Оговорка как откровенность
Уже из работ З. Фрейда нам хорошо известно свойство естественного языка создавать лексические (а также, видимо, и грамматические) структуры, характеризуемые формальной неправильностью или смысловой неадекватностью и при этом выражающие значительно больше, чем из них можно извлечь путем лингвистического анализа. Эти аномальные структуры выбалтывают неосознаваемые настроенности, комбинируя два текста, один из которых связан с описанием ситуации, а другой – с ее оценкой.
«Уважаемый предстатель собрания!» - обращается оратор к престарелому главе президиума, а присутствующие усматривают в этом невольное совпадение с проблемой предстательной железы, актуальной для мужчины в этом возрасте.
«Не могу я ехать в этот Стервополь», - заявляет сотрудник, только что поругавшийся с женой, своему шефу.
«Уберите этот понос», - указывает посетитель официанту на грязный поднос, обращаясь в подсознании к последствиям прошлого посещения ресторана.
Лексическое сходство побуждает человека вовлекать в дискурс прежний, в том числе не относящийся к делу опыт, который не соответствует намерению, т.е. цели дискурса. Употребление неподходящего слова обнаруживает скрываемую эмоциональную настроенность, оборачивается вынужденной откровенностью. Источник полисемии в данном случае исходит из говорящего субъекта, из его многообразия эмоциональных настроенностей, что требует нетривиальной интерпретации со стороны слушающего.
Полисемия как намек
Многообразие смыслов не превращает говорящего в безвольную марионетку ситуации и контекста. Выбор смысла остается за ним, однако за ним также и следующий шаг со всей сопутствующей ответственностью. Вот несколько типичных языковых ситуаций.
«Я уже кончаю», - завершает диссертантка свой доклад, вызывая при этом плотоядную улыбку членов ученого совета.
«Мы – мышата полевые, ищем щели половые!» - распевают школьники, а учительница не знает, как ей выразить свое возмущение.
«Пойдем пить пиво с раками» - безобидная фраза, легко трансформирующаяся в элемент неприличного юмора. Признание девушки в том, что она родилась под созвездием Рака, способно вызвать заинтересованную улыбку мужчины и одновременно отталкивающее ощущение – в зависимости от сферы его личностных смыслов. Ведь рак – животное, имя которого содержит особенно богатое многообразие смыслов. Здесь и астрономо-астрологическая тематика, и образ зловещей болезни, и пикантные ситуации из сферы «Кама-сутры» и пр.
При этом намерение говорящего соответствует его настроенности, однако произносимый текст объективно содержит в себе двусмысленность, будучи взят безотносительно к ситуации дискурса. Поэтому связь, которую человек устанавливает с этим словом, вводит в коммуникацию ряд намеков, в которых как-то увязывается это многообразие смыслов. Ситуация дискурса существенно обогащается и усложняется за счет обращения к известным повседневным текстам, требующим интерпретации. Не столько перед, сколько за языковым актом следует акт приписывания смысла, задающий стратегию понимания.
Недоговоренность как конвенция (договоренность)
Мы постоянно сокращаем обыденный дискурс за счет обращения к известному. Это один из элементов обыденной логики, запрещающей избыточное количество фраз и слов как «досужую болтовню», «переливание из пустого в порожнее». Вот типичный диалог отца, отправляющегося на работу на машине, с сыном, собирающимся в школу:
- Ты куда?
- Ну, как обычно.
- А я?
- Через пять минут у подъезда, о’кей?
- Я мигом!
Сын просит отца подвести его, тот ставит условие, сын его принимает. Однако глаголы и тем самым сказуемые в этом диалоге отсутствуют вовсе, поскольку обоим собеседникам ясно, что в данный момент происходит. Интерес представляют лишь подлежащие, выраженные местоимениями, и обстоятельства (места, времени и образа действия).
Еще пример. Разговор на заседании ученого совета по защите диссертации между научным руководителем диссертанта и одним из членов совета:
- Ты автореферат смотрел?
- На меня ни одной ссылки.
- Проголосуешь?
- У меня экзамен.
- Я посижу.
- Нет вопросов.
Руководитель уговаривает члена совета проголосовать «за», тот аргументирует свое нежелание это делать неуважением диссертанта к нему и ставит дополнительное условие - заменить его на экзамене. Руководитель согласен, и его собеседник тоже. Однако взаимные просьбы, претензии и аргументы не артикулируются в явной форме, идет как будто безразличный обмен репликами: взаимные установки настолько ясны, что достаточно нескольких ключевых слов. Так сокращенная форма дискурса, недоговоренность обнаруживает в своей основе некоторые, отличающие данный круг людей фундаментальные конвенции, неявные договоренности. Их озвучивание было бы «дурным тоном», т.е. некорректно, невежливо, поскольку обнаружило бы за объективностью голосования сомнительную с определенной моральной точки зрения сделку и потому для обоих говорящих является нежелательным.
Сплетня как коммуникация
Коммуникация редко нацелена на передачу информации ради нее самой, ради ее смысла, безотносительно к эмоциональным и прагматическим контекстам. Столь же редко коммуникация сопутствует сохранению автономности личности, поскольку часто требует откровенности, с одной стороны, и нахождения баланса интересов, с другой, т.е. определенной жертвенной, альтруистической установки. В повседневном общении людям не свойственно принимать эту установку. Американские кинематографические диалоги типичны в этом отношении, когда, скажем, полицейский, подбегая к раненому бандитом напарнику, спрашивает: «Ну, ты о’кей?» «О’кей», - отвечает тот, зажимая рукой простреленный бок.
Англичане или немцы, встречаясь на вечеринке, начинают обсуждать погоду, спорт или автомобили. Прогуливающие собак пенсионерки беседуют о поведении своих питомцев. Бабушки на скамейке у подъезда перемывают кости проходящим мимо соседям. Молодежь перебирает достоинства и недостатки рок-групп или поп-звезд. Интеллигенты на кухне спорят о политике. Все говорят о других, и редко кто о самом себе. И даже если заходит речь о собственных проблемах, то при этом общение носит не информационный характер, а направлено на эмоциональную разгрузку или подпитку. При этом в качестве средства используют некоторую известную тему, актуальную для данной группы. Здесь дискурс самоценен как таковой, а текст не имеет значения, он может быть любым. Природа сплетни, болтовни не предполагает осмысленной конструкции текста, но требует живого течения дискурса, создающего поле эмоционального единства, коммуникационного сосуществования на фоне внутренней отстраненной автономии. Сплетня существует как бытовой миф, как вымышленный рассказ о необычном, выпадающем из повседневного течения событий.
Эвфемизм как табу
Как уже сказано выше, смысл высказывания, рассматриваемый как денотат (хотя им может быть любой произвольно выбранный смысл из всего полисемантического пространства), претендует на роль центра и стремится блокировать коннотации (все другие смыслы). Некоторые из них, однако, неизбежно должны быть облечены в словесную форму для передачи сообщения. И здесь на помощь говорящему приходит древняя практика табуирования, сопровождающаяся заменой имени, переименованием, иносказанием. Сказать по-другому значит не скрыть подлинный смысл, не слукавить, не отклониться от истины и цели, но, напротив, сказать правильно, как должно, как требует сообщество. И напротив, называть вещи своими именами – обыденная стратегия, отдающая, как ни странно, приоритет не смыслу, но аффективному и прагматическому контекстам. Женщине назвать мужчину самцом значит либо обидеть его, либо подчеркнуть его детородную функцию как основную и требующую немедленной реализации. Назвать свиной окорок «копченой задней частью трупа свиньи» значит вызвать тошноту и отказ от еды. Обозначить стодолларовую банкноту как «маленькую бумажку» значит усомниться в ее ценности и создать о себе соответствующее впечатление. Именовать своего супруга, как это порой иронически делают немцы, «спутником отрезка жизни» («Lebensabschnittgefärte») будет в сущности абсолютно верно, но может привести, сами понимаете, к чему. Повседневный язык избегает называть вещи своими именами, оставляя это научному языку. Вместо этого повседневность занимается герменевтикой, ищет и меняет друг на друга все новые смыслы, упрощающие нам жизнь и расширяющие пространство языка.
Стилистическая инконгруенция как похвала, оскорбление или юмор
Коннотация и ситуация связаны нормами коммуникативного сообщества. Нарушение этих неписаных, но общеизвестных норм приводит к тому, что называется «стилистической инконгруенцией», неадекватностью стиля. Вот несколько расхожих примеров.
Ловкий парень вскарабкался на дерево / стал начальником
Стройная блондинка производит впечатление на мужчин / написала книгу
Выдающийся мыслитель празднует свой юбилей / сидит в туалете
В сущности оба варианта каждой из приведенных фраз по смыслу входящих слов представляет собой описание некоторого положения дел. Однако первый вариант звучит как констатация, в то время как второй – как ирония или оскорбление. Это результат соединения того, что обычно не вызывает ассоциации, или результат сознательного табуирования таких ассоциаций как: «выдающийся мыслитель» – «туалет», «ловкий парень» – «начальник», «стройная блондинка» – «книга».
Данный повседневный языковый прием используется в разных ситуациях: при обращении, просьбе, проявлении интереса, критическом замечании, отдаче приказа, изъявлении благодарности – везде, где важно придать фразе выразительность и эмоциональную эффективность, при этом не используя резко эмоционально окрашенную лексику и не слишком нарушая социальные стандарты.
3. О правилах пространственной категоризации
Логика повседневности есть, как мы видим, логика повседневного языка, повседневного дискурса, которая точно так же, как и логика науки, не поддается более или менее полной формализации или дедуктивному построению и существует в имплицитной, неявной форме. Ее характерной особенностью является, помимо всего прочего, смешение разных «логик», разных способов упорядочивания дискурса. Это легко увидеть, рассматривая деиксисную и интринзисную пространственные ориентации75.
Пространственные выражения большей частью являются деиктическими, то есть связаны с местом расположения и ситуацией говорящего. Человек исходит из своей ситуативной позиции «здесь», по отношению к которой формулируется «там». Деиктическая перспектива может выступать и в скрытой форме, когда некоторому предмету вне зависимости от ситуации могут быть приписаны выделенные «передняя», «задняя», «верхняя» и т.д. части.
Выражения пространственного деиксиса «здесь» и «там» определяют и структуру восприятия пространства, порой отличающуюся от повседневных языковых актов. Пространственная структура, задаваемая языком, может быть двухступенчатой (рядом с говорящим, вдали от говорящего), трехступенчатой (рядом с говорящим, рядом со слушающим, вдали от говорящего и слушающего) и т.д.
Языковое равноправие пространственных наречий (вверху, внизу, справа, слева, впереди, сзади) внушают мысль о гомогенности пространства, что отчасти противоречит опыту повседневности и специфике человеческого восприятия, которым свойственна неравнозначность как пространственных, так и временных измерений (горизонтального как сферы практической деятельности и вертикального как ценностной сферы; того, что впереди как первично интенциональное, и того, что сзади). Все это позволяет разграничивать пространственные установки языка и собственно повседневные пространственные представления, также находящие выражение в языке.
Язык, кроме того, оказывается способным связывать пространство и время специфическим образом. Предлоги места «в», «около», «через» и т.д. могут использоваться и применительно ко временным отношениям. Предпосылкой такой полифункциональности выступает то обстоятельство, что, локализуя в пространстве тот или иной «предмет», мы одновременно локализуем «событие», в которое он вовлечен. Поэтому можно говорить о том, что функции данных предлогов состоят, скорее, в локализации событий во времени и пространстве. В повседневной языковой практике такое слияние обеспечивается понятием «путь» и связанной с ним пространственно-временной квази-метрикой, выраженной, например, прилагательными «длинный, долгий – краткий, короткий» (в немецком языке, например, вообще нет морфологических различий между пространственными и временными аспектами применения соответствующих прилагательных kurz и lang, равно применяемых для измерения как временных так и пространственных промежутков). Протяженность предметов (например, поля) может быть измерена протяженностью пути, а протяженность пути протяженностью события (временем пути): путь может быть и «долгим» и «длинным», длиться два дня и два километра. Существуют, правда, специфические структурно-пространственные выражения, не выражаемые через временные промежутки. Наречия «вверху» и «внизу», ответственные за вертикальное измерение, не связанное со свойственными человеку движениями и путями, по видимости не могут применяться для измерений во времени. Однако по крайней мере применительно к некоторым пространственным представлениям примитивных обществ можно говорить и о специфической «локализации прошлого» в вертикальном измерении.
Приложение языковой пространственной структуры к временным отношениям позволяет построить две принципиальные модели, специфические для пространственной ориентации. В первой модели пространство и время образуют жесткие рамки, мы же «движемся» сквозь пространство и можем локализовать пространственно временные точки относительно «здесь» и «теперь». Граница между прошлым и будущим «движется» вместе с нами. Пространственные выражения «впереди» и «перед» применяются к будущему времени, а «сзади», «за» и «после» – к прошлому. Иначе обстоит дело со второй моделью. В ней пространство и время двигаются нам навстречу. «Здесь и теперь» образуют неподвижные рамки. Более ранние события (прошлое) локализованы «впереди», более поздние «расположены» «сзади». «За» речкой «будет» лес. «За» зимой настанет весна. «Перед» речкой «был» лес. «Перед» весной «была» зима. Обобщая эти модели, можно сказать, что во втором случае мы имеем дело со взглядом на мир (гераклитова модель), когда Я сохраняет идентичность и рассматривает мир вокруг себя как подверженный движению и изменению. В первом случае мир не меняется, изменению подвержена личность Я, теряющая собственную идентичность в пространстве и времени (юмова модель).
И здесь хочется поспорить с Ю.А. Антоновским, противопоставляющим эти две модели как повседневную и внеповседневную. Казалось бы, юмова модель, предполагающая принцип единообразия природы, коррелирует в первую очередь с научной онтологией, с задачей элиминации изменчивой и противоречивой личности из знания о реальности. Однако и гераклитова модель не обнаруживает близости к повседневной онтологии, поскольку подчеркивает миграционную природу субъекта, возможность и даже неизбежность путешествия в пространстве и времени. Повседневность может быть понята как своеобразный монтаж этих двух моделей, монтаж, в котором единообразие мира сложным образом объединяется с неизменностью личности. Повседневный субъект мечтает приобрести власть над временем, регламентировать время, поскольку боится его текучести, конечности; он мечтает о собственной большей мобильности в отношении пространства, поскольку боится его бесконечности. Сделать себя вечно юным королем времени, неподвижным вершителем вечной текучести; стать трикстером, неизменным превращенцем и мигрантом, мгновенно перемещающимся в бесконечных, но равно доступных мирах, которым тем самым постоянно полагается граница.
Другой аспект пространственной категоризации выражен в пространственных существительных. Они предназначены для именования частей предметов или их конфигураций по структурным признакам («вершина», «подножие», «корень», «сторона», «дыра», «край», «угол»). Данные обозначения предметов образуют открытый класс, подверженный постоянным изменениям, заимствованиям, новообразованиям и т.д. Напротив, значения пространственных предлогов, прилагательных, глаголов, которые образуют немногочисленный и закрытый класс, весьма устойчивы и почти не меняются со временем, подчиняясь небольшому числу универсальных пространственных принципов.
Пространственная категоризация представляет собой процесс применения пространственных частей речи, несущих в себе имплицитные знания о пространстве, к выражающим предметы существительным, так что формируются специфические пространственные ожидания от «поведения» данного предмета. Выявление же специфики языкового восприятия предмета на основе анализа категоризации позволяет уточнить глубинные типы ориентации человека в мире. Выражение русского языка «на улице» представляет иную категоризацию по сравнению с выражением английского языка «in the street». Это вовсе не значит, что предлог «на» должен переводиться как «in», а прилагательное «низкий»– как «глубокий» (немецкое «tiefflug» переводится не как «глубокий», а как «низкий полет»). Предлог «на» формирует ожидание того, что предмет будет иметь выделенную верхнюю сторону («на острове»). Предлог «в» формирует ожидание «сосудообразного» объекта без выделенных сторон. Позиционный глагол «стоять» формирует ожидания объектов с выделенной «нижней» стороной, в то время как «лежать» – ожидания объектов без такой нижней стороны («мяч лежит», «дерево стоит»). Прилагательное «широкий» формирует ожидание предмета с несколькими сторонами, доступными пространственному измерению («широкий стол»), прилагательное «узкий» – по меньшей мере, с одним таким измерением («узкие джинсы»). В последнем случае помимо пространственной категоризации очевидной становится ей дополнительная роль специфической перспективы наблюдателя.
Наблюдатель вправе категоризировать «стол», как известно, допускающий два измерения, как «широкий» либо по отношению к себе самому, либо по отношению к какому-то другому объекту или субъекту. Их различие может быть уточнено с помощью лингвистических понятий «деиксиса» и «интринзиса».
Некоторые предметы обладают «интринзисными», т.е. независимыми от наблюдателя частями и свойствами. Скажем, у автомобиля есть «верх» и «низ», «левая» и «правая» двери, остающимися таковыми и безотносительно к говорящему и его местоположению. У дерева же нет выделенных правой и левой сторон, которые в процессе его категоризации данными прилагательными должны всякий раз ситуативно соотносится с соответствующей перспективой наблюдателя, то есть «деиктически». Если я прошу водителя такси припарковаться «перед» стоящим впереди автомобилем, то моя просьба может быть истолкована либо в контексте деиктической категоризации, либо в контексте интринзисной категоризации - не доехав до него, в первом случае, и объехав его, во втором. И, наоборот, категоризируя предмет предлогом «за» или «позади» мы получаем противоположную картину.
Итак, язык предлагает нам два различных пространственных видения мира: одно, прежде всего, ориентировано на Я, который «распределяет» и категоризирует предметы в пространстве вокруг себя, исходя из собственной перспективы.. Другое видение мира, «распределяет» и категоризирует предметность, исходя из перспективы противостоящих Я объектов мира. А.Ю. Антоновский называет их соответственно пространственной «Эго-ориентацией» (деиксис) и «Альтер-ориентацией» (интринзис). Очевидно, что языковая коммуникация между двумя различным образом ориентированными индивидами была бы если бы и не полностью невозможна, то очень сильно затруднена. В нашем примере очевидно что деиксисное «сзади» соответствует интринзисному «спереди», а интринзисное «сзади» деиксисному «спереди». Видимо, данные типы пространственной ориентации не сосуществует в пространстве, но различным образом локализованы в пространстве и времени, в различной мере представлены в тех или иных культурных и исторических общностях и, соответственно, языках. Так, в языках некоторых примитивных обществ жестко разграничиваются и именуются различным образом сферы пространства, ориентированные на Эго, и сферы, ориентированные на Альтера, так что коммуникативных проблем не возникает. Однако в мире современной повседневности они смешаны друг с другом, что постоянно приводит к путанице.
Серия местоимений как фигуративная языковая сеть
Другой подход к пространственному измерению обыденного языка представлен в анализе социальных интеракций, выражаемых отдельными частями речи. Так, социологи и психологи давно заметили, что всякий проективный образ своего социального окружения и самого себя, набросок которого делает человек, получает языковое выражение в серии местоимений76. Личные местоимения предлагают языковый образец, с помощью которого социальные отношения проверяются в воображении и выстаиваются некоторым предвосхищающим образом. Именно в силу их такого теоретического и операционального значения местоимения привлекают аналитическое внимание ученых-гуманитариев. Леопольд фон Визе77 называл теоретическую социологию «философией личных местоимений», в чем находил выражение концептуальный фундамент его анализа социальных отношений. Личным местоимениям он приписывал свойство воплощать в себе социальную реальность, хотя обращал внимание в основном на их языковые свойства. Норберт Элиас более явно выделял способность местоимений переносить прагматические контексты и предписывал им способность создавать специфическую «фигуративную», т.е. квазисоциальную структуру. Координационная сеть личных местоимений представляет собой языковую игру, в которой человек принимает участие с той или иной степенью виртуозности, используя ее как средство существования в социальной реальности. В меру своего воображения и языковой когнитивной способности он ставит себе на службу в аналитических и стратегических целях этот дофигуративный словарь. Его трансфигуративная способность состоит в том, чтобы просматривать существующие социальные структуры и проверять свою встраиваемость в конкретные ситуации. Его динамика и пластичность обеспечивается грамматической модификацией смысла с помощью глаголов. Семантическое взимодействие местоимения и глагола обеспечивает озвучивание реальной меры социального порядка и изменения. Лишь соединение пространственно акцентированных местоимений с темпорально ориентированными глаголами придает серии местоимений социально релевантную фигурационную силу. Она проистекает из трех полюсов, относительно которых строится перспектива именования.
Так, одна часть личных местоимений отвечает за авторефлексивное самоопределение и осознание. Консолидация говорящего на языковом и метафизическом уровне обязана словечку «я». Дефиниторный акт самоименования дает психофизическое утверждение себя и интенциональный набросок поля ориентации. Аналогичным образом индивидуальное или коллективное использование местоимения «мы» очерчивает границы социального субъекта. Стабильность и солидарность представляют собой формы действия именования на внутреннюю структуру авторефлексивно артикулируемого коллектива. Наружу прочерчивается при этом разделительная линия, отделяющая от «мы» тех, кто не, или еще не, или уже не принадлежит «нашему миру».
Другая часть местоимений может использоваться эвокативно (ё-voco {лат.} – звать, вызывать, приглашать), когда имеет место обращение к слушающему, или собеседнику, дистанциирующее от него говорящего (или говорящих). Во всех случаях («ты», «Вы», «вы», а в немецком языке, например, имеется также обращение на «ты» во множественном числе) подразумевается определенная реакция слушающего на обращение, поскольку он является также субъектом живого дискурса.
Третья часть личных местоимений («он», «она», «оно», «это», а в немецком – и безличное личное местоимение «man») подразумевает еще большую дистанцию или даже отсутствие слушающего, который характеризуется невовлеченностью в дискурс («константностью») и никак не реагирует на говорящего. Не исключено, однако, что этот константный субъект, случайно попав в пространство дискурса, почувствует себя задетым вторжением в его жизнь со стороны или сам возжелает перейти из роли «обсуждаемого» в стремящегося ответить собеседника.
В контексте этих трех основных полюсов – авторефлексивного самообозначения, эвокативного обращения и констативного называния - каждый использователь местоимений продуцирует фигуративную языковую сеть, воспроизводящую конкретную социальную перспективу повседневности. Эта сеть ставит всякого вовлеченного в нее индивида на пересечение линий активного и пассивного поведения, видения себя самого как субъекта или как объекта в чужих глазах, как говорящего или как слушающего.
4. Повседневный текст и его интерпретация
В современную эпоху, когда средства информации и коммуникации используют весь спектр знаковых форм передачи смысла сообщения, не следует забывать о по-прежнему значимой роли текста в обыденном языке. Во многом именно вокруг устных и письменных текстов разворачивается пространство ежедневных новостей, культуры, науки и образования. Понимание и интерпретация текста принадлежат к повседневным навыкам, которые характеризуют нормального человека и являются условиями межгрупповой, межнациональной, международной, межличностной коммуникации. Однако часто оказывается, что даже общеизвестные слова обыденного языка образуют тексты, вызывающие серьезные герменевтические проблемы. Вот пример такого рода.
В семидесятые годы ХХ в. Западную Германию потрясли несколько громких террористических актов, жертвами которых стали влиятельные в обществе люди. Убийцы-террористы – так называемая группа Баадена-Майнхофа – представляли собой левых радикалов, протестовавших тем самым против «германского империализма». Они были пойманы и осуждены на длительные сроки заключения, а тема эта долгие годы оставалась актуальной в политических и журналистских кругах. По этому вопросу высказывались многие писатели и публицисты; среди них был и писатель Генрих Белль, известный своими левыми взглядами. Тележурналист Матиас Валдер обвинил Белля в «симпатизанстве» террористам. Писатель подал в суд на журналиста. Судебный процесс продолжался в течении 8 лет и вызвал в свою очередь огромные споры. Определить, кто прав и кто виноват по существу, суду не удалось. Единственным результатом этого процесса оказалось то, что в 1982 году суд приговорил журналиста за неправильный способ цитирования и выражения к штрафу в 40000 марок. В деле была поставлена судебная точка, но общество не было убеждено этим решением: текст Белля, текст Вальдера и текст судебного решения еще долго оставались темой лингвополитических дискуссий. Подобные случаи особенно остро ставят перед нами вопрос о природе повседневных текстов, из значении и истолковании. Поэтому мы обратимся к рассмотрению того, каким образом лингвисты определяют понятие повседневного текста.
Современная лингвистика признает, что дефиниция текста как такового должна строиться на основе принятия следующих предпосылок:
1. Природа текста может быть понята только при учете всех классов текстов
2. Отдельный текст можно правильно анализировать только как принадлежащий определенному классу.
Признавая это, нам все равно не обойтись без некоторой предварительной лингвистической дефиниции текста. Так и поступает немецкий лингвист Матиас Диммлер, формулируя такое определение: «текст есть синтаксически, семантически и прагматически когерентная и завершенная последовательность языковых знаков»78. На этой основе он строит уже типологическую дефиницию текста, представляющую по сути его научную классификацию текстов. Последняя должна строиться как систематизация повседневной классификации текстов (письмо, новости, гарантийный талон, беседа и пр.), которая достаточно объемлюща и дифференцированна, продуктивна, соответствует требованиям коммуникации и выполняет свои функции. Итак, уже на этом этапе лингвистика как наука исходит из повседневного лингвистического знания, т.е. практики употребления естественного языка. Эта практика складывается из трех базисных элементов: ситуации общения, функции текста и его содержания, внутренняя связь которых изначально очевидна. Для нашего изложения мы используем структуру подхода, предлагаемого Диммлером, которую по ходу дела будем модифицировать и наполнять новым содержанием.
Итак, коммуникативная ситуация как основа типологизации выражена как минимум в технической модели: передатчик - канал - приемник.
Передатчик или производитель текста во многих случаях определяет природу текста (президентская речь, медицинский рецепт, судебное решение, повестка в военкомат, брачное свидетельство). Если автором текста не является ответственное и компетентное лицо, то текст не может быть причислен к данному классу и наделен адекватным смыслом.
Получатель или реципиент также в определенной мере, пусть и не настолько строго, определяет класс текста (лекция предназначена для студентов, сказка - для детей, секс-триллер - для взрослых, реклама прокладок - для женщин, школьная стенгазета - для учителей и учеников, таможенная декларация - для таможенника и т.п.). Однако на лекцию могу прийти коллеги, школьную стенгазету читают и родители, а дети обожают смотреть непредназначенные им фильмы.
Доведенная до логического предела неопределенность продуцента и реципиента текста оборачиваются их анонимностью: анонимными письмами, звонками, угрозами, признаниями в любви, доносами – специфическими текстовыми аномалиями, типичными для аномальных ситуаций общения.
Канал представляет собой носителя языка, а основными каналами являются оптические и акустические. Помимо этого важен учет временного фактора, задающего то, что мождет быть названо степенью «консервированности текста», т.е. разрыва между моментом его производства и моментом его потребления. Введение фактора времени в языковую коммуникацию позволяет выделить три аспекта, или три этапа формирования текста: первичную ситуацию, процесс консервирования и вторичную ситуацию. Этот тезис существенно дополняет нашу концепцию первичных и вторичных текстов79. С помощью ряда технических средств можно законсервировать текст и сделать его применимым в другое время, в другом месте и для других реципиентов. Однако не только технические средства суть условия превращения первичного текста во вторичный. Без технических средств часто невозможна и первичная ситуация (теле, радио, проектор и пр.), тем более что и в первичной ситуации часто используются «консервированные» тексты (магнитофонная музыка как театральное сопровождение, «фанера» и пр.). Одновременно даже простое применение технических средств предполагает определенную обработку текста, подгоняющую его под данные технические стандарты (определенные оптические и акустические эффекты). Если же понятие консервации истолковать с учетом функции текста и его содержания, то реальная картина приобретает совершенно иной уровень сложности.
Понимание функции текста основывается на том, что текст как языковая деятельность имеет цель, мотив, результат. Основной целью текста является не что иное, как координация деятельности людей в обществе. Средствами достижения этой цели выступает изменение ментальных состояний реципиента: его знания, оценок и ценностей, волевых импульсов. С точки зрения отнесения к цели тексты могут характеризоваться иерархией целей и подчиненностью всех промежуточных целей одной главной. Таковы т.н. гипотаксические тексты, примером которых может служить обвинительная речь в суде. Паратаксические тексты, напротив, служат одновременно нескольким независимым целям и потому являются функционально неопределенными. Таковыми является письмо, телефонный разговор, радиопередача и т.п. В этом смысле каждый текст есть совокупность частичных функциональных текстов, каждый из которых также может быть поделен на соподчиненные или независимые части.
Содержание текста находит выражение в теме как срезе жизненного мира. Свидетельство о браке, объявление о свадьбе, брачный договор имеют одну и ту же тему, различаясь по функциям и ситуациям. Врачебный рецепт и реклама лекарства могут касаться одного и то же объекта, но по рекламному листку вам могут не выдать лекарство в аптеке. Тема, как уже сказано, представляет некоторый предмет или событие и делает это специфическим образом – с помощью остранения, или дистанциирования. Одним из способов дистанциирования определяется фактором времени: текст дистанциирован во времени от события. В соответствии с этим тексты классифицируются на предваряющий, одновременный и последующий тексты: прогноз погоды, спортивный репортаж, обзор событий и их вариации. Помимо этого, текст дистанциирован и от места события; таковы путеводитель, правила дорожного движения, виза, местные новости). Далее, текст характеризуется степенью общности и может обозначаться как генерализирующий или сингулярный. Примерами первого типа являются рецепт, инструкция, закон, правила игры, ритуальная клятва; примерами второго - автобиография, налоговая декларация, магазинный чек, признание в любви.
М. Диммлер в своем анализе повседневных текстов останавливается на том, как обыденная текстовая классификация определяет основные параметры всякой научно-лингвистической классификации текста. Однако это задача предполагает, что задана отчетливая дифференциация обыденного и научного текста, поскольку именно переход от первого ко второму и является его задачей. Характерно, что мы не обнаруживаем у него данной дифференциации; да и не приходится ожидать от ученого очередной теории демаркации науки и ненауки, их различие полагается очевидным. Однако используя предложенный подход, можно попробовать определить данное различие.
Начнем с того, что в контексте некоторой ситуации продуцент и получатель текста не являются профессионалами, ответственными и компетентными в какой-либо области. Точнее, каждый из них в жизни может быть таковым, но это не характеризует специфики повседневного текста. Однако Диммлер утверждает: если автором текста не является ответственное и компетентное лицо, то текст не может быть причислен к данному классу и наделен адекватным смыслом. Повседневный текст, таким образом, не доступен адекватной типологизации по данному основанию.
Дневник, телефонный разговор, завещание – три примера временной консервации обыденного текста. В первом случае текст написан в прошлом и читается как отнесенный к прошлому, в третьем случае текст написан в прошлом и отнесен к будущему, а во втором случае текст консервирован минимально, произносится в настоящем и рассчитан на непосредственное восприятие. Однако важна, по всей видимости, не сама по себе консервация, обработка, интерпретация текста, которые не придают ему свойств обыденности, но отнесенность к его функции и содержанию.
Как мы помним, текст обладает когнитивными, аксиологическими и прагматическими функциями: способен сообщать знания, влиять на эмоциональное состояние, побуждать к действию. Записка «Суп на плите, котлеты в холодильнике», слова «Я тебя люблю!», телевизионный титр «Конец фильма» соответственно выполняют вышеуказанные функции. Впрочем, другие функции они также параллельно выполняют: записка вызывает досаду или умиление, побуждает к принятию пищи; объяснение в любви есть также сообщение о положении дел и призыв к действию; телетитры диктуют нажатие на определенную кнопку именно потому, что сообщают о событии, а кроме этого могут огорчить или обрадовать. Обыденные тексты, даже предполагая определенную иерархию целей и намерений продуцента, остаются принципиально паратаксическими с точки зрения своей интерпретации как способа передачи текста. Свойством повседневного текста является, поэтому, то, что разные функции слиты в нем воедино, и классификация по данному основанию оказывается весьма произвольной.
Казалось бы, ничего не стоит обнаружить специфику обыденного текста в его содержании. В самом деле, тематически он относится к повседневной жизни с ее повторяющимися ситуациями. Однако для обыденных текстов, в отличие от научных, запретные темы определяются не неактуальностью, иррелеватностью или абсурдностью, но моральными соображениями. Тонкости современной науки и техники, не имеющие никакого отношения к повседневной реальности, могут стать предметом новостей или статьи в ежедневной газете, но детали интимной жизни или процесса пищеварения попадают в повседневные тексты в исключительных случаях и даже преобразуют саму природу этих текстов.
Дистанциирование по времени и месту на деле оказываются также весьма относительными характеристиками обыденного текста. Всякий предваряющий текст (инструкция, правила дорожного движения, закон) в качестве своего архетипа имеет географическую карту. Ее изучение предшествует путешествию; однако она совершенно бесполезна, если не позволяет непосредственно ориентироваться на местности. Подлинное же понимание всякой карты возможно лишь результате ее применения, и в этом смысле ее содержание во многом определяется post factum. Тем самым карта выступает и как последующий текст, отчет о путешествии, дистанциированный от события и предмета во времени и пространстве во всех измерениях и одновременно представляющий со-бытие с ними.
Можно ли, наконец, сказать, что повседневные тексты делятся на генерализирующие и сингулярные? В самом деле, если учитывать только синтаксическую форму, такое различие оправдано; некоторые тексты содержат общие правила, иные являются описанием конкретного события или состояния. Так, правила дорожного движения содержат общезначимые требования, обязательные для всех участников движения всегда и везде, например, водитель обязан пропустить пешехода, двигающегося по наземному переходу. Написанный по-русски или по-немецки, текст по-видимости сохраняет один и тот же смысл. Однако нельзя не учитывать, что смысл текста определяется не только предметом, но также ситуацией общения и самой функцией текста. Водитель и пешеход, водитель спецтранспорта и обычный водитель, водитель и офицер ГБДД, русские и немцы – разные пары продуцентов и реципиентов этого текста будут по-разному задавать его смысл. Изучение этого текста в автошколе и применение его на дороге опять-таки по-разному дистанциирует данный текст в пространстве и времени от предмета, следствием чего будет набор различающихся и даже полярных его смыслов.
Подведем итоги рассмотрения обыденных текстов. Обыденная классификация текста в самом деле представляет основу для научно-лингвистической классификации. Однако научно-лингвистическая классификация, будучи применена к повседневному многообразию текстов, показывает относительность, текучесть повседневности, не укладывающейся ни в какую классификацию. Более того, существует лишь ничтожно малое количество специальных текстов, которые однозначно могут быть отдифференцированы от других. Едва ли не всякий текст содержит элементы самых разных, в том числе обыденных текстов, научные тексты содержат элементы самых разных естественных и искусственных языков. Таким образом, только интерпретативная стратегия и интенция аналитика задает решающие условия для классификации текста. И этот вывод вновь подтверждает, что повседневность не может исчерпывающим образом охарактеризована с помощью научных, в том числе и лингвистических, методов. Понятие «повседневный текст» является функцией понятия «повседневный язык», которое по своей сложности выходит за пределы лингвистики как науки.
* * *
Как-то в беседе с британским философом и психологом Ромом Харре я задал ему вопрос: «Если бы слово «философия» было табуировано для обозначения того, чем Вы занимаетесь, как бы Вы назвали область своих интересов?» Он поразмыслил совсем немного и ответил кратко: «Общая лингвистика».
Язык – ключевой объект при анализе человеческого мира во всей его полноте, о каких бы социально-гуманитарных науках ни шла речь. Всякий исследователь социокультурной реальности и сознания вынужден быть отчасти лингвистом. «Психопатология повседневной жизни» З. Фрейда представляет собой во многом именно лингвистическое исследование обыденной речи, которое используется как материал для психологических обобщений. Однако лингвистический подход сам по себе недостаточен: исследователь должен быть не менее чем критическим лингвистом; за формами дискурса и текста ему предстоит обнаружить феномены лингвистической неполноты и относительности, языковой невыразимости, детерминации языка психикой, деятельностью и коммуникацией. Трудность лингвистического анализа состоит в том, что лексические и грамматические структуры обыденного языка – а именно он оказывается в большинстве случаев главным объектом исследования – не могут быть поняты буквально. Логика и лингвистика расширяются до социологии, этнографии и психологии, переходят в герменевтику, смыкаются с философией. Анализ языка как объекта оборачивается использованием языка как средства анализа и наоборот, становясь философской эссеистикой и просто художественной литературой. Мигрируя между lang и parole Ф. Соссюра, между логикой языка и феноменологией повседневной речи, мы задеваем самые тонкие струны человеческих будней, быта и бытия, касаемся самых глубоких философских вопросов о смысле жизни, о сфере и границах человеческого мира.
|
