2.3 Итоговый сборник Б. Шергина: принципы циклизации
Если вернуться к определению цикла у А. С. Янушкевича, то окажется, что большинство «циклов» Шергина – это отнюдь не циклы, в них только присутствует явление циклизации. Единственными циклами по формальным показателям, которые предлагает Янушкевич, оказываются циклы раздела «Государи-кормщики»: «Рассказы о кормщике Маркеле Ушакове», «Морской устав живущий» и «Про старого кормщика Ивана Рядника». Только в них действительно присутствует авторское вступление, в котором он представляет используемый им материал – сборник поморского письма XVIII века «Малый Виноградец», а также поясняет, как именно будет вестись дальнейшее повествование: «В рассказах я старался сохранить эпизодическую форму повествования и стиль речи поморского автора, избегая излишней витиеватости и славянизмов, сохраняя отблески живой разговорной речи того времени»32.
По классификации Ляпиной эти циклы можно охарактеризовать как авторские. С точки зрения Инграма они как раз будут авторско-редакторскими – составленные «editor-author», поскольку автор здесь только собирает в одну структуру уже существовавшие до него тексты. Инграм подчеркивает в своей работе, что в качестве материала здесь часто выступают фольклорные тексты. Так это и произошло с данными циклами Шергина. Также, по Инграму, эти циклы будут «завершенными» («completed»), поскольку изначально эти тексты, еще как фольклорные, едиными циклами не были.
Если же вернуться к классификации Ляпиной, то «Рассказы о кормщике Маркеле Ушакове» и «Про старого кормщика Ивана Рядника» являются прозаическими по типу речи, а «Морской устав живущий» - смешанным, поскольку в нем «Стихосложный Грумант» - это стихотворный текст. Все циклы Шергина относятся, впрочем, к эпическим циклам по родовой принадлежности.
Вопрос о жанровой природе этих текстов остается открытым и в данной работе не рассматривается. Эти циклы несколько раз при жизни автора переиздавались одинаковым составом, между ними присутствует большое количество межтекстовых скреп, они плотно связаны друг с другом и вне контекста теряют значительную часть смысла. Следовательно, можно сказать, что эти текстовые ансамбли являются циклами.
К остальным разделам такого предисловия нет, как нет и ярко выраженной рамочной композиции, изменения в их составе происходили практически вплоть до последнего прижизненного издания. Однако можно ли утверждать, что остальных циклов нет и что говорить можно только о циклизации в терминологии Янушкевича?
Рассмотрим подробнее первый раздел итоговой структуры, иначе говоря, сборника «Запечатленная слава» – «Отцово знанье». В нем представлены рассказы, повествующие о детстве главного героя – «Рождение корабля», «Двинская земля», «Детство в Архангельске», «Миша Ласкин». За ними следуют рассказы о моряках и рыбаках Поморской земли: «Мурманские зуйки», «Новоземельское знание», «Новая земля». Последний рассказ – «Поклон сына отцу» - совмещает в себе обе темы, в нем рассказчик вспоминает своего отца, ходившего в море всю жизнь.
Казалось бы, кроме места действия, рассказы не имеют между собой ничего общего. Но так ли это? В каждом из них присутствует один и тот же герой – сам рассказчик. В «Рождении корабля» он, уже взрослый человек, детство которого прошло у Белого моря, вспоминает и повествует о том, как его отца выбрали артельным старостой и казначеем при постройке судна. Отец рассказчика позвал для этого дела мастера Конона Ивановича Тектона, своего старого приятеля. В это время рассказчик был еще ребенком, и то, что он рассказывает здесь, – его живые воспоминания о работе великого мастера.
Следующий рассказ – «Двинская земля». В нем опять же от первого лица повествуется о месте, где родился и жил рассказчик. Начало рассказа – словно бы ответ на вопрос слушателей, возникший после предыдущего повествования: «Куда ходили на построенном корабле?» - ответ, который развивается в настоящий гимн родной стороне. И здесь тоже есть место воспоминаниям детства: «Мама или отец будили нас, маленьких, яркие-то сполохи-сияния смотреть. Обидимся, если проспим, а соседские ребята хвалятся, что видели»33.
Рассказ этот оказывается настоящей энциклопедией поморской и архангельской жизни: в какое время чем промышляли, как строили дома, какая там природа, как выглядел город, какие в нем дороги,… Заканчивается же он словами о сказителе Пафнутии Осиповиче Анкудинове, которого любил слушать главный герой и потом пересказывать: «Я охоч был слушать Пафнутия Осиповича, и складное, красовитое его слово нескладно потом пересказывал»34. Это последние слова рассказа, которые заставляют читателя по-новому взглянуть на то, что было сказано раньше. Получается, все повествование – это пересказ слов Пафнутия Осиповича? Или же оно было создано рассказчиком по образцу повествований великого сказителя? Так или иначе, сам рассказ становится воспоминанием главного героя о его детстве и юности, прошедших бок о бок с этими людьми.
Затем идет рассказ «Детство в Архангельске», в котором герой от первого лица говорит о своем детстве и о своих родителях. Это повествование уже сугубо личное, настолько, что некоторые исследователи творчества Шергина цитируют этот рассказ, говоря о биографии автора. Повествование здесь представляет собой небольшие фрагменты из жизни рассказчика, которые он передает со слов своих мамы и тети. Заканчивается текст тем, что герой, уже выучившись читать и писать, отправляется в школу.
В следующем рассказе «Миша Ласкин» речь идет уже о школьных годах рассказчика. От первого лица он повествует о своем друге, Мише Ласкине, мальчике, который ходит в море с моряками, а сейчас живет у своей тети на берегу. Этот текст связан как с предыдущим - общим героем-рассказчиком, который вспоминает истории из своего детства, так и со следующим – с рассказом «Мурманские зуйки» о мальчиках-мореходах, к которым как раз и принадлежал Миша Ласкин, да и отец рассказчика тоже. Этим текстом, как обобщением, завершается повествование о Мише.
За ним следует тоже рассказ о моряках, но уже о взрослых – о друзьях отца рассказчика Пафнутии Анкудинове и Иване Узком – «Новоземельское знание». Это тоже его воспоминания – он был самым молодым из команды старого кормщика Пафнутия Анкудинова. И в следующем рассказе «Новая Земля» тоже речь идет о взрослых мореходах. Среди них и рассказчик. Он говорит о себе как о человеке старом, который вспоминает свою молодость, когда он ходил сказочником с моряками на промысел, как делал это раньше Пафнутий Анкудинов.
В последнем рассказе «Поклон сына отцу» звучат вновь все темы раздела: в нем говорится об отце рассказчика, который всю жизнь ходил в море, сначала – зуйком в Мурманске, потом – матросом, штурманом, шкипером ходил на Новую Землю из Архангельска, оставляя детей и жену дома, в городе. Всему тому, о чем шла речь в предыдущих рассказах, главного героя, рассказчика, научил он, его отец. Заканчивается и раздел, и рассказ его смертью.
Итак, хотя в этом разделе и нет, как в «Государях-кормщиках», ярко выраженной рамки, они объединяются не только тематически. Все они написаны от первого лица, главный герой в них – рассказчик – единый, его характеризуют сходные речевые обороты, диалектная лексика, единая сказовая манера повествования. Можно проследить отчасти его биографию, которая собирается по фрагментам из всех рассказов цикла «Отцово знанье». Рамочная композиция выражена при помощи этого общего героя, ведь все рассказы объединяются тем, что все они его воспоминания.
По сводной классификации, созданной Ляпиной, этот цикл является авторским, поскольку все тексты в нем принадлежат Шергину изначально и в цикл собраны им же, «завершенным» («composed») в терминологии Инграма, поскольку, хотя изначально рассказы из него не задумывались как единый цикл, в них присутствует довольно сильное объединяющее начало – общий герой-рассказчик и общие темы, смешанным по особенностям речевой структуры, так как в прозаических текстах, его составляющих, присутствуют стихотворные вкрапления, по текстовой структуре это цикл, как было показано выше, жанровый вопрос, как и для многих других циклов Шергина, мы оставляем открытым для дальнейшего изучения, и, наконец, этот цикл, несомненно является эпическим по родовой принадлежности.
Сложнее дело обстоит с циклом «Изящные мастера» («Для увеселенья» в прижизненном издании «Запечатленной славы»). Дело в том, что в нем рассказы объединены только общей тематикой – это повествования о народных мастерах прикладного творчества: «Лебяжья река» - о мастерах Иване Губе и Иване Щеке, которые промышляли «деревянным и живописным делом» - делали сундуки, ларцы и шкатулки и расписывали их, «Дождь» - о красильщиках, которые «красили портна, набивали узором полотна», «Евграф» - о резчике, украшавшем соловецкие суда, «Устюжского мещанина Василия Феоктистова Вопиящина краткое жизнеописание» - единственное повествование от первого лица, где сам мастер, художник, расписывавший различные предметы морского быта, рассказывает о своем мастерстве, «Для увеселенья» - предание о плотниках Иване и Ондреяне, которые «по штату числились плотниками, а на деле выполняли резное художество»35.
В связи с этим странным кажется, что в этот раздел еще при жизни автора в книге «Гандвик – Студеное море» были добавлены рассказы «М. Д. Кривополенова», в котором повествуется о северной сказительнице, «Дед Пафнутий Анкудинов», имя главного героя которого, кормчего Пафнутия Анкудинова, который был мастером рассказывать истории во время плаваний, уже знакомо нам по разделу «Отцово знанье», «Соломонида Золотоволосая», в котором от первого лица рассказывает о своей судьбе героиня, оставившая семью и ставшая художницей-самоучкой в Архангельске, и «Виктор-горожанин», где рассказчик повествует о своем друге художнике Викторе Постникове, с которым они вместе выросли в Архангельске и вместе учились в Москве.
Казалось бы, и эти добавленные рассказы тоже об «изящных мастерах». Но если изначальный состав рассказов, публиковавшийся при жизни автора дважды в последних сборниках, один из которых мы принимаем за итоговую структуру, содержит повествования только о мастерах прикладного искусства, неученых, но зарабатывающих этим себе на жизнь, создающих и украшающих предметы поморского быта, то добавленные рассказы – это тексты о северных сказителях и художниках, но не прикладного творчества, а чистого искусства, которое проявляется как увлечение у Соломониды Золотоволосой и как работа у Виктора Постникова.
Не удивительно, что эти тексты, включенные в раздел позднее и, скорее всего, не самим автором, а редактором, переиздавались не во всех посмертных изданиях, а если и добавлялись в них, то помещались в конце раздела в противовес тому, как это было сделано в сборнике «Гандвик – Студеное море», где эти рассказы перемешаны с другими текстами раздела.
Но можно ли назвать этот раздел циклом? Если не принимать во внимание эти добавленные позднее рассказы, то да. Они объединены тематически, кроме того, несмотря на то, что в них нет сквозного героя, как это было в случае с циклом «Отцово знанье», все они объединяются типом героя: это всегда мастер своего дела, причем необразованный, похожий на лесковского Левшу художник, творения которого остаются неизменными во времени, что составляет контраст с работами его конкурентов, вещи, который он делает, обязательно имеют практическое применение, но кроме этого, они еще и радуют глаз.
Здесь мы сталкиваемся с циклизацией по другому признаку – не по единому герою, а по общему типу героя и общей теме, ведь рассказы в этом цикле посвящены не просто описанию жизни разных мастеров, а их взаимоотношениям друг с другом, с их учителями и с их конкурентами.
Этот цикл по классификации Ляпиной будет опять-таки авторским, априорно задуманным как цикл, он появляется впервые в сборнике «Океан-море русское», а затем без изменений переходит в сборник «Запечатленная слава»; этот цикл прозаический по своей речевой структуре, по текстовой специфике это именно цикл, а не раздел, по жанру он близок к очерковым циклам, хотя с определенными оговорками, все-таки для очерков не характерна сказовая манера повествования, к которой Шергин прибегает и в случае с этими рассказами; по родовой принадлежности это эпический цикл.
Следующий раздел – «У Архангельского города». В нем нет ни общего героя, многие рассказы здесь – это повествования от первого лица и ведутся они разными героями, нет и общей темы – есть тут рассказы о любви («Егор увеселялся морем», «Мимолетное виденье», «Митина любовь»), есть рассказы о смерти («Старые старухи», «Щедрая вдова»), есть о народном гулянье («Ходили в Лявлю»), есть о тяжелой работе на море и чуде возвращения домой («Ваня Датский», «Кроткая вода»), о тяжелой женской доле («Рассказ Соломониды Ивановны»). Действие в этих рассказах может происходить в самое разное время. И место действия в них разное.
В рассказе «Кроткая вода», например, речь идет о деревне Ненокса, которая расположена не так уж близко от Архангельска. Но все же основное место, о котором идет речь – это Архангельск, город, а не деревня, как это было в предыдущих циклах. Все герои этого цикла – горожане, архангелогородцы, со своей особой культурой.
И эти горожане в большинстве рассказов повествуют о своей жизни от первого лица (в рассказе «Егор увеселялся морем» - от лица мореплавателя Егора рассказывается о том, как он выдал замуж свою жену за любимого ею человека, в «Мимолетном виденье» - от лица работницы модной мастерской, в рассказе «Митина любовь» - от лица Мити, влюбленного в Машеньку Кярстен, рассказчик «Старых старух» и «Ходили в Лявлю» напоминает главного героя из цикла «Отцово знанье», хотя сам и не представляется, он рассказывает о своих знакомых и родне, в рассказе «Кроткая вода» повествование ведется от лица участника событий, «Рассказ Соломониды Ивановны» - это действительно ее рассказ, от ее лица), город как будто бы сам рассказывает свои истории, объединенные тем, что они произошли здесь, с его жителями.
А происходит все, что должно происходить: молодежь влюбляется, женится, взрослые люди ходят в море, такое бурное и опасное, старики умирают, но перед смертью успевают поделиться мудростью с подрастающим поколением. Получается такая общая картина городской жизни вне времени, потому что то, что описано в каждом рассказе – это уникальный случай, но все вместе они дают цельную картину жизни города вообще, где всегда что-то происходит, что-то случается.
Стоит отметить и жанровую особенность включенных в этот цикл рассказов. Многие из них очень новеллистичны. Так, в «Митиной любви» рассказчик совершенно неожиданно находит Машу, когда, после долгих поисков, заходит в швейную мастерскую пришить пуговицу. Все беды, свои и чужие, Егор в рассказе «Егор увеселялся морем» разрешает одним движением, выдав свою жену за любимого ею судового механика, который нужен был ему на берегу, а из-за любви к Варе хотел уходить на Новую Землю. Ваню Датского мать совершенно случайно узнает на базаре, когда он пытается помочь ей, незаметно подсунув 100 рублей. «Щедрая вдова» и вовсе напоминает анекдот. Им всем присуща остросюжетность и неожиданная развязка – пуант.
Этот цикл в классификации Ляпиной будет авторским, завершенным («completed»), т. к. рассказы в нем создавались в разное время, но все тесно связаны друг с другом, прозаическим, собственно циклом, новеллистическим по жанру и эпическим по родовой принадлежности.
И, наконец, самым неоднозначным с точки зрения циклизации кажется раздел «Древние памяти». В сборнике «Океан-море русское», где впервые появляется исследуемая нами структура, он практически отсутствует. О нем говорят только несколько рассказов, включенных в раздел «Государи-кормщики» и выделенных в подраздел «Древние памяти»: «Любовь сильнее смерти», «Гнев» и «Гость с Двины». Однако уже в следующем прижизненном сборнике – в первом издании «Запечатленной славы» - эти рассказы выделены в особый раздел под заголовком «Древние памяти» и к ним добавлены рассказы «Прение Живота и Смерти», «Старина о Варламии Керетском», «Братанна», «София Новгородская», «Чудские боги», «Феодорит Кольский», «Ингвар», «”Устьянский Правильник”» и «Из рукописи “Сия книга – знание” Ивана Дмитриева», причем более ранние тексты никак не выделены и перемешаны с текстами новыми.
Что же представляют собой тексты этого раздела? Что объединяет их и можно ли назвать такое объединение циклом, ведь, в отличие от предыдущих разделов-циклов, он при жизни автора попал только в один сборник в своем окончательном виде и подтверждения, что он должен был остаться неизменным, у нас нет?
Пожалуй, этот раздел самый фольклорный из всех, если не считать те, которые собраны по жанровому принципу (разделы «Сказы», «Были», «Старины»). Недаром он носит название «Древние памяти»: лексика, которую использует Шергин в этих текстах, архаична, к «Старине о Варламии Керетском» и «Софии Новгородской» автор дает свое предисловие, где объясняет, что эти тексты заучены или записаны им на Русском Севере и являются фольклорными, они рассказывались и пелись.
Кроме того, «Старина о Варламии Керетском» частично дана в стихотворной форме, а частично – в прозе, что автор объясняет в предисловии тем, что к тому моменту, как он, в дни своей юности, услышал «балладу о Варламии»36, «пелись уже только отрывки. Забытый стих пересказывался простой речью»37. Почти полностью в стихах дана «Братанна», только в самом конце небольшие участки текста пересказываются прозой. Если есть привязка ко времени, то это обязательно «древние» времена: в тексте «Любовь сильнее смерти» «крестовые братья»38 Олеша и Кирик воюют с варягами, стреляют из лука, трубят в «корабельный рог»39, в предисловии в «Старине о Варламии Керетском» сказано, что «согласно рукописному житию, Варламий жил в XVI веке»40, В «Братанне» брат ходит в море под парусом, в «Софии Новгородской» Гостев осваивает новые промысловые места тоже под парусом,…
В каждом из них есть доля фольклорной фантастики: Океан-море русское или Гандвиг персонифицируются и вершат суд над людьми, карают тех, кто поступил неправильно и помогают, даже воскрешают, тех, кто прав, зачастую действуют в этих текстах умершие или еще живые святые, Жизнь и Смерть, приходят за своими товарищами умершие их друзья или даже сама Смерть, общаются с ними… Многие из текстов являются объяснениями к загадочным событиям современности: если наносит к берегу туман, то это «Варламьева лодья подошла»41, в которой он осужден плавать вечно со своей убитой им женой, нескончаемый колокольный звон над водой – «это голос русского гостя Андрея Двинянина»42.
Но если эти тексты так похожи на фольклорные, почему не были они помещены в разделы «Старины», «Были» или «Сказы»? Те тексты, которые Шергин помещает в раздел «Были», содержат в себе гораздо меньше фольклорной фантастики, чем тексты из «Древних памятей». В них описываются события недавние, события времен Советской России, зачастую – рассказанные от лица их участников, в предисловиях к ним автор пишет, что это реальные события, виденные или слышанные им самим. «Сказы» Шергина – это «Слова», торжественные рассуждения повествователя о Москве, Ломоносове, Пушкине и Горьком. Ближе всего по жанру к «Древним памятям» оказываются тексты из раздела «Старины».
Это тоже частично стихотворные, частично – прозаические тексты, в которых речь идет о легендарных событиях прошлого. Но каковы эти события и где они происходили? Это тексты о русских князьях и богатырях, действие в них происходит во Владимире, Москве, Рязани, тогда как в «Древних памятях» это всегда Поморская земля, а герои – местночтимые святые или простые люди, мореходы, жившие в Поморской земле (Архангельской или Мурманской). Иными словами, опять цикл создается за счет жанрового единства, единства общего типа героя, места и времени действия, а также за счет общих тем и мотивов.
Этот цикл является авторско-редакторским в терминологии Инграма (составленные «editor-author»), поскольку Шергин пишет, что эти тексты фольклорные, а он только записал и обработал их. Их опять же можно классифицировать как завершенные («completed»), так как изначально они не создавались как цикл, но в работе над ними автор придал им общие черты, добавил соединяющие отдельные тексты нити. Этот цикл смешанный по речевой структуре, в нем встречаются как прозаические, так и стихотворные тексты. По текстовой специфике это все-таки цикл, что было показано выше. По жанру он ближе всего к циклу старин, хотя этот вопрос требует дополнительного рассмотрения. По родовой принадлежности этот цикл эпический, как и все циклы Шергина.
***
В этой главе нами были рассмотрены основные циклы Б. В. Шергина. Мы доказали, что это действительно циклы, циклы как жанровые образования, а не простой ансамбль текстов, не связанных друг с другом. При этом, циклы эти очень разные, они организуются по разным принципам, у них разная история формирования.
Кроме того, мы проследили историю развития циклических структур в прозе Шергина. Этот анализ, результаты которого представлены в таблице, приложенной к работе, показал, что за итоговую структуру текстов и циклов автора правильнее всего было бы взять ту, которая представлена в предпоследнем его прижизненном издании – в сборнике «Запечатленная слава» (1967). Именно в этой книге наиболее полно отражено творчество Шергина, поэтому именно ее следует считать «последней волей автора», а значит, именно по ней следует осуществлять современные издания Шергина. Это особенно важно, если учесть, что с каждым новым сборником автор менял не только порядок следования текстов или их принадлежность к тому или иному циклу или разделу, но и изменял сами тексты.
Стоит отметить, что современные издатели, к сожалению, не проводят такой текстологической работы и допускают весьма досадные неточности при издании Шергина. Примером такого издания может служить вышедший в 2014 г. второй том «Собрания сочинений»43. Прекрасно оформленная, напечатанная на изумительной бумаге с прекрасными иллюстрациями, эта книга может быть хорошим подарком любителю творчества Шергина, но никак не может удовлетворить филолога, изучающего его тексты.
Издатель взял на себя смелость добавить в циклы автора рассказы, которые в них никогда не входили, и исключать те, которые были добавлены в них автором, на основании того, что они тематически напоминают другие тексты этого цикла или, напротив, кажутся им несоответствующими содержанию раздела или даже современности.
Нам кажется более правильным, если есть задача издать наиболее полное собрание сочинений, добавить не попавшие в итоговую структуру тексты в отдельную часть, создать для них свой раздел, но не пристраивать их по готовым авторским циклам, даже в том случае, если эти тексты находились с другими текстами, вошедшими в изменяемый редактором цикл, в одном разделе в каком-либо из предшествующих появлению итоговой структуры сборников. Такие изменения являются деструктивными для цикла, непоправимо изменяют его смысл, а значит, и смысл отдельных входящих в цикл текстов. В хорошем научном издании они недопустимы. Впрочем, ни одно из посмертных изданий Шергина на научность и не претендовало, в том числе и «Собрание сочинений», и здесь обвинять их не в чем.
Однако здесь возникает другой вопрос – вопрос о необходимости текстологически грамотно подготовленного научного издания Шергина. И этот вопрос еще предстоит решить. Отчасти он решается в третьей главе работы.
|
