогике, по крайней мере разумной, не имел, кажется, ни малейшего понятия. *Было большим риском с его стороны предоставить 11-летнему ребенку свободу в выборе книг, из которых громадное большинство было мистического содержания*. Из так называемых светских книг на задних полках я обрел два или три разрозненные тома истории Карамзина да несколько книжек трагедии Сумарокова и Озерова, да, кажется, и только, если не считать Фонвизина. Светские книги не только увлекали, но просто очаровывали меня, но я более все-таки налегал на книги мистические, хотя они и не нравились мне и были к тому же мало понятны. Да и то, что казалось мне понятным, вероятно, понято мною было вкривь и вкось. Мой ребячий ум почему-то представлял себе книги, трактующие о сверхчувственных, а тем более о божественных предметах, да еще неудобопонятно, воплощенною мудростию. Вместо того, чтобы вследствие малопонятности бросить их или хоть отложить на время чтение, я напрягал до-нельзя свою голову, мучился бесплодно и почти доходил до сознания, что я очень глуп, если не могу читать русские книги. При отъезде в училище я набрал с собою почтенную кипу книг, но только мистических. Светское чтение строго преследовалось, и потому отец хотя и не возражал против светских книг, но взять с собою их не позволил. Скоро оказалось, что начальство косо смотрело даже на чтение божественных книг, считая его помехою для зубрения уроков и полагая, что в учебниках достаточно для нас премудрости. Поэтому привезенные книги я читал урывками и тайно. Я стал не только прилежным, но образцовым учеником и в первую же треть занял случайно З - е место даже до экзамена. Новое начальство ввело забытый на время порядок пересаживания с места на место. Суть его следующая: часто у нас писались в классе сочинения латинские и греческие, - так называемые оккупации. Ученик, сидящий, положим, на 40-м месте, может сесть хоть на первое, если в конце оккупации напишет, что он желает занять первое место. Если, действительно, он напишет лучше, то и меняется местом с первым учеником; за неудачу же за каждую ошибку получает по нескольку розог и остается на старом месте. Знал я древние языки положительно лучше всех товарищей, но первые два ученика были мои приятели; третьему же я почему-то не симпатизировал. Ему-то, бедняге, и пришлось поменяться со мною местом. Год этот памятен мне только тем, что к массе пороков, толстым слоем придавивших на время мои добрые инстинкты, я присоединил самый отвратительный - воровство. В Вятке жила дружная с моими родителями добрейшая семья архитектора, в которой я раз или два в месяц по воскресеньям приятно проводил время. Мое внимание привлек небольшой финифтяной образок с миниатюрой Христа. Он был такой чудной, божественной красоты, что глаз оторвать от него не хотелось. Я как-то улучил удобную минуту и спрятал образок в карман, рассчитывая, вероятно, что в массе подобных образков, занимавших громадный киот, пропажа может быть не замечена. Но я рассчитал без хозяина, а хозяином-то оказался я сам. По возвращении в училище, едва я надел на шею образок, как начались такие страшные угрызения совести, каких я, кажется, не испытывал во всю жизнь. Да и немудрено. Ни до, ни после я никогда и ничего не воровал, поэтому самая новость преступления мучительно должна отозваться на мне. Как видно из предыдущего, много у меня было пороков, но они были присущи почти всем товарищам; воров же мы все презирали. Мучения совести стали для меня просто невыносимы. На другой день, придумав какой-то предлог, я отпросился после класса на три часа в город и полетел к архитектору. Всю эту семью я застал за обедом, вынул образок, сказал: возьмите, но простите, и в обмороке грохнулся на пол. Очнулся я на кровати, с мокрою головой, в кругу всей милейшей семьи, которая отнеслась ко мне, как к блудному, но раскаявшемуся сыну. Сам старик утешал меня, говорил, что все останется в тайне, и в заключение, ласково поцеловав меня, надел так полюбившийся мне образок на шею. Месяца через два семья уехала куда-то на юг, но до самого отъезда ее, по просьбе архитектора, инспектор каждое воскресенье отпускал меня в это уютное гнездышко. Страшно тяжело было провожать ее в дальний путь; отъезд, этих добрых людей оставил в сердце какую-то пустоту. * Мне и теперь думается, что, если б они пожили подольше в Вятке, я воскрес много бы раньше. Образок (и, конечно, воспоминание о дорогой семье) я хранил как зеницу ока; даже во времена жгучего голода, когда по суткам и более я не едал, я ни разу не решился заложить его, - и все-таки теперь его у меня нет. Во Владимире в бане мою драгоценность украли*. Год, за исключением рассказанного эпизода, прошел благополучно. Кажется, не более 1 - 2 раз меня выпороли и то за неважные шалости. Как будто даже и самая ненависть к бурсе поослабела; борьба внутренних добрых начал, заложенных дома, с злыми бурсацкими также поутихла. Впрочем, это было неполное примирение со злом и лишь временное равнодушие к нему. Экзамен сдал я хорошо и в числе первых учеников удостоен перевода в семинарию. Приехал я на каникулы с гордым сознанием, что я семинарист и человек уже большой, у которого розги не будут более разрисовывать узоры на марфутке, хотя этому большому человеку было только 12 лет. О радости родных, их ласках говорить излишне. Отдохнув несколько дней, я попрежнему принялся за книги, да и делать больше было нечего; товарищей из духовенства не было; друзья же моего детства с утра до ночи работали в поле. В несколько дней я проглотил уже читанные мною светские книги и поневоле опять принялся за мистику, благо ее было изобилие. Кажется, она на этот раз была для меня более понятною; так, по крайней мере, мне казалось. Многое, если я и понимал, то понимал превратно. Крепко помню, что в это лето я стал предаваться размышлениям, которые мало походили на прежние детские мечтания. Бывало сидишь около дедовой могилы в тени кладбищенской церкви и целые часы отдаешься размышлениям о предметах отвлеченных и, главным образом, религиозных, вызываемых все теми же мистическими книгами. Обрядово-церковное воспитание, своеобразная духовная атмосфера, в которой я жил, мистические бредни, которыми я насыщался и которые перемешивались с здравыми некоторыми масонскими идеями, и, наконец, значительная доза воспринятого мною в бурсе кощунства, - все это произвело в моей голове невообразимый сумбур. Мои размышления о предметах, превышавших не только мое, но и вообще человеческое понимание, только усилили царивший во мне хаос. Религиозного, здорового чувства, которое помогло бы разобраться в нем, у меня не было; место его заступила набожность, близкая к ханжеству. Смутно я понимал, что прежде всего следует произвести основательную чистку души, загрязненной разными, навеянными бурсою, пороками, и по возможности вернуть прежнюю домашнюю чистоту. Но мистика же и помешала моему возрождению; под ее влиянием я пришел к выводу, что для чистки души достаточно молитв, воздыханий да некоторого умерщвления плоти. В конце лета я остановился на мысли вместо семинарии поступить в монахи, т. е. принять ангельский чин, и сообщил об этом отцу. Его неумолимая логика беспощадно разбила все мои мечты и вполне отрезвила меня. Смехотворность и нелепость моего намерения была выставлена отцом, как на ладони. Мне стало ясно, что в моем возрасте жить отшельником в пустыне немыслимо, а в монастыре до 25 лет я могу иметь не ангельский, а только лакейский чин. Самому мне стало и стыдно и смешно. Для фактического поступления в семинарию нужно было выдержать еще приемный экзамен, который для учеников Вятского училища на этот раз не был страшен, ибо на переходном экзамене был от семинарии депутат-профессор и в ней нас экзаменовали для формы. Но он был страшен для учеников 5 училищ, которых возвращали целыми десятками вспять. Помимо потери двух лет, недешево стоили их отцам проезд и житье в Вятке. Сарапульским, напр., ученикам нужно было проехать 560 в., а ехали иногда возвращенные ученики в сопровождении нескольких членов своей семьи. Можно представить поэтому, сколько плача и рыданий и причитаний раздавалось на семинарском дворе тогда! *Однако на время я еще вернусь к бурсе. В своих воспоминаниях я, быть может, уж очень много говорил о себе и пережитых лично мною тяжелых испытаниях, которых я не выдержал, да по возрасту и не мог выдержать, и которые сильно изуродовали мою нравственную природу. Приступая к воспоминаниям, я не без основания полагал, что тебя интересует не столько сама бурса, сколько жизнь в ней и влияние ее на твоего закадычного друга. Да я во время писания и сам заинтересовался более теми метаморфозами, которые происходили во мне во время училищной жизни, чем самою бурсою. Думалось мне, что* с нею ты знаком по очеркам Помяловского, по запискам Ростиславова (бывш. профессора Петерб. академии) и по воспоминаниям Потапенко. Только после сообразил я, что эти авторы рисуют свои бурсы и свое время. Потапенко, напр., описывает бурсу пореформенную; Ростиславов - касимовскую 20-х годов, которая только немного похожа на нашу; Помяловский же живописует питерскую бурсу за 40-е годы, т. е. почти за то же время, в которое я учился. Во всей России жестокие тогда были нравы, но все-таки в Питере очень-то безобразничать и побаивались; *в Вятке же, откуда и до бога высоко и до царя далеко, начальство могло самодурствовать, сколько и как только хотело. Не знаю, хватит ли у тебя терпения на чтение, но мне хочется сделать несколько набросков, которые могут характеризовать те или другие стороны бурсацкого быта. Ручаюсь только за верность, но никак не за полноту набросков. Память моя сильно подгуляла, поэтому многие характерные черты будут пропущены; не дам я места и фактам, смутно мерцающим в воспоминании, боясь вранья*. |
Похожие:
 |
Записки о русском посольстве в китай (1692-1695) предисловие Китай было отправлено посольство во главе с Избрантом Идесом. Одним из его участников был Адам Бранд. Путешествие в Китай, пребывание... |
|
И Олега Лекманова Предисловие и примечания Олега Лекманова Валерий Брюсов Сегодняшний день русской поэзии (50 сборников стихов 1911 – 1912 гг.) (отрывки) |
|
Руководство по эксплуатации Редакция 2 Еще до начала установки или эксплуатации газораздаточной колонки (грк) прочитайте соответствующие части Руководства. Необходимо учитывать... |
|
Из замка в замок Селин уехал с улицы Жирардон на Монмартре в июне 1944 года, оставив там все свои вещи и рукописи, которые были разграблены (здесь... |
|
Записки академика d p о ф а Фзз полвека в авиации. Записки академика: Литературно-художественное произведение. — М: Дрофа, 2004. — 400 с, 48 л цв вкл. — (Авиация... |
|
Научные записки Н 34 Научные записки мэбик за 2009 год. Сборник научных статей. Выпуск IX // Под ред. Н. Д. Кликунова, Курск: Изд-во Курского института... |
|
Ученые записки Выпуск 3 Ученые записки. Выпуск Сборник научных трудов Западно-Сибирского филиала Российской академии правосудия (г. Томск). Изд-во: цнти,... |
 |
Подвигов не совершал… (Записки партизана) (эмблема) А. С. Плоткин. Подвигов не совершал…(Записки партизана). – М.: «Холокост», 2000, стр., ил |
|
Инструкция по оформлению докладной и служебной записки Инструкция по оформлению докладной и служебной записки в системе электронного документооборота Directum |
|
Борис Николаевич Ельцин Записки президента Борис Ельцин Записки президента России, несколько крупных издательств обратились ко мне с просьбой продолжить воспоминания. Я всегда считал, что действующий политик... |
|
Борис Николаевич Ельцин Записки президента Борис Ельцин Записки президента России, несколько крупных издательств обратились ко мне с просьбой продолжить воспоминания. Я всегда считал, что действующий политик... |
|
2012 предисловие Я знаю, что некоторые люди не привыкли читать предисловие к книге. Если вы – один из них, я настоятельно советую на этот раз отказаться... |
|
Статья напечатана в научном сборнике «Записки Гродековского музея» Статья напечатана в научном сборнике «Записки Гродековского музея». Вып. Хабаровск, 2003. С. 7-23 |
|
Предисловие 4 раздел 1 охрана и регулирование использования атмосферного Предисловие 4раздел 1 охрана и регулирование использования атмосферного воздуха51. 1 Оценка источников загрязнения и качества атмосферного... |
|
Закончена 26 июня 2015 года Огбу «Редакция газеты «Нейские вести». Проверка проводилась в информационно-аналитическом управлении Костромской области по адресу:... |
|
Закончена 30 октября 2015 года Огбу «Редакция газеты «Островские вести». Проверка проводилась в информационно-аналитическом управлении Костромской области по адресу:... |