В английской лингвокультуре
|
Скачать 2.8 Mb.
|
|
2.4. Исследования вербального поведения мужчин и женщин: гендер и вежливость Заметное место в социолингвистических исследованиях гендера занимают работы, анализирующие вежливость в вербальном поведении мужчин и женщин. Тезис о том, что женщины более вежливы, восходит, с одной стороны, к исследованиям У. Лабова и П. Траджила, подчеркивавших тенденцию к использованию женщинами более престижных стандартных форм (их речь более формальна, а речь мужчин более фамильярна), а с другой стороны, – к работе Р. Лакофф, где вежливость женской речи связывается с их подчиненным положением в обществе, чувством неуверенности и, как следствие, обилием смягчающих форм. В теории коммуникации и прагматике вежливость определяется как внимание к нуждам лица собеседника (face wants) [Brown, Levinson 1987]. Стратегии позитивной вежливости направлены на удовлетворение нужд позитивного лица (потребности в одобрении, положительной оценке) и включают выражение симпатии, заинтересованности, солидарности, согласия, подтверждение общности целей и т.п. Стратегии негативной вежливости направлены на удовлетворение потребностей негативного лица (желания, чтобы ничто не ограничивало свободу действий, не налагало нежелательных обязательств, не доставляло неудобств) и представляют собой заверения в том, что говорящий признает и считается с негативным лицом адресата. Потенциальная угроза лицу сглаживается различного рода извинениями, смягчающими формулами, вопросами вместо утверждений и т.п. Гендерные аспекты выражения вежливости рассматривались в серии статей Пенелопы Браун (1976; 1979; 1980; 1993). Она, в частности, анализировала использование частиц, усиливающих или ослабляющих/смягчающих перформативность высказывания, в речевом общении индейцев майа в Мексике [Brown 1980]. По Браун, усиливающие частицы могут рассматриваться как проявление стратегий позитивной вежливости (акцентуация одобрения, симпатии, солидарности и т.п.), а ослабляющие – как сигналы негативной вежливости (смягчение вмешательства или иных речевых актов, которые могут представлять угрозу для лица адресата). Выводы Браун включают, в частности, констатацию того, что (а) женщины намного чаще прибегали как к позитивной, так и к негативной вежливости, тогда как мужчины говорили суше, ограничиваясь констатацией фактов; (б) женщины использовали характерные только для них стратегии позитивной и негативной вежливости, маркирующие «женский стиль» общения. С другой стороны, использование языковых форм/моделей характерных для мужчин (в ритуальных молитвах, шутках/остротах сексуального характера), определяет типичные черты «мужского стиля». Мысль о том, что женщины более внимательны к нуждам лица собеседника, высказывали также Шэри Кендал и Дебора Таннен в ходе анализа гендерных аспектов общения на рабочем месте. По их наблюдениям, женщины, занимающие руководящие посты, склонны отдавать приказы/распоряжения, избегая угрозы для лица подчиненных, в то время как у мужчин-руководителей такой тенденции не наблюдается. Соответственно был сделан вывод, что женщины используют власть, чтобы «спасти лицо» собеседника, и приглушают авторитарность, чтобы не показаться высокомерной (bossy) и т.п. [Kendal, Tannen 1997]. Маргарет Дучар, используя понятия «лица», предложила свое объяснение тезиса о большей правильности женской речи. По ее мнению, поскольку женщины обладают в обществе меньшей властью, использование более престижных стандартных форм – это стратегия, направленная на то, чтобы защитить свое лицо без угрозы для лица собеседника, обладающего относительно большей властью [Deuchar 1989]. Дж. Холмс, исследуя речевое поведение мужчин и женщин в контексте академической дискуссии, также указывает, что женщины в большей мере учитывают потребности лица мужчин (партнеров по коммуникации), чем наоборот, и заключает, что игнорирование потребностей лица другого коммуниканта является «маркером маскулинности» [Holmes 1995]. Холмс фактически приходит к выводу о том, что у мужчин и женщин разные цели и нормы общения: мужчины, по ее мнению, более ориентированы на референциальную функцию языка (передача информации, фактов, содержания), а женщины – на аффективную, межличностную функцию (передача чувств, отражение социальных отношений) [С. 3]. Как следствие, у мужчин и женщин могут быть разные модели вежливости. Например, по наблюдениям Холмс, для женщин комплимент (стратегия позитивной вежливости), как правило, является сигналом солидарности, тогда как мужчины интерпретируют их как выражение покровительства (т.е. речевые акты, несущие угрозу для лица) либо как выражение объективной оценки [С. 43]. Анализ речевых примеров обмена комплиментами, собранных Холмс в Новой Зеландии1, выявил количественные асимметрии в стратегиях комплиментарности: в 51% случаев комплименты делали женщины женщинам и лишь в 9% – мужчины мужчинам (23,1 % мужчины женщинам и 16,5% женщины мужчинам). Комплименты женщинам чаще всего касались внешности, а комплименты мужчинам – собственности и поступков. При этом, по наблюдениям Холмс, комплименты чаще делали друг другу лица с равным статусом. При иерархических статусных отношениях комплименты весьма редки и, как правило, инициируются лицами с более высоким статусом. Результаты исследования Холмс показали, что и мужчины, и женщины чаще принимали комплименты (словами «да», «спасибо», «я тоже так думаю») [Holmes 1989]. М. Талбот отмечает, что общая тенденция принимать комплименты, отмеченная Холмс, не совпадает с данными, полученными на малазийском материале, где комплименты чаще отвергаются, чем принимаются [Талбот 1996: 96]. Это связано с характерными для данного общества культурными нормами, которые требуют (особенно от женщин) скромности и не допускают самовосхваления. Таким образом, сценарии комплиментарности и гендерные стратегии вежливости имеют этнокультурную специфику. 2.5. Мужской и женский коммуникативные стили и проблема взаимного непонимания Важным этапом в социолингвистическом изучении гендера стали работы, в которых общение между мужчинами и женщинами трактуется с точки зрения теории двух культур. Данный подход впервые сформулировали американские социолингвисты Дэниел Молц и Рут Боркер, анализируя причины взаимного непонимания между мужчинами и женщинами в коммуникации [Maltz, Borker 1982]. Концепция Молца и Боркер восходит к двум теоретическим источникам: исследованиям Дж. Гамперца по межкультурной коммуникации [Gumperz 1978; 1982] и анализу общения в детских группах Марджори Харнес Гудвин [Goodwin 1980; 1982]. Дж. Гамперц, исследуя речевые практики интервьюирования представителей этнических меньшинств (иммигрантов) британскими чиновниками службы занятости, выдвинул тезис о том, что люди, живущие или действующие в определенной социальной среде, вырабатывают свойственный только им групповой стиль общения, поэтому коммуниканты из социально удаленных групп могут испытывать трудности и непонимание в общении. Даже такие минимальные стилистические вариации, как повышение тона голоса, пауза в вопросе и т.д., определяют, будет ли говорящий воспринят как человек вежливый или грубый, настроенный враждебно или наоборот. Эсперименты Гамперца и его группы подтвердили, что несоответствие ожиданий коммуникантов приводит к проблемам в общении (например, интонационные модели, используемые индийскими иммигрантами, воспринимались британскими чиновниками как грубые и неуважительные). При этом подчеркивалось, что проблемы межэтнической коммуникации не есть следствие недобросовестности или дурных намерений коммуникантов; взаимное непонимание может возникнуть, даже когда намерения у собеседников самые добрые и они стараются понять друг друга. По данным Марджори Харнес Гудвин, изучавшей игровое общение чернокожих детей в Филадельфии, девочки в дружеских беседах избегали использовать прямые директивы, выражая побуждение косвенно («а давайте…», «мы могли бы…» и т.д.). У мальчиков в игре пожелания, как правило, принимали форму команд. В их компаниях сразу разворачивалась борьба за лидерство, и языковые стратегии играли в этом определяющую роль («давай скорее эту штуку…», «эй ты, заткнись»). В компании девочек подобное поведение вызывало осуждение. Они чаще играли парами или в небольших группах без иерархии. Опираясь на эти и аналогичные данные, Д. Молц и Р. Боркер пришли к заключению, что в процессе взросления представители разного пола, усваивая цели и смысл общения в различных социальных контекстах, учатся по-разному использовать язык. Девочки привыкают с помощью слов создавать и поддерживать отношения близости и равенства, критиковать других в приемлемой (непрямой) форме, тонко и чутко интерпретировать речь партнеров по коммуникации. Мальчики учатся утверждать позиции превосходства, привлекать и удерживать внимание аудитории, быть напористым (защищать свои права), когда говорит другой. Иначе говоря, по мнению Молц и Брокер, гендерная сегрегация в детстве приводит к выработке у мужчин и женщин разных моделей общения, потенциально чреватых взаимным непониманием, поскольку каждый из коммуникантов исходит из своих ожиданий [Maltz,Borker 1982]. Эти идеи спустя несколько лет были развиты в работах Деборы Таннен [Tannen 1990], где различия между коммуникативными стилями мужчин и женщин представлены в терминах бинарных оппозиций: problem sharing – problem solving; rapport – report; listening – lecturing; private – public; connection – status; supportive – oppositional; intimacy – independence и т.д. Женщины в общении, по мнению Таннен, делятся своими проблемами, не стесняются обращаться за помощью (информацией), ценят сочувствие, помощь и поддержку. Мужчины предпочитают решать проблемы, а не говорить о них, не любят просить об информации (помощи), комфортнее чувствуют себя в роли эксперта/лектора/учителя, нежели ученика и слушателя (как женщины). Женщины больше говорят в неформальной обстановке, мужчины – на публике и т.д. Для большинства женщин, по мнению Таннен, общение – это средство установления дружеских отношений, общих интересов, выражение солидарности. Их коммуникативное взаимодействие не иерархично. Для большинства мужчин общение – это конкуренция, арена создания и поддержания иерархии (статуса) путем демонстрации своей информированности, уверенности, силы и т.д. С этих позиций ею интерпретируется множество ситуаций, где проблемы в общении между мужчинами и женщинами связаны не с доминированием одного пола над другим, а с разным пониманием ситуации, разными ожиданиями и стилями общения. Концепция Д. Таннен в целом созвучна позиции Дж. Холмс, обобщившей различия между мужской и женской речью следующим образом [Holmes 1993]:
По мнению Холмс, после проверки на материале различных языков и культур, данные признаки могли бы претендовать на статус социолингвистических универсалий. Однако дальнейшее развитие гендерной лингвистики характеризовалось отказом от универсализации в при изучении гендерных особенностей речевого поведения. 3. Интерпретация результатов гендерных исследований: дефицитность, доминирование, различие В исследованиях языка и гендера 1970 – 1980-х гг. различие между мужским и женским речевым поведением считалось аксиомой и служило отправным пунктом для лингвистического анализа. Интерпретация результатов происходила в рамках нескольких идеологических парадигм: дефицитности (deficit), доминирования (dominance) и различия (difference). Парадигма дефицитности акцентирует ущербность женщин в языке: мужской язык воспринимается как норма, а женский – как отклонение от нормы. Такой подход характерен для начального этапа гендерных исследований и представлен в работах О. Есперсена и Ф. Маутнера, а также в некоторой степени в книге Р. Лакофф «Язык и место женщины», где «женские» формы противопоставляются «нейтральным» (употребляемым мужчинами), то есть имплицируется нормативность мужского и ущербность женского языка. По мнению Р. Лакофф, особенности женской речи делают ее «слабой», «неуверенной» и «безвластной», что в целом отражает подчиненное положение женщины в обществе. Причину, по которой современные женщины продолжают прибегать к такому стилю речи, Лакофф видит в том, как воспитываются девочки в семье и обществе, какие требования к ним предъявляются, что поощряется и что осуждается в их поведении. Таким образом, в ее концепции содержатся предпосылки как парадигмы доминирования, так и различия. В парадигме доминирования языковые формы и модели интерпретируются как проявления патриархатного социального порядка, а гендерные асимметрии в коммуникации – как реализация привилегированного положения мужчин: например, прерывание в диалоге считается проявлением власти и контроля. Парадигму доминирования представляют упомянутые выше работы Ч. Крамери, Д. Спендер, П. Фишман, В. ДеФрансиско и др. Для них характерна не только экспликация форм гендерного неравенства в общении, но и тенденция к реверсивной гендерной асимметрии, когда женскому коммуникативному стилю приписывается бóльшая социальная ценность, чем мужскому. Например, утверждается, что женщины нацелены на сотрудничество и взаимопонимание, умеют лучше слушать, внимательнее в проблемам собеседника и в целом их речевое поведение более «гуманное», что способствует успешности общения и т.п. Наиболее ярким представителем третьей парадигмы – парадигмы различия – является Д. Таннен и другие исследователи, которые рассматривают коммуникацию между мужчинами и женщинами с позиции двух культур («разных, но равных») [Tannen 1990; Maltz and Borker 1982; Holmes 1993, Boxer 1993 и др.]. Этот подход нашел немало сторонников в социолингвистике благодаря подходу Д. Таннен, которая последовательно стоит на нейтральной позиции, воздерживаясь от каких-либо оценок мужского и женского коммуникативных стилей, что более соответствует принципам социолингвистической науки. Можно сказать, что исторически парадигмы доминирования и различия представляют собой разные моменты развития феминизма: первая отражает протест против различных форм подавления женщин; вторая – момент «торжества феминизма, восстановления и переоценки женской культурной традиции» [Cameron 1996: 41]. Расхождения между парадигмами доминирования и различия не непреодолимы: иногда оба подхода используются, дополняя друг друга [Johnstone, Ferrara, Bean 1992]. Более того, на сегодняшний день утверждения о доминировании и различиях более не рассматриваются как взаимоисключающие [Барон 2005]. Общим недостатком названных парадигм является поляризация гендерных различий, которая приводит, во-первых, к исключению из поля зрения исследователей черт сходства (подобия) мужского и женского речевого поведения, детерминированных ситуацией или контекстом, и, во-вторых, способствует концептуализации гендерной идентичности как неизменной и статичной. Когда мужчин и женщин противопоставляют по принципам власти, амбиций, покорности, вежливости, сдержанности, интеллекта/способностей и т.д., роль этих атрибутов в конструировании внутригрупповых различий становится незаметной. Современные исследования исходят из признания множественности, контекстуальности, идеологичности и историчности процессов языкового конструирования гендера и характеризуются разнообразием тем и исследовательских приемов. 4. Исследования языкового конструирования гендера в различных социальных контекстах Анализ теоретических и методологических основ современных исследований языка и гендера позволяет условно разделить их на две группы. С одной стороны, выделяются работы, в которых анализируются отношения между гендером индивида и конкретными чертами его/ее языка. В фокусе исследовательского внимания находятся характеристики речи и письма, коррелирующие с членством в определенной гендерной группе/категории2. Данный подход предполагает, что большинство людей интуитивно согласны с тем, что означают гендерные категории и разделяют общее представление о гендере. Он принят в большинстве работ вариационистской парадигмы, где выбор тех или иных языковых форм, моделей, прагматических частиц, стратегий поведения и пр. соотносится с социальной ролью мужчины/ женщины [Holmes 1995; James 1996; Gordon 1994; Coates 1998: 2004; Herring 2005; Горошко 1996; Табурова 2000, Городникова 2001, Иссерс 2001, Анищенко 2003; Баженова 2003 и др.]. С когнитивной точки зрения, данные исследователи исходят из предпосылки, что «гендерная идентичность складывается как относительно стабильная предискурсивная (выделено мной. – Е.Г.) черта, которая свойственна всем индивидам и может быть более или менее заметной в зависимости от релевантности в конкретном контексте» [Weatheral, Gallois 2005: 488]. В рамках данного подхода гендерно специфичное использование языка является частью социальной (гендерной) роли. С другой стороны, выделяются исследования, базирующиеся на более строгом конструктивистском подходе. Их авторы, как правило, подвергают сомнению понятие гендера как априорной социальной категории и трактуют социальную идентичность и гендерную идентичность как социальные конструкты, а не «заранее заданные» социальные параметры классификации людей. Гендер в такой трактовке является продуктом социальной интеракции (возникает в коммуникации). В фокусе исследования находится то, как индивиды создают гендерную идентичность во взаимодействии с другими людьми. Иначе говоря, акцент ставится на динамических аспектах интеракции, где язык является важнейшим творческим ресурсом, а лингвистический выбор может подчеркивать те или иные аспекты социальной (гендерной) идентичности в конкретной ситуации – как реакция на аудиторию и/или ситуацию. Данный подход позволяет изучать вербальные стратегии не только способствующие, но и препятствующие воспроизводству гендерных стереотипов, и создает методологическую основу для изучения речевых сообществ, культур и особенностей вербального поведения, которые не вписываются в традиционные гендерные дихотомии и бросают вызов доминирующим гендерным идеологиям [Hall 1995; Livia 2003]. Формально различия между названными методологическими принципами основано на разном понимании отношений между гендером и языком. В рамках первого подхода язык (гендерно специфичное вербальное поведение) является частью социальной (гендерной) роли, т.е. гендерная идентичность/гендер как социальная категория предшествует ее языковому выражению. В рамках второго подхода гендер трактуется как продукт дискурса, т.е. признается, что язык не индексирует (не сигнализирует) гендерную идентичность, а создает (конструирует) ее. 4.1. Гендер и социальная роль (конструирование материнства) Исследовательница М. Киэр анализирует специфику конструирования материнства в медицинском дискурсе с позиций критического дискурс-анализа [Kiær 1990], где основное внимание уделяется вопросам власти и контроля в продуцировании гендерной идентичности. Мотивом к исследованию послужили ощущения Киэр, связанные с трансформацией собственной идентичности в данный период, а материалом – аудиозаписи приемов у гинеколога, визитов акушерки, занятий по подготовке в родам, а также тексты многочисленных печатных материалов, которыми снабжают будущих матерей медицинские учреждения в Англии. Анализируя языковые маркеры агентивности и контроля, исследовательница развивает тезис о медикализации деторождения, выявляет языковые средства, с помощью которых беременность конструируется как болезнь, роды как серия медицинских процедур, необходимых для выздоровления. Сама же женщина конструируется как пациент, послушный и пассивный исполнитель рекомендаций медицинского персонала. Например, в анализируемых текстах женщина практически не вступает в функции субъекта глагола deliver («рожать»), а либо является объектом действий медперсонала («we will deliver you»), либо что-то происходит с ней. Представители медицинской профессии определяют, что такое хорошая мать, что необходимо знать о родах и ребенке, что следует считать правильным и нормальным – при этом все иное представляется как противоречащее здравому смыслу. В брошюрах и памятках для будущих матерей женщины позиционируются как жены («Можно ли моему мужу увидеть снимок? (УЗИ)») и домохозяйки, которые в период беременности продолжают выполнять домашние обязанности (памятки рекомендуют начать пользоваться перчатками и попросить мужа «помогать по дому»). Примечательно, что уже через несколько лет в аналогичных печатных материалах вместо слова «husband», стали использоваться слова «father», «partner», т.е. дискурс натурализовал ситуацию, что многие женщины рожают вне брака. То, что большинство будущих матерей не являются домохозяйками, тоже более не рассматривается как противоречащее здравому смыслу: одна из памяток предупреждает женщин-фермеров, работающих с животными, об опасности контракции таксоплазмоза в период беременности [Talbot 1996]. Это свидетельствует об историчности дискурса и конструируемых им позиций и отношений. 4.2. Гендер и коммуникативная роль В статье Э. Охс и К. Тейлор конструирование гендерных асимметрий анализируется на примере конкретного вида коммуникативной практики: бесед членов семьи за обеденным столом [Ochs, Taylor 1995]. Анализ более сотни нарративов, записанных в семи американских (белых) семьях с двумя и более детьми, позволил выявить несколько коммуникативных ролей, релевантных для конструирования гендерной идентичности: главный герой (рассказчик), инициатор, основной получатель (информации), проблематизатор (критик) и проблематизируемый (критикуемый). Герой-рассказчик – это тот, чьи действия (мысли, чувства) становятся темой для комментариев, суждений и оценок. Чаще всего в роли героев собственных рассказов в материалах Охс и Тейлор выступали дети; значительно реже – матери; крайне редко объектом обсуждения за семейным столом становились нарративы отца. Инициатор задает тему и контролирует ход рассказа, нередко определяя его главную аудиторию или основного получателя, т.е. того, кто высказывает мнения и оценки («да что ты говоришь!», «не может быть…», «вот это да!», «не верю…»). Одним из главных выводов исследования стала роль матерей в создании и воспроизводстве гендерных иерархий в семейной практике. Анализ показал, что именно матери, инициируя детские рассказы («скажи-ка папе, что сегодня случилось в школе» и т.д.), позиционируют отца как основного получателя информации и главного семейного судью. Такое позиционирование не связано с большей/меньшей информированностью одного из родителей. Как подчеркивают Охс и Тейлор, в записанных ими беседах матери знали о произошедшем не больше, а иногда и меньше, чем отцы. Тем не менее во всем материале не было зафиксировано ни одного случая, когда бы отец позиционировал мать как главного получателя информации («расскажи маме, как прошел твой день»). Ни один из родителей не предпринимал и попыток соответствующего позиционирования детей («дорогой/дорогая, расскажи детям, как прошел твой день»). Анализ выявил существенные гендерные асимметрии в позициях проблематизатора и проблематизируемого. Проблематизатор (критик) – это участник разговора, который находит поступок, высказывание, мысль говорящего сомнительной, т.е. видит в ней источник возможных проблем («тебе на следовало этого делать», «ты знал и не сказал?!», «значит тебе пора худеть» и т.д.). Мужчины выступали в роли критиков в полтора раза чаще, чем женщины, и в три с половиной раза чаще, чем дети. Среди детей роль критика чаще исполняли мальчики, чем девочки. Отцы в два раза чаще были критиками, чем критикуемыми, а матери, наоборот, чаще оказывались в позиции критикуемых. Резюмируя результаты исследования, Охс и Тейлор подчеркивают, что они касаются лишь определенного типа семейной культуры и не отражают всего возможного этнического, социального, расового и др. многообразия вариативности семейных коммуникативных интеракций. Вместе с тем, полученные данные демонстрируют, как гендерная идеология «father knows best»3, воплощающая культурные и политические асимметрии, подвергшиеся в последние десятилетия серьезной критике, поддерживается путем совместного (вос)производства в семейных коммуникативных практиках, оказывая существенное влияние на формирование гендерных стереотипов в процессе социализации. 4.3. Полифункциональность языковых форм и конструирование гендерной идентичности Выше уже отмечалась полифункциональность языковых форм, детерминированных контекстом и ситуацией, и возможность манипуляции языковыми ресурсами с целью создания гендерных смыслов. В работе Вивьен де Клерк анализируется роль эксплетивов (не имеющих денотативной значимости субстандартных речевых «заполнителей» разной степени сниженности) в конструировании гендерной идентичности южноафриканских подростков [de Klerk 1997]. Стереотипное представление о маскулинности в патриархатной культуре связано с «сильным» языком, частью которого являются и субстандартные эксплетивы, среди которых много табуированных выражений. Конкретные контекстуально обусловленные функции эксплетивов могут быть различными: намеренное нарушение норм, стремление шокировать собеседника, проявление неуважения к авторитету, сигнал групповой солидарности, общности интересов, знаний и т.п. Традиционно считается, что употребление грубого языка для женщин не характерно; оно общественно порицается, хотя в исследованиях последних лет отмечается тенденция к общему снижению стилистической тональности женской речи (P. Eckert, М. Bucholtz, D. Cameron, Sh. Okamoto и др.). Напротив, для юношей (особенно в неформальном дружеском общении) употребление табуированной лексики считается проявлением уверенности, силы, символом мужества; такое речевое поведение ожидается и, более того, является частью нормы мужского внутригруппового неформального общения. В исследовании де Клерк респондентам предлагалось (а) указать, какие эксплетивы они употребляют сами, оценив их по степени табуированности; (б) выразить (оценить в баллах) свое отношение к лицам мужского и женского пола (разного возраста), употребляющим табуированную лексику; а также (в) представить возможных адресатов коммуникативных действий в ситуациях с использованием эксплетивов (друг, одноклассница, отец, мать, учитель и т.д.). Оказалось, что гендерная обусловленность речевого поведения не носит прямого характера; во всех случаях важную роль играют иные социальные факторы, в частности, возраст респондента и тип школы (совместного и раздельного обучения). Анализ подтвердил высокую степень осознания юношами (15 – 18 лет) употребления эксплетивов как символа мужественности. При этом в школах раздельного обучения фактор внешнего давления, побуждающий к подобной лингвистической манифестации пола, был существенно ниже, чем в школах совместного обучения, где, по всей видимости, феномен постоянного присутствия гендерных различий создавал дополнительное давление, стимулирующее соответствие гендерным стереотипам. Ранжирование коммуникативных ситуаций с потенциальным адресатом показало наибольшую приемлемость использования эксплетивов в общении с другом одного пола, а затем (по убывающей) с другом противоположного пола, незнакомым взрослым, отцом, матерью, учителем и т.д. Таким образом, можно говорить о ситуации внутренней цензуры – запрета на употребление эксплетивов в общении (а) с лицами, обладающими властью, и (б) с теми, кто не употребляет их. Хотя респонденты обоего пола в целом отметили бóльшую приемлемость употребления табуированной лексики мужчинами, чем женщинами, рейтинг собственного употребления у девушек оказался намного выше, чем можно было бы ожидать. Де Клерк считает высокий рейтинг употребления девушками табуированной лексики свидетельством того, что, осознавая гендерные стереотипы, они все меньше стремятся им соответствовать. С другой стороны, существенно и число юношей, отметивших (на полях для комментариев в опросных листах) ощущение дискомфорта и вынужденности при употреблении табуированной лексики. Таким образом, один и тот же языковой ресурс транслирует разные гендерные смыслы: если для женщин употребление грубой лексики может быть формой протеста против гендерных стереотипов, то для мужчины протестом является неупотребление эксплетивов. 4.4. Гендер и власть В исследовании С. Кислинга показано, как аналогичные языковые ресурсы могут использоваться во внутригрупповом мужском общении для конструирования различных типов мужественности [Kiesling 1997]. Его результаты основаны на этнографическом исследовании речевых практик членов мужской студенческой организации (fraternity) в одном из американских университетов. Кислинг показывает, как идеология организации и непосредственная речевая ситуация определяют (само)презентацию индивида в конкретном речевом событии. Кроме конверсационного анализа существенную ценность, на наш взгляд, представляет предлагаемая автором трактовка понятия власти, открывающая новые возможности для его использования в лингвистическом описании. Кислинг говорит о различных способах создания сильной позиции (власти). Взяв за основу концепцию М. Фуко, он адаптирует его теорию применительно к своему материалу и выделяет несколько типов власти, основанных на занимаемых/выполняемых индивидом ролях: (а) власть физическая (принуждение и возможность); (б) власть экономическая; (в) власть, основанная на знании; (г) власть структурная (основанная на месте в иерархии); (д) власть/влияние наставника; (е) идеологическая власть и (ж) власть образа/манеры поведения4 [Kiesling 1997: 68-70]. Рамки данного раздела не позволяют подробно остановиться на всех аспектах исследования, где он анализирует выступления членов организации на общем собрании, обсуждавшем кандидатуры на выборную должность «корреспондента», в обязанности которого входит поддержание связи с национальной организацией через письма, публикуемые в национальном журнале. Кислинг рассматривает речевые стратегии и выбор языковых средств, показывая, как они связаны со статусом говорящего в организации, идеологией братства и идентичностью каждого из выступавших. В выступлении новичка, недавно ставшего членом братства, акцентируется обоснование внесенного предложения. Тем самым говорящий признает, что его статус в организации недостаточно высок для того, чтобы его мнение считалось авторитетным само по себе. Чтобы склонить на свою сторону голосующих, он апеллирует к своему знанию: подчеркивает достоинства/умения выдвигаемого кандидата; ссылается на то, что хорошо с ним знаком (вместе учились в школе), читал его письменные работы и т.д. Собственное мнение он выражает в смягченной форме («как я думаю…»), использует сослагательное наклонение, оформляя свое предложение как возможность («он справился бы хорошо»), а не факт («он справится хорошо»). Использование структурного осложнения (повтор аргументации в придаточном причины – «потому что он здорово умеет писать») – это признание того, что просто мнения новичка недостаточно, нужна дополнительная мотивировка (чего старшим членам организации не требуется). Таким образом «власть» новичка (т.е. то, что дает ему право вступать и высказывать/вносить предложение) строится на знании: он дает понять, что основывает свое предложение на достоинствах кандидата, а не просто на своем мнении. Второй выступающий, ветеран братства, конструирует власть (значимость своей роли) иным способом. Он выдвигает в качестве кандидата новичка, у которого есть проблемы и которого иначе братство «может потерять», тем самым создавая собственный образ «мудрого старшего». Предлагаемого кандидата он называет снисходительно по-отечески «паренек» («kid») и акцентирует свой статус более опытного («если ему подсказать»), тем самым выражая готовность выступить в роли наставника. Высказывается прямо и директивно («я не хочу»); берет на себя право говорить от имени всех («нам нужно его вовлечь»), правда, в смягченной форме («я считаю, что»). Еще один ветеран, занимающий заметное место в иерархии братства, позиционирует себя как авторитетную личность, чьи слова важны сами по себе. В его выступлении нет обоснований своего мнения, что является сигналом высокого статуса (достаточно просто сделать заявление). Он указывает присутствующим на правильное, с его точки зрения, решение без смягчающих формул («нам следует», а не «я думаю, что нам следует»). Мнения представляются в форме аксиом («есть обязанности, с которыми справится любой»). Иные модальные маркеры («может справиться» и т.д.) имплицировали бы возможность для голосующих другой точки зрения, но в данной формулировке им не оставлено такой возможности. Императивный и инструктивный тон ставит говорящего в позицию структурной власти: он конструирует роль старшего, влиятельного и умного манипулятора – даже провидца («я вижу [на этом посту. – Е.Г.] Курта»). Свой статус данный член братства сигнализирует и невербальными средствами, занимая одно из крайних правых мест в правой части зала, где обычно сидят ветераны. Таким образом, используя аналогичные ресурсы, три ветерана организации конструируют различные типы идентичности с опорой на разные типы власти (авторитета). С учетом этого автор исследования выражает сомнение в перспективности описания речи мужчин в целом (как монолитной группы), подчеркивая, что использование языковых ресурсов всегда контекстуально обусловлено и связано не только с гендером, но и другими социальными параметрами. ВЫВОДЫ Признание динамической и контекстуальной природы языковых значений заставляет критически переосмыслить ранние гендерные исследования, где гендерная идентичность «считывалась» с лингвистических форм. Интерпретация результатов этих исследований проводилась в рамках конкурирующих идеологических парадигм (deficit, dominance, difference), анализ которых демонстрирует, как осмысление эмпрических данных в социальных науках происходит на основе идеологически ориентированных предпочтений, включая мнения и убеждения о «естественном» характере гендерных различий и отношений в профессиональной деятельности, бытовом общении и иных сферах коммуникации. Анализ показал, что для многих исследований 1970 – 80-х гг. характерно не только эссенциалистское понимание мужественности и женственности как набора внутренне присущих индивиду черт (данных природой или сформировавшихся в процессе социализации), но и упрощенное понимание гендерного доминирования, недооценка роли контекста в создании гендерных смыслов, игнорирование социальных причин и следствий гендерных различий в коммуникации и абсолютизация дихотомии «мужское – женское». Наиболее существенными методологическими заблуждениями, ведущими к (вос)производству «научных» стереотипов о языке и гендере, являются универсализация (обобщение результатов конкретных, узконаправленных исследований за пределы экспериментального контекста) и анализ гендера в отрыве от других аспектов социальной идентичности. Осознанию и преодолению этих недостатков способствовали дискурсивный и перформативный «повороты» в лингвистическом изучении гендера. Первый характеризовался уходом от соотнесения языковых форм (слов, фонем, грамматических конструкций и пр.) с социальными группами говорящих и переключением внимания на гендерные аспекты дискурса, что акцентировало исторический и динамический аспекты языка, а также интерактивный характер его использования. «Дискурсивный поворот» не означает игнорирования языковых единиц (фонем, слов), но требует, чтобы они рассматривались с учетом функций, выполняемых ими в конкретной ситуации общения; при этом предполагается, что сами единицы не являются застывшими и неизменными. «Перформативный поворот» означает новое понимание гендерной идентичности, осознание того, что гендер – это не то, что индивид имеет, а то, что он/она делает. С этой точки зрения гендер не просто существует, а постоянно производится, воспроизводится, а также меняется в результате конкретных действий индивидов, заявляющих свою идентичность, признающих или оспаривающих идентичность других, поддерживающих или выступающих против определенных систем гендерных отношений, привилегий, идеологий. «Перформативный поворот» в исследованиях языка и гендера побудил многих ученых переосмыслить знакомые категории «мужчина» и «женщина» и обратиться к изучению того, как гендерные идентичности (традиционные и противоречащие привычным нормам) конструируются в конкретных языковых перформациях. «Мужские» и «женские» языковые формы, таким образом, отделяются от реальных мужчин и женщин и осознаются как лингвистические ресурсы конструирования гендера в социальной практике. Методологически такое смещение акцентов обусловило переход от масштабных квантитативных исследований, соотносящих те или иные языковые маркеры с полом, к изучению конкретных лингвистических практик (локальных исследований в виде небольших описаний совместной деятельности людей) что, однако, не означает, что изучение гендера в целом приносится в жертву анализу отдельных его проявлений. Динамика микроуровневых коммуникативных интеракций делает понимание глобальной картины более точным и полным. При этом исследователи не исходят ни из константных различий между мужскими женским стилями, ни из того, что язык является важнейшим фактором регулирования общения. В центре внимания находится вопрос о том, как различаются механизмы приписывания значения в конкретных ситуациях общения и какие нюансы вносит гендер в этот процесс. |
Похожие:
 |
Основа вежливости в английской лингвокультуре: джентльменство (gentlemanliness)... «Новосибирский национальный исследовательский государственный университет» (новосибирский государственный университет, нгу) |
 |
Учебно-методический комплекс Музыкальная культура и искусство Великобритании... Развитие английской музыкальной культуры в эпоху Возрождения (XV – начало XVII вв.) |
|
Лексикология английского языка Рецензенты: кафедра английской филологии №1 Санкт-Петербургского университета; канд филол наук доцент кафедры английской филологии... |
|
На вновь открывшейся странице заводим английский заголовок новости,... Новости в английской ленте необходимо регулярно обновлять (по мере появления событий). То же касается и анонсов (если есть англоязычное... |
|
Чтение и перевод английской научной и технической литературы Чтение и перевод английской научной и технической литературы является уникальным учебным пособием, неоднократно переиздававшимся... |
|
М. Дубровин. «Путеводитель по английской грамматике». Книга 1 |
|
Книга: Тайные операции английской разведки: Ближний и Средний Восток,... Тайные операции английской разведки: Ближний и Средний Восток, Африка и Европа после 1945 года1 |
|
Чтение и перевод английской научной и технической литературы Печатается с малозначительными редакционными изменениями по одноимённому изданию 1968 г |
|
О некоторых компонентах жанра просьбы Целью статьи является изучение функционирования высказываний, сопровождающих собственно просьбу в английской драме ХХ века |
|
Английский для подготовки к военной олимпиаде Учебное пособие Краснодар И. Н. Сухомлина – доцент кафедры английской филологии, канд филол наук (Кубанский государственный университет) |
|
Конспект интегрированного занятия Практический курс английской грамматики... Урок предназначен для студентов четвертого курса специальности 050303 Иностранный язык |
|
Содержание введение 3 1 перевод в контексте теории речевых актов 7 Темой нашей выпускной работы является «Перевод английской устной речи на русский язык» |
|
Фгбоу впо «Бурятский государственный университет» Институт филологии... I. Теоретико-методологические основы изучения эпиграфа в современной науке |
|
Лекция II. 3 Голландцы были не единственными противниками Англии, кто претендовал на господство в Индии. Сильные имперские стремления обнаружились... |
|
Передача английского страдательного залога Существует несколько способов перевода английской пассивной конструкции на русский язык. Выбор способа перевода зависит от значения... |
|
Российской Федерации Федеральное агентство по образованию Государственное... Методические указания обсуждены и утверждены на заседании кафедры английской филологии факультета филологии и журналистики Ростовского... |