Глава 6. Сфера распределения и сфера обмена
Марксисты-смитовцы признают единственный законный способ перемещения стоимостей от владельца к владельцу: “обмен”, сводя и потребительскую стоимость и производственную к меновой. Работник у них обменивает свой труд на зарплату, а дети в семьях - послушание на заботу. Даже станок обменивает прибавочную стоимость на свою “амортизацию”.
Формально можно согласиться, что все на все кругом обменивается даже между членами одной семьи. Это соответствует более общей материалистической концепции об “обмене веществ в природе”. Но в реальной жизни люди находятся по отношению друг к другу в иерархических отношениях – кто-то кем-то всегда командует. Человек не бессмысленно “обменивается веществами”, как растение, “обменивающее” у атмосферы углекислый газ на кислород. Люди, как правило, проявляют волевые свойства, и поэтому удобней будет говорить, что между людьми существуют отношения “распределения” стоимостей. Допустим, один человек у другого что-то отнял, но ничего не дал взамен, такое очень часто бывает, и это трудно назвать “обменом”.
Возьмем простое семейное хозяйство. Семья – малая церковь, со своим “семейным очагом”, вокруг которого и ради которого строится жизнь членов семьи. Отношения обмена в этой жизни не предусмотрены принципиально. Есть всегда кто-то, как правило, глава семьи, который решает, на кого сколько тратить. Из семьи не увольняют “по сокращению штатов”, а только “по собственному желанию”, как в Евангельской притче “о блудном сыне”. Если какие-то члены семьи установили отношения обмена, то они это сделали только потому, что их деятельность наносит ущерб семье и поэтому им нужно ее скрыть от контроля главы семьи.
Допустим, в крестьянской семье отец дает трем сыновьям задание: вскопать огород. Один же из них говорит братьям: вы за меня покопайте, а я пока за вином сбегаю. И даже если после этого весь огород будет вскопан, то возникшая ситуация вряд ли устроит отца. Совсем не то он имел в виду, когда давал сыновьям задание. Между братьями возникли отношения обмена, которые сами по себе показались бы отцу вредными, тем более что они, скорее всего, привели к тому, что огород остался не вскопанным, а все оказались пьяные.
Однако под словом “семья” понимают разное. Если взять, как наш правовой антипод – США, то там семьи, как “общего хозяйства”, не существует, (кроме мафиозных). В Америке семья есть “брачный договор”, по которому внутри американской семьи существуют отношения “обмена”, а не как у нас – “распределения”. Жена мужу и муж жене оказывают некие “услуги за услуги”, а не как это у нас называется “исполнением супружеского долга”.
Ребенок, рождающийся в американской семье, поедает то, что государство ему дало как пособие. А родители своим чадам дают кредиты, и потом получают с них проценты.
Поэтому традиционные семейные отношения американцам непонятны.
По этому поводу, как написали в “Известиях”, в “институте Гайдара” состоялся “семинар по проблемам выживания”, где “российские экономисты” давали отчет американцам, почему Россия до сих пор не разорена. Недостаточность “падения жизненного уровня российских семей” экономисты объяснили распространением “внутрисемейных трансфертов”. Этот мудреный термин обозначает в переводе на русский, что родители и дети помогают друг другу материально. Допустим, если кто-то из членов семьи разоряется, то находятся родственники, которые ему вновь дают начальный капитал.
Рассмотрим пример такого “хозяйства” как православный храм. Он существует в сфере распределения, которая только внешне похожа на сферу обмена. Это касается торговли церковными свечами.
Иногда интеллигенты обвиняют Православную Церковь в торговле свечами на том основании, что Спаситель, как известно, “выгнал всех продающих и покупающих в храме и опрокинул столы меновщиков…” (Мф. 21-12)
Но Спаситель выгнал торговцев, которые продавали в Иерусалимском храме свой, а не храмовый товар: волов, овец, голубей и вырученные деньги забирали себе.
В современном православном храме такой торговли нет. Церковь продает в церквах свои, а не чужие свечи. И правильней будет сказать, что церковь самоуправно распределяет свечи среди прихожан за те жертвы, которые прихожане в виде денег приносят в церковь. Оптовая цена свечей низкая и для церковного прихода – свечи существенный источник дохода. Прихожанин, покупая свечи в церкви, приносит свою жертву Богу, и для него неважно, какова производственная стоимость свечки, а важно, сколько денег он пожертвовал за свечку храму.
В свое время попадались объявления на московских храмах с просьбами покупать свечи только в храме, а не у посторонних торговцев. Вероятно, какие-то коммерческие структуры пытались по неискушенности сделать самостоятельный бизнес на церковных свечах. Вот таких торговцев Спаситель и выгонял из храма. А те иконы, свечи и книги, которые продаются в современных церквах, – есть собственность Церкви, которая раздается в “управление” верующим.
Точно также и Советское государство, раздавая зарплаты гражданам, не “обменивало” зарплату на труд, а “распределяло” среди граждан свои товары в государственных магазинах через раздачу денег.
Такое распределение можно назвать “фиктивным обменом”. Ведь при настоящем обмене продавец и покупатель “свободно торгуются”, чтобы достичь “взаимовыгодного” обмена. А кто когда мог в Советском государстве поторговаться в магазине? Там было так, как в церкви, в которой никто из-за свечек не торгуется.
Фиктивный обмен – это “распределение” под видом “обмена”. Сфера “фиктивного обмена” там, где обменивающиеся не торгуются о цене. И она довольно широка. Даже на обычном рынке, продавцы овощей и фруктов договариваются между собой о единой цене, чтобы избежать “свободной торговли” с покупателями.
Тем более государство не любит “свободную торговлю” со своими гражданами. Если же такой казус случается, то он, вероятно, закончится для гражданина плачевно.
Например, если советский гражданин находил клад, то государство обещало ему обменять его клад на 25% стоимости. Но лучше было клад сразу подарить государству, а оно бы, может быть, квартиру без очереди дало. А с этими 25-ю процентами, только так можно было срок получить.
Или, чемпион мира по шахматам получил большой денежный приз. Как с ним быть? Если он умный, то сдаст его государству в какой-нибудь “Фонд мира”. И дело тут не в деньгах, так как государство ему услуг больше окажет в конечном итоге: квартиры, дачи, президиумы, поездки за границу, в общем, - поддержка.
Для государства неприятна сама возможность отношений обмена между ним и гражданином, которая предполагает юридическое равноправие между государством и гражданином, что с точки зрения понимания государства русским человеком, - является дерзостью, так как государство имеет статус религиозной организации и может вступать в отношения обмена только с чем-то внешним, или с другим государством, или пусть даже с гражданином другого государства, но только не со своими подданными гражданами.
Незаконность обмена между государством и гражданином
Поэтому формально, нашему государству, которое, если сказать как Солженицын: “в ребрах” у русского человека, приятнее, когда с ним не обмениваются, и уж тем более не торгуются с ним, а что-то ему дарят. А оно уж в ответ тоже что-нибудь подарит, если не деньги, то памятник после смерти. Государству даже лучше, если у него гражданин что-то украдет, но до “свободной торговли” с ним оно “не опустится”.
То, что государство не вступает с гражданами в отношения обмена, это нормально. Но так как материалистическая экономика отрицает государство, как нечто самоценное, а считает государство – собранием чиновников, “общественным договором”, то она и не понимает, почему государство не может обмениваться с гражданами.
Для материалистической экономики образец - США. Там отношения обмена существует законно, как между гражданами, так и между гражданами и государством, потому что само государство понимается, как собрание его граждан.
Для традиционного государства отношения обмена между гражданами или даже семьями являются проблемой, и оно на отношения обмена между гражданами смотрит неодобрительно. Еще до Адама Смита сторонники развития, так называемой, “свободной торговли” подразумевали только межгосударственную “внешнюю” торговлю. О внутригосударственной торговле в феодальных тогда странах речь не шла. Всем было ясно, что внутренняя торговля между гражданами для государства это ненужное перемещение стоимостей, от которых стоимости рано или поздно ускользают из-под “ока” государства, и ее развивать не надо.
Это только у негосударственных народов внутренняя и внешняя торговля равнозначны, и этот подход привнесен в современную экономическую науку, в которой отсутствует понятие “государственные интересы”, и само понятие “государство” смешано с понятием “народ”.
“Государственные интересы” предполагают, что то, что человеку нужно, государство ему или само даст, или разрешит собрать урожай со своей земли, взяв свою долю. А в любом обмене заложена несправедливость.
Она заключается в следующем. Справедливым является только равный обмен. Но его сфера в жизни очень узка. Например, один человек у другого разменивает десятирублевую купюру по рублю. Вот это справедливый обмен. А когда один человек за деньги покупает у другого нужный ему товар, сговорившись о цене, то это не “равный” обмен а “взаимовыгодный”.
Возьмем типичный пример взаимовыгодного обмена из советской эпохи. В магазине бутылка водки стоила 5 рублей, а у таксиста ночью – 10. Про таксиста говорили, что он – спекулянт, наживается на народе. Отнюдь нет, ведь не он же устроил “ночной дефицит” алкоголя, а государство своим указом. С точки зрения экономики обмен с покупателями таксист производил взаимовыгодный. Ведь тот, кто покупает водку у него ночью, не может больше нигде ее купить даже за 10 рублей. А ему нужна бутылка именно сейчас. И ему выгодно истратить 10 рублей. Таксист получил прибыль в виде прибавочной стоимости на 5 рублей, а покупатель – прибыль в виде убавочной стоимости на те же 5 рублей, как возможность распить бутылку, не дожидаясь следующего дня. Оба оказались в выгоде.
Но нанесен ущерб государственному престижу. Каким образом? Государство таксисту эту водку, которой он запасся в магазине, по 5 рублей, не продало за деньги, как он решил, а “распределило”. То есть, он обязан был ее или выпить, или кого-то угостить, или, как исключение, уступить ее кому-нибудь за те же 5 рублей. То есть, он получил бутылку не в “собственность”, а в “управление”: “выпил – сдал посуду”. Обменяв же ее на 10 рублей, таксист и покупатель, хоть и совершили взаимовыгодную сделку, оскорбили государство, которое запретило торговлю спиртным ночью.
Но если в государстве разрешен свободный обмен между гражданами, то и тогда это невыгодно государству.
Допустим, два человека обменялись товарами. Товар приобретенный – для человека имеет всегда большую ценность, чем тот, который он отдал взамен. Так же и для второго участника “договора обмена”. Они оба стали богаче. Поэтому их договор обмена и называется “взаимовыгодным”. Но ведь вокруг них существуют другие люди, которые от их договора обмена не увеличили “свои стоимости”, и для них он не выгоден. То есть, при “взаимовыгодном” обмене всегда есть “третий пострадавший”.
Человек, который чаще вступает в отношения обмена, богатеет быстрее, чем тот, который обменов не совершает. Значит, часто обменивающийся гражданин достигает имущественного превосходства над другими гражданами, что не нравится государству, которое всех “любит” одинаково, и само хочет решать, кого ему поощрять через свою систему распределения. Поэтому для государства удобно, когда в нем, как в натуральном хозяйстве, отношений обмена нет вообще, и вместо денег – карточки.
И идеальный гражданин для государства – это тот, который не вступает в отношения обмена с другими гражданами, он все получает от государства, как правило, это военный человек, у него все “казенное”: вещевой и продуктовый пайки, жилье. Его общественный статус должен повышается только с получением очередного воинского звания, а никак с увеличением имущества. Поэтому можно сказать, что для военной мощи государства отношения обмена – необходимое зло, а отношения распределения – идеал.
Но и у “идеального” гражданина есть жена, которая будет смотреть на других женщин, чтобы сравнительным путем оценить, хорошо ли она одета. И она будет конкурировать в одежде и в предметах быта со своими соседками. Хорошо, если при этом она сама будет шить себе одежду и разукрашивать кухонную утварь. Тогда ее стремление к превосходству над соседками не породит отношений обмена. Но, скорее всего ей понадобиться то, что она может только выменять. Кроме жены у “идеального” гражданина есть еще дети и внуки, которых надо “обустраивать”.
Поэтому, пока есть семьи в государстве, между гражданами будут отношения обмена, которые невозможно отменить, так как семья – такая же религиозная организация, как и государство, и у нее свои интересы. Правовое равновесие между семьей и государством в “здоровом” обществе поддерживается Православной Церковью, а в “больном” - только государственным инстинктом народа.
Выводы
Если противопоставлять коммунистическое и демократическое государства, то коммунистическое государство стремится к отмене всех отношений обмена внутри государства, а демократическое государство стремится, к отмене всех отношений распределения. Таким образом, получается, что и коммунистическое, и демократическое государства стремятся отменить семью, как хозяйственную единицу в государстве. Разница в том, что коммунизм отменяет семью через запрет отношений обмена между семьями, а демократия отменяет семью через запрет отношений распределения внутри семей.
Марксо-смитовские экономисты пытаются смешать сферы обмена и распределения, доказывая, что “распределение” - это тоже “обмен”, только “несправедливый” - “эксплуатация”, со всеми формами которой надо бороться. В реальной же жизни люди не равны по своей силе, и между ними характерны в первую очередь отношения “распределения”, когда более сильный распределяет “стоимости” между собой и более слабыми. Причем, очень часто и “сильный” и “слабый” вполне довольны сложившимися между ними отношениями “распределения” и отменить эти отношения государственным указом невозможно.
Поэтому Советская власть, борясь с отношениями “распределения”-“эксплуатации” между гражданами, лишь усилила отношения “распределения”-“эксплуатации” между государством и гражданами, называя эти отношения “обменом”. Хотя если “обмен” произведен по праву силы одной из сторон, и от него другая сторона не может уклониться, то это “фиктивный обмен”, по сути – то же самое “распределение”.
При демократической власти, которая, декларируя свободу, тоже не признает отношений “распределения”, экономическая наука, ее обслуживающая, пытается все отношения “обмена” и “распределения” не просто смешать, а свести их к “денежному счету”, называя это “монетаризмом”.
В результате экономисты смешивают терминологию из разных экономических сфер, запутывая науку. Удобно же различать термины. Например: к сфере распределения относятся термины, связанные с производственной стоимостью, – “рента”, “издержки”, “амортизация”, “продукты” и термины, связанные с потребительской стоимостью, – “доходы”, “расходы”, “отходы”, “вещи”. А к сфере обмена относятся термины, связанные с меновой стоимостью, – “прибыль”, “убытки”, “товары” и термины, связанные с денежной стоимостью, – “процент”, “кредит”, “деньги”.
Глава 7. Хозяйство и Капитал
Смит предлагал мерить стоимости трудом или хлебом – “простым продуктом”, как писал Пушкин. А его оппонент Рикардо справедливо рассуждал, что труд и хлеб, также как и традиционная мера стоимости - золото, не могут обладать абсолютной ценностью, так как их стоимость зависит от многих причин: стоимость труда – от производительности, стоимость хлеба – от климата, а стоимость золота от наличия рудников и конъюнктуры. И поэтому Рикардо предлагал свою, как ему казалось, незыблемую меру стоимости – капитал. Идея его такова: цены могут расти или падать на любой товар, но соотношение капитала и прибыли на него стремится к некоей постоянной величине: “средней прибыли”, так как капиталисты все время стремятся переводить свои капиталы из малоприбыльных отраслей в “многоприбыльные”, отчего прибыль в “многоприбыльных” отраслях снижается, а в малоприбыльных повышается по принципу сообщающихся сосудов до некоторого среднего уровня. Ну а единица измерения капитала – это курс акций на бирже.
В наше время все знают, что нет менее надежного хранителя стоимости, чем биржевая акция, но во времена Рикардо это казалось неочевидным.
В марксизме принято такое определение капитала: “капитал – это стоимость, приносящая прибавочную стоимость”. К этому определению следовало бы добавить: “…и могущая подлежать обмену”, так как есть много стоимостей, приносящих прибавочную стоимость, но не могущих быть обмененными, например: река из которой ловится рыба; лес, где грибы собирают грибники, не являющиеся владельцами этого леса; дети, помогающие в хозяйстве родителям. Однако для марксизма, все, что приносит прибавочную стоимость, подлежит обмену.
Чем “капитал” отличается от “товара”. “Товар” это часть “капитала”, которая приносит его владельцу вместо “прибавочной” “убавочную стоимость”, в виде расходов на свое содержание, и которая поэтому выставлена владельцем для обмена (продажи). То есть, товар в результате обмена должен вместо убавочной принести владельцу прибавочную стоимость, и обратится в капитал. А капитал – это часть хозяйства, приносящая прибавочную стоимость и могущая быть обмененной, потому что не все в хозяйстве подлежит обмену.
Мы будем термин “капитал” употреблять, когда говорим о сфере обмена, а для сферы распределения будем употреблять термин “хозяйство”.
Государство - организм.
Обычно государственное хозяйство сравнивают с большим механизмом, “машиной”. Это не совсем верно. Хозяйство, в котором существуют только машины и вещи, можно сравнить с механизмом. Но хозяйство, в котором есть люди, или хотя бы представители живой природы, правильней назвать “организмом”, а не “механизмом”, так как такое хозяйство приобретает свойства организма. И сравнивать его удобней не с машиной, а с каким-нибудь домашним животным, например, лошадью.
Лошадь отличается от трактора тем, что она требует поддержки своей жизнеспособности вне зависимости от того, работает она или нет. Кормя лошадь, хозяин производит для себя убавочную стоимость, но этим сохраняет существующую стоимость – лошадь.
Трактор можно поставить в сарай, законсервировав, хуже он от этого не станет. Лошадь же, если не работает, то, во-первых, все равно ест, а во-вторых, теряет свою выносливость.
Допустим, один хозяин жалеет свою лошадь и берет в аренду у соседа за деньги его лошадь. При этом он ее сильно эксплуатирует, а кормит плохо, лошадь истощается, пока ее хозяин деньги тратит. Хитрый сосед возвращает ему истощенную лошадь. Но и свою лошадь, которая у него стояла в стойле, он тоже загубил, так как у нее возникло “ожирение сердца”, и она потом на первой борозде упадет.
В норме хозяин ухаживает за своей лошадью, вовсе не пичкая ее сверх меры едой, так как от этого она сильнее не станет. Лошадь он кормит по нормам питания, а, не обменивая труд лошади на еду. И работать он ее заставляет вне зависимости от хозяйственной необходимости, чтобы она не застаивалась.
При этом, кое в чем лошадь выгоднее трактора, так как фактически она бессмертна. Трактор, рано или поздно, сломается, а лошадь воспроизводит сама себя – дает потомство.
Также и люди в государстве. Их благополучие с точки зрения государства состоит в том, чтобы они не потребляли слишком много или слишком мало. Но неучастие государства в своем же хозяйстве, приводит к тому, что одни граждане едят слишком мало и погибают, а другие слишком много и погибают.
Что касается частных хозяйств, то для нормальной человеческой психологии естественно стремление не к бесконечному увеличению хозяйства, как самоцели, а к достижению “хозяйственной независимости”, то есть к жизни в “натуральном хозяйстве”. До революции говорили про кого-нибудь: “он живет своим хозяйством”, то есть, не состоит на государственной службе, которая бы его обеспечивала всем необходимым, и не является наемным работником в чужом частном хозяйстве.
“Свое хозяйство” может входить в более крупное “хозяйство”, как это было при крепостном праве. “Свое хозяйство” может быть “натуральным”, и оно дает, хотя и менее обеспеченную, но более независимую жизнь; или “товарным”, в этом случае оно полностью зависит от внешнего мира. Но, как правило, человек живет в своем семейном натурально-товарном хозяйстве. В этом случае, что-то производится для использования в хозяйстве, а что-то для обмена.
Владельца “чистого” товарного хозяйства называют иногда “капиталистом”. Это не совсем точно, так как понятие “хозяйство” шире понятия “капитал”. Хозяйство - это “капитал”, плюс “обслуживание капитала”.
То есть, допустим, лошадь, приведенная на рынок для продажи, – это капитал. Но лошадь дома, которую надо кормить – это часть хозяйства. Машина – это, с одной стороны, капитал, но так как она требует ухода, смазки и своей охраны, то есть, “обслуживания”, то машина для владельца – это его хозяйство – “автопарк”.
Капитал – это часть хозяйства, которая кроме потребительской имеет и меновую стоимость, из-за чего именно эту часть хозяйства надо усиленно охранять от воров.
Капиталом являются денежные накопления. Но деньги в сундуке под замком – это “хозяйство”, а сундук и замок – это “обслуживание капитала”. Другое дело, что стоимость самого сундука незначительна по сравнению с его содержимым, поэтому, сундук с деньгами, принято называть “капиталом”, а не “хозяйством”.
Капитал в “чистом” виде – это капитал в банке, когда хозяин капитала его не сам обслуживает (охраняет), а это делает банк, да еще обещает заплатить за это проценты. Так как это неестественная услуга, то тут можно подозревать мошенничество, что, как правило, и бывает: банки вклады воруют, и банковская система держится на временной инерции между кражей и разоблачением, которой довольствуется всякий вор: по известной схеме: “украл-выпил-в тюрьму”. Вот в узенькой полоске “выпил” и пытается лавировать банкир.
По мере роста капитала в одном хозяйстве, расходы на его обслуживание растут в геометрической прогрессии. Так как на большой капитал много претендентов со стороны, его, как известно, “воры подкапывают и крадут” (Мф.6:19). Поэтому “хозяйство” должно расти быстрее “капитала”, чтобы не оказаться разоренным. Если у хозяина есть большая семья или круг людей, с которыми он связан не “трудовыми договорами”, а “религиозными обетами”, тогда он способен удерживать большой капитал в одном своем хозяйстве. А если этого нет, то капитал появляется в таких случаях у человека в результате воровства, и человек оказывается с ним один на один. Такой капитал можно назвать “случайным”. Он непропорционально велик по отношению к хозяйству, в которое входит. Случайный капиталист, так как в его хозяйстве не хватает потребителей капитала, является вольным или невольным производителем убавочной стоимости, через предметы роскоши. Он реальные стоимости уничтожает как браконьер, отпиливающий у слона бивни.
Вот как-то один такой “случайный капиталист” по фамилии Брынцалов хвастался, как он с женой в Америке в ресторане заказал бутылку французского вина то ли за восемь, то ли за восемнадцать тысяч долларов. А что значит бутылка вина за 10-20 тысяч долларов. Ясно, что тот французский винодел, которому по наследству достался склад вина, заложенный его прадедушкой, будет это вино пить сам со своими родственниками. Но вокруг его фермы бродит какой-нибудь еврей, который скупает у него пустые бутылки и перепродает их своему какому-нибудь родственнику в Америку – владельцу ресторана. А тот наливает в нее что-нибудь, необычного вкуса, и ждет своего клиента. Такие как Брынцалов не каждый день ресторану попадаются, но ресторан на них и держится. Главное, даже нет смысла держать в бутылке за 10 000 долларов настоящее старое вино, так как здравомыслящий богач все равно не поверит, что оно настоящее. Он, если ему надо, купит вино столетней выдержки, непосредственно на винодельческой ферме, сразу ящик и подешевле.
Ресторану нужен “случайный капиталист”, обремененный “комплексами”, который пришел в ресторан, чтобы доказать всему миру, что он “не последний человек”. Он является настоящим клиентом ресторана, на их жаргоне – “лохом”.
Посетитель ресторана платит за “аренду” официанта, так как у него не хватает денег нанять слугу в свой дом на постоянную работу. Богач же, способный выложить за обед в ресторане несколько тысяч долларов, может и дома содержать слуг, поваров и к обеду приглашать художников и артистов, которые услаждали бы его слух и зрение, и прослыть среди них “покровителем искусств и ремесел”.
Но “случайный капиталист” лишен таких возможностей. Он, может, как-то и пригласил домой артистов, которые ему приглянулись по телевизору, да они все загадили или украли, пока обедали, так что пришлось после них полный ремонт делать. И “случайный капиталист” посчитал, что в ресторане ему обедать дешевле, там он и сам может “лить на стены вино…”
Как охранять “случайное богатство” от воров человеку, который всю жизнь до этого общался только с ворами? Он нанимает охранников, и сам бегает перед ними с пистолетом, обещая пристрелить того, кто из них хоть ложку украдет.
“Случайный капиталист” похож на крысу, забравшуюся в элеватор полный зерна, которой некогда поесть, потому что приходится драться с другими крысами за некое “право собственности”.
В конце концов, он становится жертвой более хитрого жулика, который втирается к нему в доверие. На понятии “случайный капитал” существует игорный бизнес, который отбирает капитал у “случайных капиталистов”.
Виды Капитала
В марксизме капитал подразделяется на “постоянный” и “переменный”, а также на “основной” и “оборотный”.
“Переменный” капитал в марксизме – есть, ни что иное, как “рабочая сила”, “труд”, который рабочий, будто бы, может на что-то обменять, то есть, - это “хороший” капитал; а “постоянный” капитал – это все, что принадлежит капиталисту, и что нужно по Марксу “взять и поделить”. Нам такое подразделение капиталов не понадобится.
Также нам кажется не существенным деление капитала на “основной” и “оборотный”. “Основной” капитал – это здания, станки, а “оборотный” – сырье, топливо и опять же рабочая сила. Но так как мы для себя признали, что капитал – это все то в хозяйстве, что может подлежать обмену, то “основной” капитал – это тот же “оборотный”, но с замедленным сроком обмена.
В марксизме понятие “основного” капитала было введено, чтобы объяснить разницу между “хижиной” рабочего, и “доходным домом” капиталиста. По марксизму, у рабочего – это дом, а у капиталиста, сдающего в своем доме квартиры в аренду, это не дом, а “основной капитал”, который нужно “экспроприировать”, а выручку от сданных квартир делить на всех.
В реальной же жизни, если дом приносит хозяину прибавочную стоимость, например, у человека в нем может стоять швейная машинка, на которой он трудится, то от этого дом не становится капиталом. При чем, этому препятствует государство. То есть, формально, по современным законам, человек может обменять свое жилище, как капитал, на что угодно. Но на практике государство не дает произвести обмен жилья свободно, требует справки и доказательства, что человеку есть куда прописаться после продажи квартиры, что условия жизни детей не будут ухудшены, тем самым внося признаки распределения, в сделку по обмену квартиры.
Таким образом, деление капитала на “основной” и “оборотный” нам кажется недостаточным, чтобы объяснить, где кончается польза от частного капитала для общества и государства, и начинается вред.
В советской экономической науке “капитал” также подразделялся на “производительный” (заводы и фабрики) и “фиктивный” (акционерный). Мы же уточним это подразделение:
“Производительный” (или реальный) капитал бывает двух типов: “производственный” и “торговый”.
“Производственный” капитал производит прибавочную стоимость для владельца путем приложения к нему созидательного труда.
А “торговый” капитал производит прибавочную стоимость для владельца путем выгодного обмена товаров.
Оба этих вида капитала являются “реальными” (“производительными”) капиталами потому, что находятся в хозяйстве своего владельца.
А “фиктивный” капитал - это капитал, который приносит прибавочную стоимость владельцу, находясь при этом в чужом хозяйстве. То есть, в приведенном выше примере, домовладелец, сдающий в аренду квартиры, по этому разделению капиталов, является владельцем фиктивного капитала, так как его квартира находится в чужом хозяйстве той семьи, которая квартиру снимает. И домовладелец может влиять на чужое хозяйство, нарушая его целостность, путем увеличения квартплаты или еще как-нибудь.
То есть, реальный (производительный) капитал – это капитал, который обслуживается хозяйством своего владельца, а фиктивный капитал, - это капитал, который обслуживается чужим хозяйством.
Фиктивный (он же ростовщический) капитал обычно действует в двух формах: кредитной и инвестиционной.
Под кредитным капиталом понимается капитал, который дается в долг. Но умалчивается, (особенно когда речь идет о кредитах, которые берет Россия), что в кредитном договоре самое главное – залог. Вмешательство ростовщика-кредитора в чужое хозяйство основано в первую очередь на удержании или присвоении залога.
Доставшийся кредитору залог используется, как правило, не по назначению, как если бы кредитор получил в залог “куклу Буратино”, а использовал бы его при просрочке платежей как “полено” для печки.
Другая более новая форма фиктивного капитала - инвестиции. Кажется, что инвестиции есть нечто хорошее по сравнению с кредитами, так как инвестор получает не фиксированный доход по кредиту, а долю с прибыли чужого хозяйства, то есть, он как бы “рискует” вместе с должником. Но это только внешняя сторона инвестиций, описанная в учебниках по экономике. А по умолчанию, суть инвестиций в том, что их нельзя вернуть назад владельцу без его согласия. Инвестиции это как, если бы по бедности сдать в своей квартире кухню соседнему ресторану, а потом не иметь право выгнать их поваров, даже вернув ресторану все долги. То есть, в приведенном ранее примере из мультфильма “Лиса, медведь и мотоцикл с коляской” лиса свое лукошко с ягодами в мотоцикл медведя “инвестировала”, получив взамен коляску, причем не в “залог”, а в “собственность”. Но выкупить назад коляску медведь не может, так как лиса отказывается менять назад коляску на ягоды, и он вынужден возить лису в качестве нахлебника на своем мотоцикле.
Инвестиции хуже обычного кредита “под залог” тем, что при инвестициях “залог” на самом деле становится “собственностью” инвестора и обменивается назад только при его согласии. То есть, при обычном займе, если дела в хозяйстве заемщика наладились, можно истребовать залог назад, вернув кредитору деньги, так сказать, “швырнуть в лицо ростовщику его сребреники”, как этот мотив любят обыгрывать авторы художественных произведений. А при инвестициях, заемщик не имеет право вынуть из своего хозяйства инвестиции и вернуть владельцу. Он вынужден всю жизнь работать на инвестора.
В целом, можно сказать, что фиктивный капитал дается в кредит в чужое хозяйство, если есть цель – отнять само хозяйство, и дается в виде инвестиций, если есть цель – отнять доходы хозяйства.
Государство и частный капитал
Но в более широком смысле воздействие ростовщического капитала на чужие хозяйства происходит через устройство дефицита, что является вмешательством в государственное хозяйство. Между товаропроизводителем и населением стоят капиталисты-ростовщики, которые концентрируют у себя деньги, поддерживая их дефицит у населения. Товаропроизводитель вынужден понижать цены на свой товар, чтобы его могли купить потребители, у которых мало денег. После чего ростовщик скупает удешевленный товар, часть его уничтожает, чтобы не хранить и избежать его конфискации. А малую часть продает дорого. Далее ростовщик, чтобы сбить всех с толку обвиняет во всем товаропроизводителя. Таким образом, возникновение дефицита, зависит не от монополии на производство или продажу, а от действий ростовщического капитала по скупке товара – “монополии на покупку”. То есть, можно сказать, что для государства вредна не “производственная” монополия, а “потребительская” монополия.
Схема вредительской деятельности ростовщического капитала следующая:
устройство дефицита на один товар, (этим товаром могут быть и деньги, и, как в годы “советского застоя”, что-то другое: то ковры, то хрусталь, то сигареты);
устройство дефицита на все остальные товары;
перекладывание ответственности за дефицит на других.
Чтобы обеспечить “перекладывание ответственности на других”, ростовщический капитал на время отчуждается от своего хозяина. То есть, создается новое фиктивное хозяйство (“дочернее предприятие”), в которое передается в управление от реального хозяина его капитал.
Например, ростовщик создал три предприятия: “А”, “В” и “С”. Акции А передаются в собственность В, акции В – в собственность С, акции С – в собственность А. Таким образом, А называется “учредителем С, отвечающим по его обязательствам”, С – “учредителем В”, а В – “учредителем А”. Кого сажать в тюрьму – неизвестно. Это грубая схема. В реальности, какой-нибудь “березовский” создает не три, а двадцать предприятий, акции которых, находятся в собственности друг у друга в разных процентных соотношениях. “Березовский” во всех фирмах консультант, обладающий полнотой информации, кому что принадлежит, и решающий очередь какого предприятия банкротиться, и очередь какого “зиц-председателя Фунта” из двадцати “зиц-председателей” сидеть.
Подобное фиктивное хозяйство занимается “вредительством”, а настоящий хозяин имеет право изъять свой капитал, но при этом не несет уголовной ответственности, если в стране нет понятия “ответственность кредитора за действия заемщика”. А в случае с акциями, противоядием от злоупотреблений “дочерними” предприятиями может быть государственный закон или положение в уставе акционерного общества о том, что “акциями могут владеть или управлять только физические лица, а не юридические”. Наверное, в случае принятия такого закона количество акций в стране резко сократится, так как акции и нужны-то для того, чтобы “отнимать чужое”.
“Фиктивный” капиталист, войдя в силу, начинает вмешиваться в государственное хозяйство, как это сформулировал Березовский: “Капитал нанимает власть”. Но точнее было бы сказать: не “нанимает”, а “похищает”. Под предлогом борьбы с монополиями он требует от государства приватизации. Приобщение фиктивного капитала к доли государственной власти выражается через введение системы парламентаризма. Сам по себе может быть парламент и не так вреден. Он вреден тогда, когда в его функции входит распределение государственного бюджета. Если при этом еще разрешена акционерная собственность, то государство идет к разорению.
Так разорялась дореволюционная Россия: организовывалось акционерное общество для своих людей. Через Думу проводился закон о кредитовании этого АО из государственного бюджета. После этого акции соответственно повышались в цене на сумму бюджетных вложений и продавались через биржу.
В 1914 году возникла противоестественная ситуация. Началась война, а Дума голосует по вопросу: давать ли правительству “военные кредиты”. Сама постановка вопроса была оскорблением государства. Депутаты, как бы сознались в том, что они уже у государства все украли, и теперь решают, как его кредитовать. Большевики же, по своим мотивам, отказались участвовать в этом голосовании и покинули зал заседаний, как оказалось, проявив государственное чутье.
Таким образом, “акционирование – парламент – бюджет” составляет экономическую триаду по разорению государственного хозяйства.
Из-за того, что в государстве невозможно безостановочно увеличивать капитал в частном хозяйстве, не находясь во враждебных отношениях к этому государству, то когда у такого капиталиста появляется возможность через акции и парламент грабить государственный бюджет, то он никогда от нее не откажется. Ведь это гораздо выгодней, чем грабить наемного работника, у которого кроме его “рабочей силы” - “трудовой ренты” ничего нет. У государства всего гораздо больше: и концессии, и лицензии, и налоговые льготы, и просто бюджетное финансирование – все, что составляет накопленные веками природную и технологическую ренты.
И поэтому при одновременном сочетании в государстве системы акционирования и парламента, распределяющего бюджет, происходят время от времени, так называемые, “экономические кризисы”, которые на самом деле есть кризисы “политические”, суть их в том, что производство останавливается из-за того, что все оказывается украдено и спрятано.
Можно сказать, что акции и биржи, затем Дума – эти реформы в дореволюционной России были ближе к Марксу, чем конфискация промышленности, устроенная большевиками после революции. Экономические идеи Маркса по акционированию большевики отложили на 80 лет. Конфискация фабрик и заводов, проведенная большевиками вполне по бандитски, была неизбежна в силу инстинктов самого государства. Государство, как общественный организм, должно было рано или поздно присвоить всякую крупную собственность, находящуюся на его территории, хотя бы руками преступников, которых оно потом покарает.
Против действий фиктивного капитала, производительный капитал идет по пути укрупнения и монополизации своей отрасли производимых товаров. Кажется, что монополизация является врагом конкуренции, улучшающей качество товаров. Но конкурируют не сами товары, которые как неодушевленные предметы не могут стремиться к улучшению своей природы, а конкурируют хозяева товаров, и хозяева стремятся победить друг друга в конкурентной борьбе двумя путями, или повышая качество своих товаров, или понижая качество товаров конкурентов.
И если дать волю двум конкурирующим заводам, то они вооружат своих рабочих и пойдут войной друг на друга. Поэтому конкуренция, приводящая к повышению качества товаров, возможна только внутри одного хозяйства, где нет отношений обмена, или когда она регулируются государством, которое выступает как арбитр на спортивном соревновании, власть которого над спортсменами в рамках игры не ограничена ничем. Идея же “свободной конкуренции” заключается в том, что арбитром является покупатель. Но он не имеет власти над участниками соревнования, как зритель на стадионе, хотя и может выражать свои “зрительские симпатия” свистом или аплодисментами, но на результат соревнования это мало влияет. И покупатель ничем не может ответить на фразу “не нравится – не покупай!”
При “свободной торговле” конкуренция товаров приводит к снижению качества товаров на одном из конкурирующих заводов вплоть до остановки завода. Этим объясняется снижение качества советских товаров после Сталина, когда был “поднят железный занавес”. Советские заводы стали конкурировать с иностранными в рамках свободной торговли, и многим из них стало не до качества продукции.
Марксизм видит корень зла частного капитала не в устройстве дефицита, а в неравномерной монополизации капитала в разных отраслях, как об этом пишет Ленин в работе “Империализм как высшая стадия капитализма”. То есть, кто первый из капиталистов достиг монополии в своей отрасли, тот диктует условия всем другим отраслям. Например, поставщик угля, став монополистом, повышает цены на уголь и обирает не только отдельных граждан, но и затормаживает развитие целых отраслей, использующих уголь, если эти отрасли сами еще не монополизировались. Ленин поэтому предполагал, что монополия тогда хороша, когда государство может распространить ее сразу на все отрасли производства.
Но можно добавить, так как в мире постоянно появляются новые отрасли производства или торговли, то государственная монополия на все хозяйственные отрасли невозможна, хотя и желательна. Вероятно, можно сформулировать правило: когда в какой-либо новой отрасли производительный капитал достигает монополии в государстве, он подлежит конфискации.
На свободном рынке существует понятие “экономическая эффективность” Переработка своих отходов предприятием снижает его “экономическую эффективность”, поэтому в условиях конкурентной борьбы на свободном рынке, предприятие “отходы” выбрасывает “на улицу”.
В США эта проблема решается лишними с налогами “на экологию” с вредных производств. Предприятия их платят, но деньги идут не на очистные сооружения, а на пособия гражданам штата для покупки лишних медикаментов, что, разумеется, повышает рыночный оборот, но воздух не очищает.
Само понятие “экономическая эффективность” есть воплощение зла свободной торговли. Стремление к “экономической эффективности” ведет к увеличению “отходов” - отрицательной стоимости, которая, в конце концов, воплощается в каком-нибудь “онтологическом мусоре”, который уже “некуда девать”.
Считается, что “производительность труда” должна являться показателем “экономической эффективности”. Однако в этом смысле самым эффективным видом труда является воровство, так как вор за одну ночь может украсть то, что человека зарабатывал много лет. Для того чтобы не попасться, вору необходимо быть частью “воровского хозяйства”, в котором он бы действовал сообща с другими ворами, используя принцип разделения труда. Для организации такого хозяйства необходимо снять с людей, кое-какие нравственные запреты, для этого существуют секты.
Секта – это религиозная организация, отрицающая государство, в котором существует. В этом ее отличие от церкви. Психологически сектант освобожден от патриотического долга перед государством, все его силы без остатка направлены на увеличение “сектантского” хозяйства, которое есть экономическая оппозиция государства.
До революции кроме иудеев существовали такие нееврейские секты, как старообрядцы, хлысты, скопцы, которые умели накапливать частный капитал. В наше время, это современные сектанты типа саентологов, а также родовые общины чеченцев, армян, цыган.
У гражданина, лояльно относящегося к своему государству, строй экономического мышления такой, что он не жалеет потраченного труда в пользу государства, о чем говорит русская пословица: “От трудов праведных, не нажить палат каменных”.
А секты можно назвать “экономическими диссидентами”.
Таким образом, существование частного хозяйства оправдано с точки зрения государства при четырех совпадающих условиях: частное хозяйство:
содержит наибольшее количество народу по отношению к величине используемых стоимостей, чем аналогичное государственное;
само перерабатывает свои отходы;
не участвует своим капиталом в других хозяйствах;
по религиозно-нравственным мотивам не враждует с государством, в котором существует.
Таких типов хозяйств в государстве может быть два: семья и православная община.
Сокровище
Почему в обществе в свое время возникла идея об акционировании крупных капиталов, чтобы у одного большого капитала было много маленьких владельцев, которые могли бы обменивать его через биржи? Идея была в том, чтобы дробить капиталы на маленькие части, чтобы эти части лучше “двигались” и приносили больше прибавочной стоимости, так как практика показывала, что при неограниченном росте капитала он теряет способность к производству или обмену, и начинает неподвижно лежать “под спудом”, не принося никому пользы. Как у Плюшкина из “Мертвых душ” лежали горы зерна и гнили, потому что он не продавал его купцам, боясь продешевить.
Итак, стоимость по мере роста превращается:
из продукта, носителя прибавочной стоимости в хозяйстве, - в товар, который есть лишний продукт, начинающий приносить убавочную стоимость для владельца;
из товара, если он используется в производстве или обмене, - в капитал, являющийся источником прибавочной стоимости для хозяйства;
а из капитала, когда он перестает участвовать в производстве или обмене, - в сокровище.
“Сокровище” - официальный термин экономической науки, не нами придуманный.
Обычно, капитал превращается в сокровище, когда он становится слишком громоздок для хозяйства, которому принадлежит. То есть, у хозяина не хватает людей и собственных сил, чтобы управлять капиталом, и он его старается сконцентрировать, чтобы снизить затраты на его охрану, по пословице “подальше положишь – поближе возьмешь”. И “капитал” становиться “сокровищем”.
Опишем этот процесс в экономических терминах. В идеальном капитале его потребительская стоимость равна меновой. Но по мере роста капитала потребительская стоимость его растет быстрее меновой.
При росте капитала растет его “предложение”. Это увеличивает его потребительскую стоимость для владельца, который привыкает быть богатым. А меновая стоимость при увеличении предложения падает.
Также при росте капитала уменьшается его “срок хранения”, так как большой капитал подвержен нападению воров. И хозяин начинает его сильнее беречь, так как он “свой”, - его потребительская стоимость увеличивается. А если капитал “чужой”, то уменьшение срока хранения приводит к уменьшению меновой стоимости, что бывает видно на примере краж из музеев, когда украденные бесценные картины вор сбывает по дешевке, потому что он боится с этой “чужой” стоимостью попасться, и сбывает ее с рук побыстрее; то есть, для него срок хранения украденного мал.
Итак, с количественным увеличением капитала его потребительская стоимость увеличивается быстрее, чем меновая. В итоге, разрыв между потребительской и возможной меновой стоимостью капитала для владельца увеличивается и владельцу становится невыгодным использовать капитал для его приумножения. Так капитал превращается в сокровище: неперемещаемое богатство.
Идея же раздробления капитала путем акционирования, ради увеличения его подвижности в принципе неразрешима, потому что людям в любом коллективе, в том числе и в акционерном обществе, свойственно организовываться иерархически. И в итоге получается, что и над акционерным капиталом устанавливается единоначалие одного владельца, и это не спасает большой капитал от превращения в сокровище.
Все это относится точно также и к денежному капиталу, который хоть и можно физически раздробить на какие угодно малые величины, но в больших объемах и он превращается в денежное сокровище, склонное к тому, чтобы лежать без движения.
|
