Глава 2. К дефиниции понятия «язык»
Язык, обыденный язык, естественный язык, разговорный язык – эти понятия нередко выступают в контексте лингвистического исследования как синонимы. Данное примечательное обстоятельство есть основа построения дефиниции термина «язык вообще»; оно, вместе с тем, требует специального анализа, который отчасти осуществила аналитическая философия, придав лингвистическим выводам абстрактно-логический характер. Не удовлетворяясь данными результатами, мы используем их по преимуществу как исходный пункт исследования, подлежащий развитию и пересмотру.
Аналитические теории обыденного языка привлекательны уже тем, что в них лингвистический материал уже прошел рефлексивную проработку. Само собой, особое место здесь отводится позднему Витгенштейну, к которого анализ обыденного языка становится философской программой. Заметим, однако, с самого начала, что у последнего никак не выделяется специфика обыденного языка по сравнению с искусственными языками - все они суть языковые игры, в основе которых лежат формы жизни, т.е. социальная деятельность.
Специфический вклад в теорию языка внес Г. Райл20, фокусировавший свой интерес на неправильном употреблении слов как источнике философских проблем. В качестве основной причины неверного употребления языка он рассматривал т.н. категориальную ошибку - отсутствие различения определенных логических категорий при причислении к общему классу. Приводимый им пример гласит: министерства и англиканская церковь суть организации и потому относятся к одному классу. Но английская конституция не может быть причислена к тому же классу, это категориальная ошибка. Именно Райл специаально обращает внимание на то обстоятельство, что процедура категоризации и операции с понятиями дают основание для целого ряда выводов в отношении обыденного языка.
Еще один известный оксфордец, Дж. Остин21, осуществил классификацию языковых актов по способу их применения. Он провел различие между «локутивными» языковыми актами, передающими определенный смысл, «иллокутивными» актами, своей «силой» побуждающими субъекта к действию, и «перлокутивными» актами, вызывающими определенный эмоциональный эффект. Однако это различие носит относительный характер: «смысл» и «сила» обычно не могут быть отделены друг от друга, поэтому локутивные акты обладают иллокутивным аспектом и наоборот. Тем самым он обратил внимание на специфику именно обыденного языка, на отличие его от искусственных языков, для которых «локутивная» составляющая обладает исчерпывающей самодостаточностью.
Дж. Серл22 предпринял развитие остиновского проекта в направлении выхода за пределы лингвистической характеристики языковых актов в целях поиска лингвистических объяснений и обобщения фактов, полученных в результате лингвистической характеристики. Между языковым актом и анализом языкового акта, с одной стороны, и значением предложения, высказанного в языковом акте, с другой, нет различия, полагает он. Различие проводится между утвердительными, повелительными, вопросительными и прочими языковыми актами, такими, которые выражают совет, предсказание и т.п. Таким образом, именно прагматический, а не семантический аспект языка определяет его специфику, в том числе позволяет выделить обыденный язык из всей совокупности языковых игр. Здесь Серл последовательно развивает мысль Витгенштейна о языке как виде социальной деятельности, характеризуемом следованием правилу23.
Правила, которым следуют языковые акты, Серл подразделяет на регулятивные и конститутивные. Последние раскрывают семантику языка и одновременно выражаются в «иллокутивных» актах. Правила предоставляют нам семантическую таксономию употребления языка. Они обладают также и нормативной функцией (в качестве императивов).
В теории «универсальной прагматики» Ю. Хабермаса24 также обнаруживаются элементы, релевантные для нашего рассмотрения. В частности, «понимание» как когеренция словесных смыслов субъектов коммуникации выступает условием консенсуса, что предполагает «корректное» употребление языка. И здесь языковые правила рассматриваются как конститутивные для языка вообще. Знаменитое витгенштейновское «следование правилу» и здесь играет парадигмальную роль.
Работающий в целом в аналитической парадигме Иохим Израэль25 предпринимает обобщение теорий естественного языка. Он формулирует правила употребления языка, которые, в соответствии с Л. Витгенштейном, и задают его подлинную природу. А именно, «если мы говорим о реальности, эти правила характеризуют внутреннюю (неформальную) логику языка, или логические отношения между основными словами обыденного языка, и называются «условиями описания»26. По мнению Израэля, можно выделить следующие предпосылки этой логики и, следовательно, понятия «язык».
1. Язык предполагает субъекта речи, который осуществляет коммуникацию с другими, т.е. некоторую внеязыковую реальность. Язык есть форма жизни в этой реальности.
2. Языковые акты всегда происходят в конкретной ситуации, необходимо связанной с жизненным миром.
3. Языковые акты имеют особенность повторяться аналогичным образом. Это возможно благодаря тому, что говорящие взаимодействуют между собой и понимают друг друга, т.е. действуют интерсубъективно. Из этого вытекает наличие институализированной системы языковых правил.
4. Минимальное условие коммуникации – непротиворечивость языкового сообщения и способность говорящих различать противоречивые и непротиворечивые сообщения.
В таком случае основными признаками языка будут субъект, знак, ситуация, правила, и определение языка приобретет следующий вид.
1. Язык – знаковая деятельность некоторого субъекта в конкретной ситуации, это же и «речь». Ситуацией является ограниченный срез жизненного мира.
2. Язык – система институциализированных (существующих независимо от некоторого отдельного субъекта) логических (неформальных) правил, указывающих, какие языковые акты мы не может осуществлять, если не хотим впасть в противоречие или произвол.
3. В конкретной ситуации мы не можем правильно говорить, если не следуем системе институциализированных правил. Однако эта система предстает перед нами лишь как реконструкция на основе конкретных языковых актов, осуществленных компетентным, т.е. применяющим правила, носителем языка.
Подчеркнем вновь, что, несмотря на все богатство философских теорий языка, авторы-аналитики, следуя Витгенштейну, не уделяют особого внимания различию естественных и искусственных языков. Выделяемые ими признаки языка требуют специального анализа и интерпретации для выяснения их импликаций применительно к обыденному языку. Поэтому необходимым ходом является обращение к первичной реальности – к собственно лингвистическим теориям обыденного, т.е. естественного языка.
На этом пути интерес представляет обобщающая работа немецких лингвистов Ханнапеля и Меленка «Основные семантические понятия обыденного языка. Некоторые примеры анализа»27. В качестве эпиграфа авторы, подчеркивая сложность предмета исследования, избирают цитату из «Путешествий Гулливера»: отрывок из проекта Академии Лагадо по поводу запрета слов.
Основная теоретическая схема, на которую ориентируются авторы книги – коммуникативная модель языка. Ее элементами являются интенция, гипотеза по поводу партнера, ситуация; в данном контексте разворачивается языковая стратегия, объединяющая высказывание, понимание и последующий дискурс. Эту модель существенно дополняет представление о всегда неполном восприятии партнерами элементов модели и о всегда связанной с восприятием процедуры интерпретации. Помимо восприятия, источниками интерпретации являются: усвоенный образец интерпретации; усвоенные нормы и ценности; факты, принимаемые безусловно; опыт общения. Существуют два способа установления истинности интерпретации: личный и коллективный. В определенных рамках субъект сам отвечает за решение об истинности или ложности своей интерпретации. В случае сомнения он использует социологический критерий, апеллируя к «каждому человеку». Г. Гарфинкель формулирует этот критерий так: «Социально сформированные факты жизни в обществе, которые знает каждый активный и достойный доверия член общества, образуют общую сферу повседневных биографий»28.
Даже в случае конфликта интерпретаций имеется некий общий базис, который предпосылается коммуникации без вопросов. Этот базис разделяется в аналогичных ситуациях всяким членом общества или представителем социального слоя в форме предпосылок рассуждения. Он задает нормы поведения, общепринятый набор фактов и их интерпретаций, значения слов. «Совокупность знаний коммуникационных партнеров, без которого их коммуникация была бы невозможной, мы вслед за Шюцем называем «обыденным знанием»29.
Обыденно-языковое знание выступает до такой степени самоочевидным, что нужно почитать этнографические исследования иных культур или подвергнуться психологическому эксперименту, чтобы его вообще заметить. Гарфинкель30 приводит примеры последнего в форме диалогов между экспериментатором (Э) и испытуемым (И).
Диалог 1. И. Входит в кабинет к Э.
И. (вежливо кивает): Как дела?
Э. О каких делах вы говорите? О моем здоровье? О моих денежных накоплениях? Делах в университете? О моем настроении? О моем...
И. (краснеет и теряет самоконтроль): Послушай-ка, я всего лишь пытаюсь быть вежливым. Честно говоря, мне глубоко начхать на то, как твои дела.
Диалог 2. И. рассказывает Э. о проблемах с автомобилем.
И. Я проколола шину.
Э. Что вы имеете в виду под «проколола шину?»
И. (застывает в полном остолбенении, потом враждебно): Что означает ваш глупый вопрос, что я имею в виду под «проколола шину?» «Проколола» значит проколола. Как раз это я имею в виду и больше ничего. Что за дурацкий вопрос! –
Задавая вопрос по поводу распространенного и очевидного языкового акта, Э. создает у И. впечатление, что ее поняли, но при этом над ней издеваются, в то время как она сама к тому повода не давала. Следовательно, необходим адекватный отпор.
Попадая в своей повседневной жизни в роль, аналогичную И., человек способен справиться с каждым отдельным случаем такого рода, пусть и с эмоциональными затратами. Однако если оказывается, что слова и действия теряют свое привычное значение, человек переживает геологическую катастрофу. Это именно те ситуации, которые известны нам из повествований о таких трагических героях как Эдип и Иов. Подобный обвал привычного фундамента интеракции Фрейд уподобляет землетрясению.
Весь объем обыденного знания не сводится, вместе с тем, к набору непроблематичных самоочевидностей. Обычная коммуникация предполагает с тем же успехом и проблемы, конфликты, догадки, предположения, разочарования, заблуждения и т.п. Консенсус в процессе общения имеет место до тех пор, пока не возникает тема для сомнения, которая после соответствующей обработки может быть включена в область непроблематичного. В этом смысле в обыденное знание включается общее согласие по поводу существования у людей разных интересов, мнений и вытекающих отсюда конфликтов – половых, возрастных, трудовых, финансовых, политических и т.п.
С этим непосредственно связан элемент естественно-языкового знания, который обычно именуется «категоризацией»31. Языковая ситуация и языковый партнер с самого начала воспринимаются сквозь сеть классификаций и типизаций, вытекающих из их социальных ролей (учителя, ученика, родителя, ребенка, пешехода, пассажира, контролера, водителя, покупателя, продавца, писателя, читателя, пострадавшего, свидетеля, преступника, полицейского и пр.).
В каждой ситуации человек выбирает определенный тип языкового поведения, к примеру, покупателя, посещающего магазин. Этот тип поведения характеризуется, очевидно, некоторыми интенциями, разнообразие которых оказывается чрезвычайно велико. При этом не все из данных интенций принимаются языковым партнером за адекватные: среди них желание сделать покупку, получить информацию, погреться в холодный день, поглазеть на симпатичную продавщицу и т.п. По сути он как бы ограничивается гипотезами по поводу языкового партнера, которым для продавца выступает человек, имеющий деньги и желающий их потратить при условии, что нужный товар имеется в продаже, что он будет о нем проинформирован, что с ним будут разговаривать пусть и без подобострастия, но вежливо и терпеливо и т.п. Обычные и целесообразные стратегии поведения известны заранее всем участникам коммуникации: если покупатель хочет вернуть товар, он использует основательную аргументацию, выражает недовольство, может потребовать менеджера, но не должен жаловаться на жизнь, непристойно выражаться, угрожать расправой и т.п.
Если бы человек не типизировал свое языковое поведение, он не был бы в состоянии справиться с многообразием языковых ситуаций. О типе ситуаций можно говорить только тогда, если из типизации вытекают надиндивидуальные правила поведения. Если я рассматриваю некоторую ситуацию как ситуацию А, то я не задаюсь вопросом «Как мне поступить в данной ситуации?» Мой вопрос будет звучать: «Как люди поступают в аналогичной ситуации?» Эти правила поведения в социологии имеют название «роль». Уточним это понятие.
1. Роль состоит в нормативных ожиданиях и претензиях по отношению к поведению. Норма фиксирует не частоту поведенческих актов, а возможность санкций за ее нарушение.
2. Ролевые ожидания имеют безличный характер, хотя из этого не следует, что все индивиды выполняют свою роль одинаковым образом.
3. Все участники коммуникации осознают безличный характер ролей.
4. Роли дополняются другими ролями (хозяин – гость, сосед – сосед и пр.) и предполагают обязанности и права по отношению друг к другу в качестве ролевых ожиданий.
5. Ожидания генерализирующего характера ничего не требуют, но основаны на квазистатистической информации, как правило, негативного свойства (торговцы жуликоваты, политики продажны, евреи скупы, блондинки глупы и пр.).
6. Ожидания нормативного характера не только нормируют поведение, но и приписывают ему социально приемлемые мотивы.
Итак, естественно-языковая категоризация основана на том, что повседневное поведение осуществляется в рамках социальных ролей. Выбор языковой стратегии, использование и понимание языка отражает тип и уровень социализации индивида.
1. Употребление слов и значение
Согласно Витгенштейну, значение слова это его употребление. Вместе с тем человек может правильно использовать слово, достигая в коммуникации понимания, но не всегда в состоянии словами объяснить его значение. В этом смысле он знает значение, но не настолько, чтобы выразить его в понятии, которое неразрывно связано с языковой формой. Витгенштейн в своей теории значения подчеркивает, что понятия не обязательны для правильного овладения языком. Это непосредственно относится именно к обыденному языку, который отличается многозначностью, вариабельностью значений, часто не охватываемых понятийными дефинициями. Каждый человек, обладающий известным жизненным опытом, знает, как использовать слова «счастье», «горе», «любовь», «справедливость», и тем самым он знает их значение, но это своего «субъективная теория», «субъективное понятие», «субъективный язык» (private language), возможность которого Витгенштейн отрицает. Однако облечь это знание в общезначимую языковую форму человеку в полной мере не позволяет многообразие значений данных слов, которое связано с разными ситуациями и разными людьми. Как только он предпринимает попытку определить значение этих слов, сформулировать соответствующее понятие, он немедленно ударяется в «философствование». Витгенштейн предлагает вместо это строить цепочные связи между значениями, объединяя их в «семьи» и тем самым конструируя то, что можно назвать «типологическим определением». Однако смысл языка не в том, чтобы прояснять значения, а в том, чтобы общаться: описывать положение дел, выражать свои мысли и чувства, воздействовать на собеседника. Прояснять значения можно на примерах того, как употребляется то или иное слово, и человек в обыденной жизни так и поступает. В этом смысле правильно понятая витгенштейновская концепция языка – это концепция не всякого вообще, но обыденного, естественного языка.
2. Язык как дескрипция
Дескриптивные свойства значения слова зависят от уровня обыденного знания говорящего. Можно проследить, как постепенно меняется значение слова «собака» у ребенка, для которого оно первоначально сводится к чему-то «четвероногому, лающему». Личный опыт, литература, рассказы знакомых порой делают человека, имеющего породистую собаку, просто специалистом-«собачником», ходячей энциклопедией по всем «собачьим вопросам». Различие между значением слов «карбюратор» и «инжектор» для обычного человека равно нулю. Автолюбитель может сказать об этом несколько слов, но только автомеханик, да и то не всегда, в состоянии квалифицированно объяснить их различие, однако весьма велика вероятность, что такое объяснение будет недоступно обычному человеку.
Таким образом, интенсионал и экстенсионал значения слова полностью определяются объемом знания о предмете, так сказать, когнитивно нагружены. При этом в общении значение слова также зависит от гипотезы о языковом партнере, от ситуации и от избираемой языковой стратегии. Как замечает А. Шюц, «знание распределяется социальным образом, ... и повседневное знание принимает этот факт во внимание»32. Тот же автомеханик, если он заинтересован в успешной коммуникации, будет варьировать значение слова «инжектор», разговаривая с профаном, с продвинутым автолюбителем или с продавцом магазина автозапчастей. Он будет учитывать, идет ли разговор о предполагаемом ремонте или клиент просто хочет получить информацию, а может быть и просто поболтать.
В целом, поскольку специальные знания почти полностью пронизывают массив повседневного знания, то именно первые выполняют в отношении второго нормативную функцию, т.е. могут быть масштабом полноты и адекватности значений используемых слов. Всякий термин специализированного языка теряет при использовании в повседневном языке богатство и сложность своего точного значения, приобретая взамен многообразие неопределенности. Обыденное знание, впрочем, также нормирует используемую в повседневном контексте специальную лексику, хотя и не может и не хочет добиться повышения ее когнитивной точности. Если специальные термины непереводимы на обыденный язык и требуют для своего понимания включения в некоторую научно-теоретическую систему, то это знание не допускается в обыденный контекст или используется в нем неадекватным образом. «Интеграл», «функция», «черная дыра», «принцип дополнения», «гомеостаз», «тектонический сдвиг» и другие понятия математики, астрономии, физики, биологии, геологии и других наук, проникая в обыденный контекст, как правило, понимаются весьма неадекватно, не выполняют реальных когнитивных задач и по сути сводятся к расхожим метафорам. Напротив, «идеология», «Эдипов комплекс», «экономический кризис» и термины подобного рода, используясь как в обыденном, так и специализированных языках, обозначают проблемные зоны, релевантные для повседневности. Поэтому они оказываются частым предметом герменевтических и семантических исследований, разворачивающихся порой в рамках повседневного разговора.
3. Модальности
Слова повседневного языка в состоянии не только описывать некоторое положение дел как оно есть, но и ставить его в отношение к человеку, придавать ему модальные оттенки, оценивать его. При этом они направляют поведение к норме, к должному: «добродетель» обозначает то, как следует себя вести, «преступление» - как себя вести не следует. Направленность на норму делает семантическую структуру этих слов очень простой. Она формируется из понятийной оппозиции положительного и отрицательного, соблюдения и нарушения нормы. Как правило, это выражается в наличии пары противоположных понятий: добро-зло, красота-уродство, порядок-беспорядок, истина-ложь и т.п. Именно простота этих понятий и играет решающее значение при их употреблении; их функция состоит в том, что упрощают сложные отношения. Вот примеры двух типов подобных упрощений.
1. Выраженное в языке нормативное противопоставление «деловой-неделовой» (как характеристика человека) ориентирует нас в повседневной жизни, не предоставляя вместе с тем простого и проверяемого критерия. «Деловой» содержит в себе моральный аспект, характеризующий поведение («прилежный», «работящий», «пунктуальный»), и описание человеческих качеств («способный», «сообразительный», «активный»). То же относится и к его парному понятию «неделовой». Данная понятий пара редуцирует к некоторому одному измерению многообразие критериев, которые сливаются в семьи и отчасти противоречат друг другу. Способность к такой редукции мы назовем «одноразмерностью» ценностных понятий.
2. Между полюсами, образуемыми парными ценностными понятиями, на практике располагается континуум средних оценок. Разве можно поделить всех учеников класса на «хороших» и «плохих»? Или всех знакомых женщин на «красивых» и «некрасивых»? Такое деление приводит к весьма упрощенному способу поведения, который игнорирует богатство реальной жизни. И даже если повседневный язык предоставляет лексику для обозначения в том числе и нейтральной области (отличник, хорошист, середняк, двоечник, бездельник; красивая, привлекательная, симпатичная, «серая мышка», невзрачная, некрасивая), то данная область все равно семантически стремится к полюсам. При этом семантически нейтральные обозначения («середняк», «серая мышка») логически неоправданно оказываются ближе к негативному полюсу. Одновременно из континуума выделяются экстремальные оценки, суперлативы («великолепный», «безобразный»), которые выходят за границы нормы, хотя в принципе предназначены просто для фиксации высокого совпадения с нормой (под ней, как мы говорили, подразумевается не социологическая усредненность, но модальная ориентация).
Таким образом, ценностные понятия побуждают человека к позитивному или негативному языковому акту и содержат информацию о нормативном содержании повседневного знания. Характер упрощений, которые они с собой несут, требуют от участника коммуникации субъективной и контекстуальной интерпретации языковой ситуации33.
4. Денотации и коннотации
Специальное лингвистическое понятие коннотации стало в последние годы благодаря «лингвистическому повороту» чуть ли не термином обыденного языка. Тем не менее его точное понимание оставляет желать лучшего. Уточним, что имеется в виду под «коннотацией». Это понятийные ассоциации, лишь частично конвенциализированные. Им приписывается порой слишком узкое лингвистическое значение, что порождает ряд конкурирующих теорий.
1. Наиболее распространенная точка зрения гласит: коннотация представляет собой смысловое дополнение. Так, если денотат рассматривается в качестве той части значения, которая ответственная за референтную функцию и выражает свойства объекта, то коннотация, напротив, является дополнительным значением, обеспечивающим лишь стилистические варианты (умереть – успокоиться, почить, покинуть мир и пр.). Отметим, что данная теория относится лишь к определенной части коннотаций. Одновременно с этим множество коннотаций несут самостоятельные референции.
2. Это обстоятельство схватывается в теории, согласно которой денотат – когнитивное значение, информация, в то время как коннотат – эмоциональное значение, выражение отношения говорящего. Однако и здесь налицо упрощение реальной ситуации. В обыденном языке нередки чисто когнитивные коннотации (вклады – проценты, елка - Новый год, день рождения – подарки) и одновременно несущие определенные эмоции денотаты (убийство, болезнь, красота, подвиг).
3. Еще одна известная концепция предполагает отличие денотата как социально принятого значения от коннотата как индивидуального значения. Однако человек, знающий язык, в состоянии понять подавляющее большинство коннотаций. Последние выражают собой, тем самым, интерсубъективное, понятное определенному кругу (но не всем вообще) значение, распространенную ассоциацию.
Таким образом, концепция языка, исходящая из противопоставления денотата и коннотата как центра и периферии значения в целом несостоятельна. Ее неявной предпосылкой является убеждение в несовершенстве, принципиальной ущербности естественного, разговорного, повседневного языка, которому не может быть сопоставлена исчерпывающая система четких правил, некая формальная логика. Это взгляд на повседневный язык с точки зрения искусственных языков. Коннотация – важнейший и нередуцируемый аспект естественного языка. Точнее было бы говорить об относительности различия и взаимодополнения коннотата и денотата.
Эвфемизм и дисфемизм
Проблема коннотации выводит нас на тему, принципиальным образом отличающую естественный, обыденный язык от всех иных языков: тему полисемии.
Яркий пример полисемии повседневной лексики представляет языковая практика повсеместного употребления эвфемизмов. В этом проявляется изначальная – табуирующая – функция языка, с одной стороны, запрещающая применение определенных слов и выражений, а с другой – побуждающая к языковой изобретательности. Немецкая лингвистка Николь Цольнер34 разбирает как общий вопрос о соотношении языка и табу, так и конкретные примеры бытования эвфемизмов в разговоре о смерти, болезни, сексе, в политике (в известном феномене политкорректности, избегании таких феноменов как сексизм, расизм, национализм, европоцентризм), в сфере труда, в прессе и искусстве.
Известно, что термин «табу» (tapu, tabu, taboo – отмеченный, священный, неприкасаемый) ведет свое начало из полинезийского языка тонга и пришел в английский благодаря третьему путешествию Дж. Кука (1776-1779). Универсализм табу впервые обнаруживается как феномен и становится специальным предметом исследования у Дж. Фрэзера. Он указывает, что «табу есть всего лишь один из ряда аналогичных систем предрассудков, которые под разными именами и в различных конкретных вариациях в большой степени способствовали во многих, если не во всех человеческих расах созданию сложной фабрики общественной жизни во всех ее областях и элементах, которые мы описываем как религиозные, социальные, политические, моральные и экономические»35.
В современном западном обществе мотивировка табу и санкций за их нарушение приобрели в основном моральный характер, и в особенности это касается языковых табу. Последние продолжают выполняют компенсаторную функцию, связанную с необходимостью соблюдения определенных социальных норм и с проявлением экзистенциальных страхов. В середине 17 в. английский пуританизм потребовал «утонченного» языка, в котором определенные слова заменялись бы эвфемизмами. В 19 в. викторианство усилило эту тенденцию, в особенности коснувшуюся сексуальной сферы и расцветшую в огромных масштабах в Америке. Даже такие слова, как «нога» или «грудь» не могут быть использованы публично; заказывая в ресторане часть курицы или индейки, их именуют соответственно «темное» или «белое» мясо36. Здесь эвфемизмы функционируют как символические индикаторы принадлежности к определенному социальному кругу – они устанавливают социальные границы, уподобляясь специализированным языкам. Как мы помним, в пьесе Б. Шоу «Пигмалион» профессор Хиггинс именно с этих позиций критикует говорящую на кокни Элизу Дулитл.
Этимологически слово «эвфемизм» происходит от греческого eu - хорошо, добро; pheme - выражение, умение; euphemizein - «употреблять хорошее слово для обозначения скверной вещи». Впервые как термин «эвфемизм» употреблен в английском языке37. Цольнер предлагает развернутую дефиницию эвфемизма, которая примечательна как характеристика обыденного языка в целом.
1. Эвфемизм является специфической формой языкового поведения: взамен слов, которые, обозначая предмет непосредственно, вызывают нежелательные ассоциации и коннотации, используются слова-заменители, не связанные с негативными представлениями. В этом смысле эвфемизм – форма языкового табу.
2. В языковом сообществе эвфемизм выступает в качестве формы подавления ценностно-моральных содержаний, имеющих сильный эмоциональный характер; он предстает как социальный цензор, блюститель нравов.
3. Эвфемизм служит обеспечению социального единства, социальных границ и личностной идентичности. Коннотации, которые связаны с понятием эвфемизма, – это сотрудничество, такт, лицо.
4. Камуфлирующая функция эвфемизма проявляется в его риторическом употреблении, где он уподобляется тропу, иносказанию и ряду других языковых феноменов.
5. В качестве социально-психологического феномена эвфемизм приобретает две формы. Он выступает как выражение социальных норм и как идеологический метод затемнения содержания термина.
6. Эвфемизм – языковый феномен, говорящий о языковом поведении, использовании языка и изменении значений в рамках языкового сообщества. Это творческий фермент развития языка.
Цольнер приводит любопытные примеры реализации эвфемизма в языке, уделяя особое внимание политическому способу выражения. Уже упомянутый феномен «политкорректности», рожденный современной демократией и американским языковым сообществом, является ее специальным предметом исследования. Мы не будем уделять ему особого внимания, потому что это имеет второстепенно значение для нашей темы и фактически сводится к влиянию идеологии на обыденный язык. Вместе с тем ее примеры допускают известную систематизацию.
1. К первому типу относятся эвфемизмы, образованные с помощью замены части целым, так называемая генерализирующая синекдоха. Типичный пример этого имеет место тогда, когда половые (специфические, отдельные) органы и члены организма обозначаются общим словом «орган», «член».
2. Во-вторых, это замена целого частью, так называемая партикулизирующая синекдоха. Слово «краски» (указывающее только на цвет) используется как обозначение целостного процесса. Вместо выражения «дебильный ребенок» употребляются эпитеты «заторможенный, несосредоточенный, простой, невинный, менее одаренный» (указывается на частные проявления умственной отсталости).
3. Наконец, такую же функцию выполняет замена нежелательного слова метафорой, гиперболой, гипоболой, литотой, иностранными и специальными терминами, сокращениями, парафразом, оксимороном, иронической инверсией и пр.38.
Цольнер подробно обсуждает понятие «дисфемизм» в качестве альтернативы эвфемизму. Использование дисфемизмов представляет собой стратегию открытого унижения и оскорбления39. Очень характерен пример с английским словом «girl», которое обозначает девочку до 18, незамужнюю женщину или прислугу женского пола. Однако, как выясняется, до середины 15 в. данное слово относилось к детям обоего пола (knave girl, gay girl - мальчик). С 18 в. оно уже употребляется в основном для обозначения проститутки (fancy girl, call girl, girl in the streets). И сегодня оно содержит преимущественно унизительное значение, если не относится непосредственно к девочке. Заметим, что отчасти ситуация повторяется и в немецком со словом «Maedchen», и в русском, правда, в значительно меньшей мере, со словом «девушка», видимо, в силу слабости феминистской идеологии.
Не имея возможности подробно анализировать это весьма информативное исследование, ограничимся указанием на общий вывод автора: эвфемизм представляет собой лексическую замену. Продолжая и обобщая эту мысль, вспомним нашу концепцию происхождения языка из практики обмена40. Иносказание, троп, подмена термина выступают основным средством развития языка. В полисемии результируется, тем самым, языковая динамика, а изначальная полисемия, обязанная историческому многообразию культур, является условием развития языка. Денотат и коннотат, эвфемизм и дисфемизм как формы этой полисемии присущи именно обыденному, повседневному языку.
Литературный язык, устная речь, обыденный язык
Разговорный повседневный язык в течение долгого времени занимал в лингвистике место между литературным языком и устной речью и рассматривался как частично родственный обоим. При этом он оказывался пасынком науки, почти игнорируемым ею: как самостоятельный предмет исследования он выступал весьма нечасто. Поэтому немецкий лингвист У. Бихель ставит непростую задачу проследить, как – пусть в неявной форме, под другим обличьем – лингвисты анализировали повседневный язык. Он последовательно разбирает вклад разных лингвистических дисциплин в изучение данного вопроса и тем самым систематизирует практически все темы, возникающие при обсуждении обыденного языка.
1. Так, повседневный язык в историко-лингвистическом исследовании выступает как некоторый стихийно функционирующий объект, как нелитературная традиция, не подчиняющийся нормам; не связанный с процессом образования языковый стиль41.
2. Повседневный язык в грамматике рассматривается как объект, подлежащий корректировке; здесь лингвисты стремятся заменить сам этот термин другими, более точными. Вообще для нормативных подходов повседневный язык представляет собой неразрешимую проблему42. Если повседневный язык не представляет собой замкнутой системы, то его полное грамматическое описание невозможно. Естественный язык представляет собой конгломерат бесконечного множества подсистем. Витгенштейн обратил на это обстоятельство внимание в присущем ему духе: «Следовать правилу, делать сообщение, отдавать приказ, разыгрывать шахматную партию – это все привычки (обычаи, институты)»43. Имеется в виду, что совокупность обычных («обыденных») языковых игр – это и есть обыденный язык, который хотя и употребляется в соответствии с правилами, но ими полностью не исчерпывается, не детерминируется. В этом смысле можно говорить лишь о «рамочной грамматике» обыденного языка.
По мнению Бихеля, язык – система звучащих знаков, которые определяют и ограничивают друг друга и с помощью которых люди объясняются друг с другом, при посредстве которого они могут витально и духовно влиять друг на друга. Язык, таким образом, представляет собой духовную структуру некоторого сообщества, которая, как бы действенная она ни была, остается для большинства неосознанной44.
Вопрос о языковых правилах, или нормах, во многом является ключевым для понимания природы обыденного языка. В языке функционируют разные нормы, многие из них не осознаются. Различие между «употребительной нормой» и «идеальной нормой» состоит в том, что первая успешно выполняет нормативную функцию в процессе повседневного дискурса, не осознаваясь в полной мере. Вторая же претендует на выполнение нормативной функции, будучи институциализованной и знакомой всем внутри языкового сообщества, при этом часто не выполняя своей функции в масштабе всего сообщества (примерно соответствует различию «parole и «langue» у Ф. Соссюра). В этом смысле можно говорить о том, что идеальная норма присутствует лишь как образ в головах членов языкового сообщества, каждый из которых практикует свой собственный или разные языки в зависимости от выполняемой в данный момент языковой роли.
Повседневный язык, находясь на границе между «parole и «langue», усваивает свойства обоих. Из этого вытекает особая сложность построения его теории. И здесь немецкий лингвист делает вывод, важность которого выходит далеко за пределы лингвистики. Теория обыденного языка не то чтобы не возможна, но должна быть теорией всего языка вообще, утверждает он45.
Возникает вопрос: возможна ли здесь аналогия с обыденным сознанием (познанием)? Не является ли подлинной теорией познания именно теория обыденного знания? Кстати, во многом именно так считали классики нововременной философии – Декарт, Локк, Юм.
3. Далее, в контексте исследований устного языка и социолингвистики (диалектографии, лингвогеографии и пр.) обыденный язык рассматривается как третье звено между «устным» и «письменным», «местным» и «общим», «провинциальным» и «федеральным», «деревенским» и «городским», «народным» и «ученым», «низким» и «высоким», «эмоциональным» и «рациональным», «конкретным» и «абстрактным», «интимным» и «безличным», «синтетическим» и «аналитическим».
Однако при допущении адекватности всех этих дихотомий и прежде всего различия «правильного» и «неправильного» языка как устный, так и письменный языки попадают в разряд «правильных», «идеальных» типов, а повседневный язык оказывается «неправильным». Это отчетливо показывает, что «повседневный язык мыслится как лежащий за пределами идеальных типов, что весьма осложняет ситуацию»46.
4. Обыденный язык и даже само его понятие в рамках лексикографии вызывает не меньше проблем. Как мы уже видели, в значении термина «обыденный язык» соединяются самые различные компоненты, и преодолеть это обстоятельство на современной стадии развития компонентного семантического анализа, имеющего дело в основном с простыми и общепонятными словами, не представляется возможным. Скорее применим витгенштейновский метод «семейных сходств». Термины «разговорный язык», «обыденный язык», «общий язык», «устная речь» и «вульгарный язык» могут быть применимы к одному и тому же тексту47. Без ответа на вопросы: кто, в какой ситуации, с кем и с какой целью говорит - невозможно подобрать определение текста. Необходимо его ситуационное и групп-ориентированное исследование.
5. Наконец, обыденный язык в контексте стилистики рассматривается как практика нелитературного использования языка. Здесь же возникают все споры о нормах литературного языка и их изменении в сторону усвоения элементов разговорного языка.
Однако сам разговорный язык – многозначное понятие, покрывающее собой весьма разнородные феномены и тематически связанное опять-таки с разными концептами. Даже трехчленная шкала (устная речь – разговорный, или обыденный язык – литературный язык) оказывается недостаточной. В целом принято считать, что, к примеру, немецкий разговорный язык отличает некоторая большая близость к устному языку, чем к литературному.
История Германии накладывает существенный отпечаток на дискуссии вокруг немецкого языка. Послевоенный раздел страны также актуализировал эту проблематику, причем вывел ее за пределы чисто профессиональных дискуссий. В то время в Западной Германии, казалось бы, есть темы поважнее, но провинциальные авторы писем в газеты или журналы наиболее часто выбирают своей темой состояние немецкого языка. «Языка, свойственного всем немцам, не было никогда. Были лишь социологически и политически обусловленные языковые слои, которые в высшей степени неполно описываются известным делением на устную речь, разговорный и литературный язык», - цитирует Бихель доклад Г. Корлена «Ведет ли раздел Германии к разделению языка?» (1967)48.
Бихель, в целом склоняясь к отождествлению понятий «разговорный язык» и «обыденный язык», обращает внимание на необходимость осознания полисемии терминов. Разговорный язык выступает как язык, используемый в личностном общении; как повседневный язык; как территориальный язык (диалект); как естественный язык. При этом разговорный язык не является отдельной языковой формой, но скорее, оказывается определенным функциональным вариантом некой языковой формы. Если этот вариант практикуется некой языковой группой, то он приобретает вид языковой формы под названием «разговорный язык». Однако граница между «языковой формой» и ее «функциональным вариантом» оказывается достаточно неопределенной. В сущности, социолингвистическое определение языка выступает наиболее объективной основой его типологической характеристики.
* * *
Подведем итоги того, каким в рамках лингвистики предстает разговорный, или обыденный язык. Разговорная функция обыденного языка всегда состоит в применении языка в разговоре с наличным собеседником; это живой коммуникативный дискурс. Неотъемлемым признаком обыденного языка является ситуационность – язык употребляется всегда в определенной ситуации. Язык выступает как «орган сейсмического восприятия», на который действует одновременно множество факторов. Возникая в контексте определенной ситуации, язык затем приобретает самостоятельность и сохраняет свою структуру даже после исчезновения данных ситуаций из жизни. Язык должен быть понят как специфический срез истории общества и культуры. Не существует никакого «индивидуального» разговорного языка, язык отличается групповым характером. В этом отношении особую важность имеют следующие факторы: группа-носитель языка; отношение индивида к группе; отношение группы к другим группам; динамика внутри группы. Если мы вспомним метод grid and group analysis английского антрополога М. Дуглас49, то увидим, что построенная с его помощью концепция социальности познания практически полностью совпадает с групповой характеристикой языка. Итак, общая структура языка представляет собой совокупность групповых языков, а социальная природа языка такова же, как и социальная природа познания. Отсюда недалеко до вывода, что центральное место в многообразии, именуемом «язык», занимает именно язык повседневности. К рассмотрению того, как в нем соотносятся правила (или логика) с примерами и образцами (или феноменологией) мы и переходим.
|
