Глава 1. Б. Шергин: перспективы изучения
Проблема большинства исследований творчества Шергина заключается в том, что авторы работ о нем больше внимания уделяют построению и развитию образа писателя-праведника, чем собственно анализу его произведений. В его рассказах они ищут подтверждения своим мыслям о Шергине, но при том почти не анализируют сами тексты. Возможно, поэтому большинство работ о Шергине обращены к биографическому аспекту изучения его творчества. Это направление действительно кажется довольно продуктивным, поскольку в его биографии до сих пор остаются белые пятна. Например, продолжаются споры по поводу года рождения Шергина: он всегда указывал 1896, а в метрической книге был записан под 1893.
С другой стороны, совершенно ясно, что часть произведений писателя носят автобиографический характер – в них в качестве материала он использует некоторые факты собственной биографии. Однако такие работы имеют научную ценность только при условии, что исследователь не ищет в произведениях Шергина материал для биографии, а наоборот сопоставляет то, что говорят документы иного характера (воспоминания современников, официальная документация, некоторые дневниковые записи), с тем, что мы имеем в художественных произведениях писателя, выявляет степень автобиографизма его произведений.
Здесь же скрывается и еще одна чрезвычайно интересная тема для изучения. Дело в том, что исследователи, которые так активно опираются на произведения Шергина как на биографический материал, видимо, забывают, что писатель, все творчество которого посвящено Архангельску, Поморью, Белому морю, совсем молодым уехал из родного города в Москву, отучился в Строгановском училище и, хотя потом на небольшие промежутки времени возвращался, почти всю жизнь прожил в столице, которой, кстати сказать, не посвятил ни одного, если не считать дневников и «Слова о Москве», произведения. Таким образом, практически все произведения Шергина, действие которых происходит на Севере, написаны были далеко от места действия – в Москве. Знаменитый северный писатель на Севере провел только детство и раннюю юность.
О какой же тогда объективности изложения может идти речь? С таким же успехом можно было бы строить биографию Бунина, ссылаясь на «Жизнь Арсеньева». Оба писателя с нежностью вспоминают свое детство и юность, поэтизируют свою родину: Бунин – мир русской усадьбы, Шергин – мир поморского Севера. Родину, на которую вернуться никак нельзя по причинам, не зависящим от воли писателя.
Причем возвращение было невозможно не только по причине слабого здоровья Шергина и его плачевного материального положения. Тот Архангельск, который писатель показывает в своих произведениях, к тому времени уже не существовал больше нигде, кроме воспоминаний самого писателя.
Время шло, город менялся. Отгремела революция, и Архангельск из чудесной деревянной сказки, в которой господствовал патриархальный быт XVII века, превратился в один из индустриальных областных центров СССР. И только в рассказах Шергина, как в волшебном заповеднике памяти, сохранились образы этого сказочного мира, населенного людьми воистину удивительными, духовными и душевными, такими, какими их запомнил маленький Борис Шергин.
С другой стороны, возможно, дело было не только и не столько в смене эпох. Мир рассказов Шергина – это в первую очередь художественный мир, который предлагает нем не описание реально существовавшего в какое бы то ни было время города Архангельска, а воспоминание детства об утраченной родине, о рае на земле, воспоминание, которое существовало только в мыслях самого Бориса Шергина и которым он делится с читателем. Это не физиологический очерк, а художественное произведение, ориентированное в первую очередь на вымысел, а не на исторически достоверное изображение действительности.
Итак, одним из наиболее продуктивных аспектов исследования творческого наследия Шергина нам видится определение степени автобиографизма его прозы с одной стороны и изучение мотива памяти в его автобиографической прозе об Архангельске с другой. Здесь интересно было бы сопоставить автобиографические произведения Шергина с подобной прозой других писателей начала XX в., для которых так важны были воспоминания детства: Бунина и Набокова. В них нам видится некое типологическое сходство: автор, который вынужден был навсегда расстаться с родиной, строит свои автобиографические произведения как воспоминания о детских годах, проведенных там, поэтизируя место действия.
Автобиография – это не единственный материал, с которым работает Шергин при создании своих произведений. Отсюда возникает и еще один вопрос, который требует рассмотрения – вопрос поиска и анализа источников его произведений. Зачастую он сам указывает на источник – в начале рассказа прописывает, кто рассказал ему историю, которую он обработал и опубликовал.
Точно также, как это было с его собственной биографией, Шергин обрабатывает используемый материал, придавая ему художественную форму, из простого бытового разговора превращает в художественное произведение. Как он это делает, какими средствами пользуется – эти вопросы тоже должны быть исследованы, потому что в них кроется основополагающая идея поэтики Шергина.
Пока можно с уверенностью сказать, что один из важнейших принципов работы Шергина с источниками – это перенесение разговорной речи человека, история которого стала материалом для рассказа, в письменную при помощи сказа. Особенности сказовой манеры повествования писателя тоже требуют отдельного изучения.
Для передачи устной речи своих персонажей он пользуется широким набором фонетических, лексических и синтаксических средств. При этом язык рассказчиков Шергина неоднороден: каждый персонаж обладает своей речевой характеристикой в соответствии с его профессией, происхождением и образованием. Так, модная архангельская портниха смешивает в своей речи французские выражения и русские просторечные. Моряк будет обязательно использовать морские термины и арготизмы. Художники – специальные обозначения красок и других материалов.
В речи же рассказчика автобиографических текстов Шергина можно выделить несколько регистров: один – это торжественная высокая речь, в ней много архаизмов, а вот просторечные выражения отсутствуют, синтаксические конструкции построены по всем правилам риторики; а другой – это веселый сказ одного из «своих», из архангельских, тут не будет архаизмов, зато много диалектизмов, просторечий, синтаксис близок к разговорному.
Переход от регистра к регистру, как и, например, в произведениях протопопа Аввакума, которого очень любил Шергин, обусловлены тематикой повествования: если речь идет о величии Архангельской земли, о героических поступках ее сынов, то регистр будет высокий, торжественный, если же рассказчик повествует о смешных эпизодах из собственной жизни, то и регистр будет соответствующим – веселым, почти комическим.
Сказ Шергина интересен и тем, что каждый рассказчик его – это вполне конкретный персонаж со своей биографией и своим взглядом на события, им излагаемые. Но тем не менее, это не просто Ich-Erzahlung, это именно сказ, поскольку в каждом рассказе можно найти приметы устного повествования, запечатленного в письменной речи. Исключение составляют, пожалуй, только хвалебные фрагменты высокого регистра автобиографических рассказов. В них передается не устная речь, а скорее письменная, восходящая, вероятно, к традициям древнерусской книжности. Эта параллель тоже, несомненно, требует более глубокого рассмотрения.
Языковые средства, которые Шергин использует в своих произведениях для создания речевой характеристики персонажей или с иными стилистическими целями тоже нуждаются в отдельном исследовании. Язык произведений Шергина богат древнерусскими архаичными формами, диалектизмами, просторечными словами и выражениями, судоходными, судостроительными и другими терминами и арготизмами. Каждое из этих средств появляется в его произведениях неслучайно. Какова их функция в создании облика персонажа, изображении места и времени действия – все это еще предстоит выяснить.
Еще один интересный аспект возможного изучения Шергина – это интермедиальный анализ его произведений. Уже само образование писателя – он окончил Строгановское художественное училище – наталкивает на мысль, что такой анализ мог бы помочь в понимании его произведений. Здесь выделяются два направления, по которым можно провести параллель между литературным творчеством Шергина и артефактами изобразительного искусства.
Первое заключается в том, чтобы проанализировать связь между текстами писателя и его иллюстрациями к ним. Иллюстрации Шергина к собственным произведениям по стилю можно разделить на три вида. Первый – это его иллюстрации к былинам и старинам. Они напоминают с одной стороны древние северные иконы, с другой – древнерусскую книжную миниатюру, с которой Шергин несомненно был знаком. В отличие от иллюстраций других художников, которые изображали героев произведений Шергина так, как было принято изображать героев былин в новое время, сам автор дает совсем иные картины, которые идут изнутри самой былинной традиции. Он, как носитель этой традиции, видит своих персонажей иначе, чем они представлялись его современникам.
Второй вид иллюстраций – это изображения к циклу сказок «Шиш Московский». Они сильно отличаются от иллюстраций к былинам и старинам. На них все персонажи, включая самого Шиша, изображены очень румяными, очень полными и очень веселыми. Они напоминают героев романа Франсуа Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль». Почему автор увидел своего героя, плута и разбойника Шиша, нищего крестьянина, потешающегося над богатыми, таким? Ответ, как кажется, кроется в карнавальном хронотопе этих сказок. Низовой юмор повествований о Шише, возможность слабых шутить над сильными, простых людей – над царем – все это признаки карнавального, раблезианского мира. Ключ к такой интерпретации этих сказок дают нам иллюстрации самого автора.
И, наконец, третий вид иллюстраций – это изображения к архангельским рассказам Шергина. Они довольно просты, напоминают небольшие зарисовки. В них есть что-то от лубочных картинок, что-то от книжных иллюстраций XIXвека.
Другая тема для интермедиального анализа творчества Шергина – это цикл его рассказов о художниках «Для увеселенья» («Изящные мастера»). В связи с ними возникает вопрос об экфрасисе у Шергина. Особенно интересным для анализа кажется рассказ «Лебяжья река», который строится на противопоставлении двух видов росписей. Экфрастические описания позволяют предположить, что речь идет о вполне конкретных северодвинских росписях – пучужской и тоемской. Таким образом, тема экфрасиса в произведениях Шергина тоже оказывается довольно перспективной.
Не менее важной задачей для исследователя творчества Шергина становится поиск его места в истории литературы. Несомненно, важно выявить индивидуальные особенности его творчества. Но не менее важным кажется найти типологические сходства его произведений с произведениями других классиков русской литературы, встроить его творчество в литературный процесс.
До сих пор в научной литературе прослеживается только две мысли в этом направлении. С одной стороны, прозу Шергина наравне со сказовыми произведениями Бажова относят к орнаментальной прозе начала XX в.. Этим объясняется сказовая манера повествования и множественные стилизации в его текстах. С другой, появляется тенденция причислять прозу Шергина к «северному тексту» русской литературы наравне с произведениями земляка и друга Шергина С. Г. Писахова, автора крестьянской прозы Ф. А. Абрамова, писателя Ю. П. Казакова и других архангельских и карельских писателей. Оба эти направления требуют дальнейшего развития.
Но помимо них можно также попытаться встроить творчество Шергина и в другие ряды. Например, можно поискать больше связей сказа писателя с этим типом повествования у других авторов. Возможно, при этом шергинскую манеру повествования стоит сравнивать с произведениями не его современника Бажова, а со сказом Лескова, творчество которого он очень ценил. На такую мысль наталкивает и тематическое соответствие произведений: оба эти писателя в своих текстах ищут персонажей-«праведников», которые больше заботятся об окружающих, чем о собственном благе.
Стилистические же особенности произведений Шергина заставляют обратиться к традиции еще более старой – к произведениям древнерусской книжности и, как уже было сказано выше, в особенности – к текстам протопопа Аввакума. Не стоит также забывать про то, что Шергин занимался изучением фольклора, и многие его произведения связаны с народным творчеством как тематически, так и стилистически.
Если же сравнивать творчество Шергина с произведениями его современников, то напрашивается сопоставление с деревенской прозой середины XX в., когда писатель продолжает работать над своими старыми произведениями, хотя нового ничего уже почти не создает. Герои рассказов Шергина – это тоже простые люди, люди старого мира, многие из них уже немолоды, но много знают о жизни. Только вот работают они не в поле, а в море, они не крестьяне, а поморы.
Итак, как показывает даже такой беглый обзор возможных путей исследования творчества Шергина, его произведения представляются чрезвычайно интересными для самых разных видов филологического анализа текста. Его произведения неизменно оказываются шире и интереснее любых интерпретаций. Особенно таких, в которых творчество Шергина используется только в качестве материала для построения мифа о писателе-праведнике или для морализаторских выводов. К сожалению, таких исследований больше, чем тех, которые обращаются к самим его текстам, ищут в них что-то новое и интересное для читателя и литературоведа.
Однако первые две лакуны в исследованиях, посвященных Шергину, которые бросаются в глаза каждому, кто обращается к его книгам, - это то, что его тексты организуются внутри сборников в поименованные разделы или циклы, которые меняются от сборника к сборнику. Вместе с ними меняются и тексты внутри них. Этим двум аспектам: циклизации прозы Шергина и текстологическим изменениям его произведений - посвящены следующие две главы работы.
|
