|
Андрей Плоткин
Подвигов не совершал…
А. С. Плоткин
Подвигов не совершал…
(Записки партизана)
(эмблема)
Москва, 2000
Редколлегия серии
«РОССИЙСКАЯ БИБЛИОТЕКА ХОЛОКОСТА»
И.А. Альтман (отв. составитель),
А.Е. Гербер (отв. редактор), Е.Х. Зарецкий, Е.Л. Якович.
А. С. Плоткин. Подвигов не совершал…(Записки партизана). – М.: «Холокост», 2000, стр., ил
Ответственный редактор: И.А. Альтман
Это мемуары человека, бывшего свидетелем массового убийства евреев в первые дни войны, видевшего смерть своих близких. Он выжил в гетто, сумел бежать из концлагеря, стал партизаном, отважно воевал. Это воспоминания о жизни, о трагедии Холокоста, о первой юношеской любви.
Книга рассчитана на широкий круг читателей.
Издание осуществлено при содействии АО «ЛакмаИмэкс» (Москва)
ISBN 5-89897-005-3 © Фонд «Холокост»,2000
© А.С. Плоткин
Все права защищены. Никакая
часть не может быть воспроиз-ведена без письменного раз-решения издательства.
Содержание:
Содержание: 4
Предвоенные годы 7
Война 31
Гетто 56
Партизаны 71
Дорогая доченька, дорогие внуки!
Наберитесь терпения и прочитайте до конца описание моей
жизни. Назвать ее « жизненный путь» будет слишком громко.
Никакого «пути» не было; была извилистая, запутанная тропинка.
Она иногда поднимала меня на небольшой бугорок, иногда заводила в
болото. Выбираться оттуда приходилось с трудом. Но
выбирался! Очищался от прилипшей грязи -- и опять в
путь, к большаку, на который так и не вышел…
Вышел на пенсию.
Однако и со своей тропинки хорошо видел жизнь во всех
ее гранях. Героических подвигов не совершал, открытий не
делал. За жизнь пришлось бороться. Было трудно, но никогда не
пасовал. Всегда верил и сейчас верю, что любые трудности
преодолимы, судьба каждого в его собственных руках. Причину,
какой бы то не было неудачи нужно искать в собственных
поступках, в своих отношениях с людьми.
Итак, начинаю свой длинный и путаный рассказ.
Слушайте.
Предвоенные годы
В теплый весенний солнечный день, первый день еврейской пасхи 1923 года, в маленьком еврейском местечке Турец, в семье Шолома Плоткина - вернее у Циринкиных, как звали наш род по линии матери, родился мальчик. Мальчик родился без изъянов, только уши у него были большие и оттопыренные. Такими они остались и на всю жизнь.
Через неделю, как положено у евреев, справляли брис1. Мальчика назвали Ароном в память дедушки, умершего от тифа в 1919 году. На брис пришли все родные. Со стороны отца — два брата, Иойна и Симха с женами. Со стороны матери — ее тетя Гитл с мужем, дочерью и зятем Литвинским. Все они были уважаемыми людьми в местечке. Пиршество было скромным. Бутылка водки, одна на всех, гусь с лапшой, струдель, лэкках и компот из сушеных яблок. Стол обслуживала мама роженицы, моя бабушка Шейнэ-Голдэ.
Гости поздравляли родителей традиционным «мазл-тов», но у родителей особой радости не было. Я у них был вторым. Сестре Риве исполнилось 4 года. Родители еле сводили концы с концами. Основной кормилицей была мама, Рахиль Исааковна. Она хлеб добывала нелегким портняжным трудом. Отец редко жил в Турце. Он все мотался по городам Польши в поисках какой-либо работы. Когда ему удавалось найти какую-нибудь работу, мама получала от него мизерные суммы, сэкономленные отцом на питании.
После бриса папа уехал в Люблин. Вскоре у него заболели легкие и врачи посоветовали перебраться в Отвоцк, курорт под Варшавой, где лечили легочные заболевания. Отец там устроился на работу в лесном складе. Вскоре папа пригласил к себе маму. Но она не хотела уезжать из родного местечка, оставлять бабушку. После долгих уговоров отца мама уступила. В начале 1924 года мы приехали в Отвоцк. Именно там мне исполнился год и я сделал первые шаги на нашей грешной земле. В Отвоцке мы прожили недолго; вскоре с сестрой вернулись к бабушке, в родной Турец.
Когда мне было два года, отец уже работал в Белостоке в частной гостинице. Эта, с позволения сказать, гостиница состояла из нескольких комнат, заставленных бедно убранными железными кроватями. Отец убирал комнаты, встречал на вокзале гостей и приглашал их в гостиницу, потом регистрировал их документы, выполнял отдельные поручения гостей. "Жалование" он получал от хозяина грошовое. Основной заработок составляли чаевые, часть которых опять же отбирал у него хозяин. Спал отец по два, от силы три часа в сутки. Но он был рад и этому. Место он получил по протекции брата Йоны, который был кантором в Белостокской синагоге.
По настоянию отца мама опять оставила родной дом и с детьми уехала в Белосток. Жили мы в Белостоке около года. Там пошла Рива в первый класс. В закоулках моей памяти всплывают отдельные картинки: полутемная комната; две рядом стоящие кровати с железными спинками, на которых были нарисованы географические цветные карты -- "ланс-карты". Помню соседа из смежной комнаты: одинокий портной в жилетке с метровой лентой на шее; двор с бельем, развешанным на веревках между балконами.
Запомнился вечер в гостях у дяди Йоны. Жил он с семьей в просторной, хорошо обставленной квартире. Йона был очень добрым, он мне улыбался и угощал лакомствами. Жену дяди, тетю Этл и его младшую дочь я не любил. Зато безумно любил старшую дочь Нэхаму. Однажды она долго играла со мной. Захотела меня потискать и младшая дочь. Она взяла меня на руки, но мне это было неприятно; я пытался вырваться из ее объятий, но она меня не выпускала и все подставляла щеку для поцелуя. Но вместо поцелуя я сильно ее укусил. Девочка завизжала. Тетя Этл стала кричать, что я изуродовал ребенка. Мама меня отшлепала и мы быстро ушли домой.
Маме не нравилась городская жизнь; она любила свое местечко и она тосковала по бабушке. Через год мы вернулись в Турец. Мне запомнилась поездка в поезде. Мимо нас мчались деревни, поля, перелески, быстро мелькали телеграфные столбы вдоль железной дороги. Казалось, что мы стоим на месте, а земля мчится мимо нас. Места у нас были сидячие, я ехал у мамы на коленях. Было хорошо, мы ехали к бабушке, мы ехали домой.
Смутно помню свое детство после возвращения из Белостока до школы. Когда мы приехали домой, бабушка встретила нас с радостью. Она обнимала нас и по ее тощим щекам катились крупные слезы. Она суетилась, готовила для нас обед.
В наш старенький, ветхий домишко с соломенной крышей, заросшей мхом, прибежали дети из соседних домов. Мы организовали "оркестр". Я вынес из дома два медных подноса, в которые можно было бить палкой, несколько мальчишек взяли в рот палки, изображая игру на трубе. Мы торжественным маршем прошли по нашему переулку, в котором было семь домов и один ветхий колодец. Мы топали по лужам и издавали немыслимые звуки. Нам было очень хорошо!
Наш Школьный переулок находился позади базарной площади, где на взгорке высилась красавица церковь, утопающая в зелени. Пять церковных куполов и колокольня возвышались над деревьями. В воскресные и праздничные дни звон колоколов разносился над полями и перелесками далеко-далеко, и казалось, что звуки несутся с небес. Помню, как в тридцатые годы поднимали на колокольню самый большой колокол, спрятанный прихожанами в первую мировую войну, когда местечко переходило из рук в руки воюющих сторон. В Турце побывали немцы, большевики, поляки, опять большевики и опять поляки. Четыре лошади тащили телегу с колоколом. Поднимали его при помощи системы лебедок. Возврат колокола — настоящий праздник, детей близко не подпускали — вдруг сорвется.
Заканчивался переулок болотом, когда оно высыхало, черная пыль покрывала наши лица. Зимой же — прекрасный каток, на котором мы катались на самодельных деревянных коньках. Застроен был переулок в один ряд. Только в конце переулка с правой стороны стояла ветхая старая синагога. В этой синагоге молилась бабушка. Звали ее Шейнэ-Голдэ. Замечательное имя! В переводе с еврейского - Красивая -Золотая". Бабушка хорошо знала библию, умела ее толковать. Возле нее в синагоге собирались безграмотные старушки, которым она читала вслух молитвы, а они только поддерживали ее чтение словом "омейн" (аминь). Бабушку я любил больше родителей, она была и осталась на всю жизнь самым близким человеком. Бабушка брала меня перед сном к себе в кровать и согревала меня в зачастую нетопленой избе. Сказок она не знала и сочинять их не умела, но у нее были сказочные мечты: она всем желала счастья, особенно бедным девушкам-сироткам. Она мне рассказывала как будет свадьба у сиротки Двойры, обаятельной девушки, трудившейся в лавке вместе со старшей сестрой и братом Бенцей. Бабушка говорила тихо, полушепотом. "Из Мира2 приедет ешивэ бохер3, богатый американец, молодой, красивый. Он зайдет в лавку, увидит красавицу Двойре и обязательно ее полюбит. Разве можно не влюбиться в такую красивую, умную и ловкую девушку. Будет свадьба. Будет много красиво одетых гостей и родители жениха из Америки. Они привезут невесте заморских подарков. На невесте будет красивое шелковое платье. На свадебном столе самые изысканные блюда, будут разные вина, фрукты, даже померанцы и эсриг4, будет целое блюдо вишневого варенья, торт, печенье и еще много вкусных вещей».
Я, слушая бабушку явственно чувствовал вкус вишневого варенья, видел стол накрытый белой скатертью. Люди веселятся, поют песни играет скрипка, молодых поздравляют: "Мазлтов, мазлтов" раздается со всех сторон. Танцуют все, и взрослые и дети, взявшись за руки. Хоровод выходит на улицу, а с неба на это счастье смотрит луна. Она улыбается и подмигивает. Постепенно картина расплывается, мне тепло возле бабушки под стареньким одеялом и я засыпаю безмятежным сном. Засыпает и бабушка.
Год я проучился в хедере, а в шесть лет начал учиться в польской школе. Я умел читать, знал арифметику. В лавке Двойра сажала меня на прилавок и мы решали задачи на умножение и деление. После правильного ответа я получал конфетку.
Я не знаю когда евреи впервые появились в Турце. Во всяком случае не меньше четырехсот лет прожили евреи в этом уголке Белоруссии, сохраняя свои обычаи и традиции. Они жили бок о бок с белорусами, дружили и помогали друг другу. Мою прапрабабушку Циринку знали все в округе. Ее именем звали и наш род — "Циринкины". В 1968 году мы всей семьей с Галинушкой и Оленькой были в Турце. Меня пригласил в дом школьный товарищ Леня Драб. Его бабушка спросила кто я такой. На это Леня стал рассказывать, что я его школьный друг, мою маму звали Рахиль. Бабушка начала вспоминать и сказала: «Так это же. Цыринкин». Многие знали наш род по материнской линии.
Последнего еврея, жившего в Турце до середины пятидесятых годов я знаю. Это Берл Иоселевский, который был старше меня на год. Его родители пекли и продавали хлеб до 1939 года. Вся его родня погибла в гетто, а ему удалось эвакуироваться. Последний раз мы с ним встретились у него дома в Барановичах летом 1984 года. Мы просидели всю летнюю ночь за бутылкой коньяка, вспоминали детство, вспоминали довоенную патриархальную местечковую жизнь. Он умер через полгода после нашей встречи.
В центре Турца, на базарной площади жил веселый хромой портной Янкель Скупин, приехавший в Турец из Белостока. Рядом со своей мастерской он сделал тротуарчик с небольшой рекламной железной рамкой. Сверху надпись «Y. Skupin», а под фамилией большие железные ножницы.
Прошло много десятилетий, наш веселый портной со всей своей большой семьей расстрелян фашистами, а его рекламная «доска» сохранилась и в послевоенные годы. Сейчас и эта единственная память о еврейской общине исчезла. Сломан тротуарчик, а решетка сдана в металлолом, к старому нет возврата.
Все мое детство связано с воспоминаниями о бабушке. Несмотря на свою горькую долю, бабушка была очень добрая. Она жалела нищих, делилась с ними последней картофелиной, отдавала им свою тарелку похлебки. Меня она никогда не обижала, даже не ругала, хотя причин было достаточно. Бабушка брала меня с собой, когда ходила в деревни, к своим знакомым крестьянкам. Она им носила нитки, иголки, синьку, пуговицы. Расплачивались с ней мукой, картошкой, другими продуктами. Мне разрешали в деревнях собрать немного опавших яблок, угощали свежим молоком. Бабушка еще носила в деревни сушеные травки от всяких болезней, она хорошо разбиралась в целебных свойствах трав. Запомнилась гроза, в которую попали с бабушкой, возвращаясь из деревни обратно в Турец. Мы шли по тропинке вдоль дороги Яремичи - Турец. Было душно, на небе ни одного облачка. Вдруг подул ветерок, зашумели деревья вдоль дороги, небо быстро почернело, хлынул проливной дождь. Мы с бабушкой спрятались под развесистым дубом, укрылись пустым мешком. Наше "укрытие" уже не спасало нас от ливня, мы промокли до ниточки. Дождь перестал, из-за туч выглянуло, по-летнему, яркое солнце и заиграла всеми красками радуга. На душе стало радостно от красоты окружающего мира. В осеннюю непогоду мы с бабушкой выкапывали свеклу из грядок, раскопанных возле дома. Свекла родилась крупная, красная. Бабушка радовалась — будет из чего варить борщ зимой.
Наша семья переживала очень трудное время. Отец уже несколько лет не мог найти работу, у мамы заказы тоже сократились. Мы часто сидели без хлеба в нетопленой избе. Не на что было купить дрова. Иногда ночью мы крали сгнившее бревно из развалин чужого сарайчика. Ночью мы бревно распиливали, раскалывали и протапливали печь, и к утру никаких следов не оставалось.
Единственную надежду разбогатеть мы возлагали на баню. Случилось так, что в это время местная власть закрыла еврейскую общественную баню. А поскольку баня находилась по соседству с нашим огородом мы решились ее отремонтировать, а уже после продавать туда билеты. Родители продали кое-что из семейных вещей, купили доски, наняли мастеров. Всю тяжелую работу мы делали сами. Таскали камни, месили раствор, работали дотемна. Наконец баня готова. Местные власти разрешили ее открыть. Бабушка обошла всех женщин, я напилил дрова, согрел воду. У меня до сих пор стоит перед глазами картина: мы с бабушкой сидим у котла, дверь топки открыта, на ее лице играют розовые тени. В этот день я накачал около ста ведер воды, распилил целый воз дров. На руках от тяжелой работы мозоли. Тогда мне было не больше одиннадцати лет. От физической работы руки налиты тяжестью. Солнце уже садится. Скоро придут первые посетители. Но никого нет. В чем дело? Стемнело, на небе появились первые звезды. Вода в микве остывает… Неужели придется начинать все начала. Беда! Бабушка больше ждать не стала и побежала звать в баню. Соседки ей объяснили, что миквой пользоваться нельзя пока ее не освятит раввин.
Нужно сказать, что бабушка верила в бога, усердно молилась, но терпеть не могла раввинов, особенно неприязненно она относилась к ребе Пейсаху и его супруге Нехаме. А поскольку она была натурой не лицемерной, то прямо все в глаза и говорила. Вот он и решил наказать ее за строптивость, запретил мыться в бане, пока мы ему не заплатим за молитву. Но денег у нас уже не осталось.
Как только она про это узнала тут же пошла на Еремичскую улицу, к дому раввина. Дом богатый. Окна ярко освещены семилинейной керосиновой лампой, Через окно я вижу раввина, сидящего в мягком кресле с книгой в руках. Когда бабушка ворвалась к нему в комнату, он даже не взглянул в ее сторону.
— Что тебе нужно? Что окажешь Шейнэ-Голдэ?
Холодность раввина остудила бабушку, она начала просить, чтобы он отменил свой запрет, на что в ответ услышала:
— Принеси пять золотых, тогда дам разрешение.
— Где я возьму такие деньги, ребе? Мы сидим без куска хлеба — доказывает бабушка.
— Молитесь больше богу, не богохульствуйте и бог вас не забудет, а мне отдайте пять золотых и идите с богом. Проводите эту женщину.
Бабушка не стерпела, и закричала:
— В твоем сердце нет ни капли от бога. Будь проклят!
Ее последние слова раввин уже не слышал. Шамес Гершл вытолкнул бабушку на крыльцо и дверь захлопнулась.
Тогда я поднял с земли несколько камней и начал бить стекла. Завизжала жена раввина.
— Бандиты!
Выбежал шамес с палкой. Но я уже был далеко, около дома и спрятался в огороде. Дома все было по-старому. Мама сидела за швейной машинкой и доделывала старую работу, новой не предвиделось. Подняв от работы усталое лицо, сказала:
— Садись Ареле, поешь и ложись спать. Завтрашний день будет на легче сегодняшнего.
На ужин мне был оставлен перловый суп. Так закончился этот банный день.
Вспоминаются еще две истории. Первая про маленького утенка.
Бабушка положила под квошку два утиных яйца. Вскоре вылупились три пушистых утенка. Два утенка оказались хиленькими и погибли. Третий утенок выжил, отличался он крайней самостоятельностью. Утром уходил на ближний луг, где щипал траву, плавал в лужицах. Однажды, по дороге домой нашего утенка приметил пьяный мужик. Утенок почуял угрозу и прибавил шагу, мужик за ним. Только нагнется, чтобы поймать утенка, так тот и выскользнет. Мужик падает. Разозлился мужик, схватил палку и бросил в утенка. Так наш утенок даже с перебитой лапкой домой приковылял. Лапка зажила, только хромать стал. Но свои прогулки не бросил. С тех пор мы его «по походке» узнавать стали. Вот такое хозяйство.
Помню, что бабушка хотела, чтобы во дворе росла яблоня. Но ничего не приживалось. Как-то ей все-таки удалось получить саженец. Он сначала рос прямо, но потом искривился, стал прижиматься к нашему старенькому ветхому дому. Но и это, не совсем удачное деревцо радовало бабушку. Она до самой смерти подкармливала деревцо навозом, собранным на дороге, поливала его. К сожалению первых цветов бабушка не дождалась. Она впервые зацвела в 1942, но ее срубили полицейские, когда разбирали наш дом на дрова.
|
