Выводы для первой части
Схематичный обзор истории охраны материнства и младенчества в СССР 1920-х – начала 1930-х годов наводит на мысль, что это была «история постановлений», руководящих указаний, даваемых центральным органом управления и обязательных для исполнения. Эти постановления не подкреплялись существенным финансированием и другими ресурсами, поэтому их эффект был незначителен. Как отмечали исследователи, изменения младенческой смертности в это время происходили в основном вследствие изменения всего уклада жизни, а не благодаря специальным мероприятиям.1 Тем не менее, в этот период были созданы основные контуры системы охраны материнства и младенчества в СССР. Была налажена подготовка медицинских кадров, создана система централизованного управления и концепция, определены функции и задачи отдельных звеньев системы.
На втором этапе развития, со второй половины 1930-х годов и особенно в конце 1940-х и в 1950-х годах, система наполняется реальными ресурсами; в этот период ее эффективность в деле снижения младенческой смертности была очень велика. Именно благодаря этой развитой и хорошо организованной системе, внедрение во врачебную практику сульфамидных препаратов, бактериофагов и антибиотиков произошло весьма быстро и привело к существенному увеличению выживаемости детей, начиная с конца 1940-х годов.
К концу 1960-х годов потенциал фактора, который можно условно назвать прямая медицинским обслуживанием, и на эксплуатацию которого и была в основном рассчитана советская система здравоохранения, оказался в основном исчерпанным. Трудно сказать, можно ли назвать это положение кризисом советской системы здравоохранения, но правдоподобным кажется то, что она достигла предела своей эффективности. Возможности влияния на новые определяющие факторы младенческой смертности, такие, как образ жизни или экологическая ситуация, были весьма ограничены. Этим, видимо, и обусловлено начало стагнации уровня младенческой смертности в СССР (Рис.9).
Р
ис. 9. Динамика коэффициента младенческой смертности (на 1000 родившихся живыми) в СССР и России в 1950-2006 годах
Статистика 1990-х годов дает все основания предполагать, что после распада СССР новые независимые государства в полной мере унаследовали проблемы и традиции младенческой смертности советского периода истории.1 В частности Россия, где после распада СССР произошло практически двукратное уменьшение младенческой смертности, тем не менее, остается на европейском пространстве в числе стран с наиболее высокой младенческой смертностью. Как и в начале XX века, в России сохраняется практически двукратное отставание от Западной Европы, где в настоящее время на первом году жизни умирает лишь четверо из тысячи родившихся живыми.
Изучение младенческой смертности в России и СССР: дискуссии и парадигмы
Формирование парадигмы: от «социальной патологии» к «социальной бухгалтерии»
Хотя общественный и политический интерес к проблеме охране младенчества смертности в России отмечался еще в XVIII веке, первые научные исследования, кажется, появляются только во второй трети XIX века. В 1833 году Вольно-экономическое общество предложило премии за исследования причин высокой смертности на первом году жизни и выдало пять наград. Лучшей была признана переведенная с немецкого языка работа И.Р.Лихтенштеда, которая представляла сравнительное изучение младенческой смертности в Пруссии и в России и содержала рассуждения о причинах и путях снижения младенческой смертности.1 Позднее, в 1863 году, появляется серьезное исследование Снегирева, в котором он подчеркивает определяющее влияние на уровень младенческой смертности социальных условий жизни, а также призывает правительство обратить внимание на эту проблему и принять соответствующие меры.2 Тогда же интерес к проблеме проявляет и Русское географическое общество, удостоившее в 1864 году Жуковской премии и малой золотой медали исследование Ф.В.Гиляровского о рождаемости и смертности в Новгородской губернии.3 К этим трудам примыкает и ряд других, внесших новые методологические элементы в исследования младенческой смертности и отличавшихся глубиной понимания проблемы, хотя практически все они, по большей части, основывались, на исследованиях отдельных случаев и локальных наблюдений.1
Новые возможности для систематического изучения младенческой смертности в России возникают лишь к концу XIX века, когда в научный оборот вводится достаточно обширный статистический материал, собираемый как Центральным статистическим комитетом, так и органами земской статистики. В начале ХХ века публикуются первые существенные работы о младенческой смертности, выполненные на высоком методологическом уровне; среди них наиболее заметны труды В.П.Никитенко (1901), П.И.Куркина (1902 и 1911), С.А.Глебовского и В.И.Гребенщикова (1907) и С.А. Новосельского (1916). Кроме того, в ряде работ, посвященных общим проблемам смертности в России, также значительное внимание было уделено и проблеме младенческой смертности. Большое значение в этом плане имели работы Л.Бессера и К.Баллода (1897) и в особенности В.Борткевича (1899), который построил таблицы смертности для детей в возрасте до одного года, а также исследование Д.А.Соколова и В.И.Гребенщикова (1901). Но, в общем и целом, подводя итог исследований младенческой смертности в дореволюционный период, выдающий санитарный статистик С.А.Томилин писал в 1930 году: «... чрезмерная детская смертность в России почти не изучена. За исключением одного-двух десятков статистических исследований, принадлежащих земским санитарным врачам, и небольшого числа поверхностных диссертаций, в дореволюционной литературе нельзя найти значительных материалов, приподнимающих завесу перед этим грозным явлением народной жизни».1
К сожалению, и послереволюционный период не был ознаменован глубокими и всесторонними исследованиями младенческой смертности в СССР. Исключение составляют несколько очень интересных и профессиональных работ украинских демографов, основанных на данных санитарной статистики и выборочных обследованиях крестьянских семей на Украине в 1923-1924 годах. К их числу относится, прежде всего, уже упомянутая работа С.А.Томилина (1930), а также интересные статьи А.П.Хоменко (1929) и М.В.Птухи (1929). Как в дореволюционный период, так и сразу после революции, представители «старой школы» русских санитарных статистиков строили методологию своих исследований в рамках парадигмы социальной патологии. Они рассматривали болезни и уровень смертности как социальные явления, объясняющиеся условиями и образом жизни. Поэтому в центре их внимания было не столько измерение младенческой смертности, сколько выявление её факторов. В частности, изучалось влияние на выживаемость младенцев особенностей материнского поведения (порядок рождения, интервалы между рождениями, возраст матери, особенности кормления), которые, в свою очередь, ставились в зависимость от благосостояния и экономического статуса семей. Это был очень прогрессивный подход. Используя современную терминологию, можно сказать, что представители «старой школы» начали исследования социально-экономической детерминации уровня младенческой смертности в России через измерение и изучение ее «промежуточных» детерминант.2
Хотя исследования младенческой смертности 1920-х годов отличаются методологической зрелостью, их информационная база остается такой же узкой, как и в конце XIX века. Выйти за рамки изучения отдельных случаев невозможно, так как система государственной демографической статистики еще только создается, а органы регистрации актов гражданского состояния не покрывают всей территории страны. Надо отметить, что, несмотря на свойственный советским условиям идеологический налет, публикации по проблеме младенческой смертности не содержат в себе никаких элементов острых дискуссий, но имеют характер позитивного накопления знаний о явлении в рамках общей парадигмы.
В первое десятилетие советской власти эта парадигма социальной патологии, как и сами исследования младенческой смертности, имеют определенную идеологическую поддержку со стороны политического режима, поскольку способствуют критике старого режима, несшего ответственность за те условия, которые формировали высокий уровень младенческой смертности в России. Но к концу 1920-х годов наступает охлаждение идеологического отношения политического режима к социально-демографическим исследованиям вообще и к изучению младенческой смертности – в частности. Действительно, в рамках концепции социальной патологии становится трудно списывать на старый режим, через 10 лет после его падения, очень высокую, по сравнению с капиталистическими странами, младенческую смертность, рост числа абортов, снижение рождаемости, увеличение числа разводов и т.п. Поэтому в середине 1930-х годов, когда, наконец, создается эффективно действующая система статистического учета демографических событий, по крайней мере, в Европейской части СССР, социально-демографические исследования затухают, публикации попадают под строгий идеологический контроль, а доступность демографических данных строжайшим образом регламентируется (см. Avdeev А., 1993; Avdeev A., Blum A., Troitskaia I., 1994; Blum A., 1998).
Эту ситуацию дополнил разгром демографических институтов и органов демографической статистики, последовавший за аннулированием итогов переписи 1937 года. Террор и страх, посеянные сталинским режимом среди уцелевших после кровавых репрессий статистиков и демографов, приводят к окончательному отказу от парадигмы социальной патологии в демографии смертности. С конца 1930-х годов вся энергия статистиков направляется на решение проблемы «точности учета», вокруг которой возникает своеобразная ситуация массового психоза. Даже собственно вопрос измерения конкретных явлений и построения показателей уходит в тень, так как расчет любого нерегламентированного показателя может оказаться фатальным для того, кто его сделал. Озабоченность полнотой учета выглядит, на первый взгляд, совершенно бессмысленной, так как большинство первичных данных без какой-либо обработки осядет в архивах на многие десятилетия. На самом деле эта озабоченность, будучи естественным порождением замкнутой на саму себя бюрократической системы, является основным полем ожесточенной конкуренции на поприще служебной карьеры.
Из всех видов деятельности, новая парадигма «социальной бухгалтерии» лучше всего вмещает в себя проверки полноты регистрации, а какие-либо научные исследования могут быть ею оправданы только в том случае, если они характеризуют качество учета. Младенческая смертность здесь не является исключением, поэтому ее изучение с конца 1930-х годов практически полностью останавливается. Это выглядит абсолютным парадоксом, так как с конца 1940-х годов начинается быстрое снижение младенческой смертности, обусловленное использование сульфамидов и антибиотиков. Это снижение младенческой смертности вызвало последний пароксизм «старой школы», после которого наступает более чем 30-летнее затишье. В 1946 году С.А. Новосельский публикует работу о выживаемости детей в возрасте до одного года в послеблокадном Ленинграде, а Р.И.Сифман проводит сразу после Великой Отечественной войны более широкое исследование причин снижения младенческой смертности, результаты которого будут опубликованы только в 1979 году.
Дискуссия о росте младенческой смертности в СССР в 1970-х годах
Отношение официальной идеологии к проблеме младенческой смертности в СССР после второй Мировой войны выглядит амбивалентным. С одной стороны, здесь было чем гордиться, так как снижение уровня младенческой смертности в 1950-е происходило очень быстрыми темпами. В условиях холодной войны и жесткого идеологического противостояния между Востоком и Западом это могло бы послужить хорошим аргументом в пользу преимуществ социализма. С другой стороны, младенческая смертность в СССР по-прежнему оставалась более высокой, чем в развитых капиталистических странах. Таким образом, убедительность использования уровня младенческой смертности в качестве критерия социального благополучия была сомнительна, как для советской идеологии, так и для её западных оппонентов.
Хотя в 1950-х и начале 1960-х годов младенческая смертность была практически единственным феноменом, который мог быть полностью описан с помощью классических демографических показателей на основе текущей регистрации актов гражданского состояния, интерес к ее изучению до середины 1970-х годов проявлялся очень слабо. Этому немало способствовало и то, что подробная информация о младенческой смертности оставалась недоступной для исследователей. Хотя центральные статистические органы до 1974 года публиковали отдельные данные о младенческой смертности, этого было совершенно недостаточно для проведения серьезного анализа на общесоюзном или республиканском уровне.
В 1972 году в СССР начинается рост показателей младенческой смертности. За четыре года, с 1973 по 1976, он составил 8,5 на 1000 новорожденных. Это послужило причиной тому, что по настоянию Министерства здравоохранения СССР в 1975 году публикация данных о младенческой смертности была прекращена. Оба эти факта вызывают мощный всплеск интереса к проблеме младенческой смертности в СССР со стороны зарубежных демографов. В начале 1980-х годов в научных изданиях разгорается дискуссия о причинах её увеличения (Dutton, 1979; Davis and Feshbach, 1980; Chesnais, 1981; Jones and Grupp, 1983; Feshbach, 1984; Field, 1986; Anderson and Silver, 1986, 1986a, 1987, 1987a; Kingkade, 1989; Blum et Monnier, 1988, 1989), интерес к которой подогревается средствами массовой информации.
Первым привлекли внимание к росту младенческой смертности в СССР Davis and Feshbach (1980). Они усмотрели причины роста младенческой смертности в сложном комплексе перемен, связанных с модернизацией, в частности с загрязнением окружающей среды, изменением материнского поведения и практики грудного вскармливания, а также с достижением предела эффективности экстенсивного (больше врачей, больше коек) развития системы здравоохранения. Гипотезы о том, что рост коэффициента младенческой смертности мог быть вызван улучшением статистического учета или структурными изменениями рождаемости, были этими авторами отвергнуты в достаточно решительных терминах.
Противоположная точка зрения была высказана Jones and Grupp (1983), которые, напротив, считали, что значительная часть роста младенческой смертности в СССР обусловлена улучшением статистического учета, особенно в «южной трети СССР».
Несколько позднее, M.Field (1986), разбирая высказанные гипотезы, указал, что хотя улучшение регистрации, вероятно, имело место, им можно объяснить от одной трети до половины прироста коэффициента младенческой смертности. Следовательно, от половины до двух третей его прироста приходится отнести на реальное повышение смертности младенцев, причем, не только в «южной трети» СССР. В качестве возможной причины реального повышения младенческой смертности в начале 1970-х годов он указал эпидемии, вызванные новыми штаммами гриппа, к профилактике которых советская медицина оказалась неподготовленной. Отметим, что, говоря о явлениях, которые, по его мнению, должны быть исследованы в первую очередь для выяснения причин повышения младенческой смертности в СССР, он, кажется, впервые, обращает внимание на состояние здоровья поколений, рожденных во время войны, на застой в советской экономике и усиление социальной стратификации населения в СССР.
Более решительно точка зрения, согласно которой рост младенческой смертности в СССР является в значительной мере статистическим артефактом и обусловлен улучшением полноты учета, была высказана Anderson и Silver (1986, 1986a). Как известно, используемое в СССР определение живорождения отличается от рекомендованного Всемирной Организацией Здравоохранения (ВОЗ). По мнению авторов, из-за разницы в определениях показатель младенческой смертности очень чувствителен к малейшим улучшениям системы регистрации рождений и смертей, в особенности новорожденных с высоким риском умереть в течение первой недели жизни. Кроме того, в данной работе было указано, что если приложить к СССР определение живорождения, рекомендованного ВОЗ, то коэффициент младенческой смертности, при прочих равных условиях, увеличится на 22-25%.
Все указанные авторы либо ограничивались только использованием агрегированных показателей младенческой смертности, либо добавляли к ним данные отдельных локальных исследований, сообщения о которых были опубликованных в медицинских журналах. Прекращение публикации данных о младенческой смертности сыграло с ними злую шутку. Многие из них либо не были информированы, либо не были уверены в точности информации о том, что с 1976 года коэффициент младенческой смертности в СССР вновь начал уменьшаться, что ставило под сомнение многие из высказанных ими гипотез.
Только в октябре 1986 года возобновилась публикация данных о младенческой смертности, и поэтому только Anderson и Silver (1986a) могли определенно указать, что подъем младенческой смертности начала 1970-х годов носил временный характер. Кроме того, практически все авторы предполагали, что в основном увеличение коэффициента младенческой смертности происходило за счет его неонатального компонента, наиболее чувствительного к изменениям здоровья женщин и материнского поведения, а также к улучшению системы регистрации. Ставшие с конца 1980-х доступными для исследователей подробные данные о компонентах младенческой смертности показали, что это не так, и что рост общего уровня младенческой смертности был обусловлен увеличением пост-неонатальной смертности от экзогенных причин (Velkoff V. and J E.Miller, 1995; Avdeev et Monnier, 1996, c.36). Это некоторым образом подтверждало предположение о важной, если не решающей роли новых штаммов вируса гриппа, для борьбы с которыми советское здравоохранение не было вооружено (Field, 1986). Если улучшение учета и имело место, то, по крайней мере, в России это никак не отразилась на показателях смертности в перинатальный и неонатальный период (Рис.10). Введение в 1974 году сертификата перинатальной смертности, о котором упоминали Anderson и Silver, не заставило даже дрогнуть уровень перинатальной смертности в городском населении. В сельском населении увеличение было очень небольшим – на 2,7% в 1974 году по сравнению с 1973, после чего этот показатель опять начал снижаться.
Рис. 10: Компоненты младенческой смертности в России (1959-2000)
Что мы обнаружили после перестройки?
До начала перестройки у советских демографов были связаны руки и запечатаны уста. Хотя отдельные работы по проблемам младенческой смертности и публиковались в 1960-е – первой половине 1980-х годов, авторы либо обходились минимальным числом показателей, относящихся к СССР и союзным республикам (Игнатьева, 1983, Вишневский и Волков, 1983, Бедный, 1984), либо ограничивались чисто методологическими вопросами, используя при этом только зарубежные данные (Ксенофонтова, 1986).
Парадоксально, но открытие демографических данных в 1986 году и снятие идеологической цензуры отнюдь не вызвало всплеска исследований и публикаций советских демографов на эту тему. Внимание привлекают только две опубликованных на русском языке работы. Одна из них довольно схематично освещает основные тенденции и проблемы младенческой смертности в СССР (Ксенофонтова, 1990). Хотя эта работа содержала в себе значительное количество фактического материала, в ней было отмечено, что в 1980-х годах «наметилась негативная тенденция в динамике ранней неонатальной, перинатальной смертности и мертворождаемости практически во всех республиках, за исключением Белорусской ССР и Молдавской СССР». 1 Вторая работа, опубликованная очень малым тиражом, показала существенные территориальные различия уровня младенческой смертности в России (Захаров и Ревич, 1992). Усиления интереса к более глубокому изучению младенческой смертности после этих публикаций, в общем-то, не произошло.
Хорошей иллюстрацией практически полного отсутствия интереса к проблеме младенческой смертности в СССР стала судьба проведенного в 1979 году ЦСУ СССР «Обследования смертности детей до одного года». Результаты его не получили никакого резонанса ни в руководстве СССР сразу после получения результатов (об открытой публикации в 1981 году не могло быть и речи), ни позднее, когда в самый разгар «перестройки» авторы докладывали о нем в Министерстве здравоохранения РСФСР.
Такое отсутствие интереса к результатам фундаментального исследования – нормальное явление для советской бюрократической системы. Его проведение нужно было для того, чтобы найти виновного в повышении младенческой смертности. Но поскольку от начала его организации до окончания прошло более 5 лет, и за это время показатели опять улучшились, то воспользоваться его результатами для сведения бюрократических счетов было невозможно, тем более что руководящий состав Министерства здравоохранения к тому времени поменялся.
Лишь спустя 15 лет авторам удалось опубликовать за рубежом некоторые результаты исследования 1979 года, показавшего весьма значительные различия младенческой смертности между социально-демографическими группами (Andreev et Ksenofontova, 1996). Это подтверждало гипотезу о сильной социальной неоднородности населения СССР как структурном факторе колебаний уровня младенческой смертности. (Field, 1986). Позднее гипотеза об изменении социального состава родившихся упоминалась при обсуждении вопроса о повышении младенческой смертности в 1993 году, но специальной статистической проверке она подвергнута не была (Андреев, 1995, с.70). Более подробно, но опять-таки в чисто теоретическом ключе, реакция гетерогенного населения на социальные пертурбации исследовалась на примере изменения смертности в России в 1980-1990 годах (Avdeev, Blum, Zakharov, Andreev, 1997).
С начала 1990-х годов выяснилось, что именно парадигма «социальной бухгалтерии» оказалась наиболее плодовитой на исследования. Не слишком оживленная дискуссия вращается вокруг двух взаимно связанных сюжетов. Первый – это вопрос полноты учета сам по себе. Естественно, что реальный ответ на него мог быть найден только при конкретном изучении поведения всех элементов и всех агентов системы регистрации, но подобного исследования, естественно, никогда не было и, видимо, не будет проведено. В частности, ни в одной из работ, затрагивающих проблему недоучета младенческой смертности, нельзя найти ни описания механизма исключения из системы регистрации факта рождения или смерти, ни хотя бы одного конкретного примера, пусть нарративного (анекдотического) характера, и, самое главное, ни малейшего представления о сколько-нибудь убедительной мотивации для такого рода действий. Надо иметь в виду, что сознательное исправление отчетного документа (приписка) может повлечь за собой серьезные последствия для лица, совершающего такое действие. Еще более серьезными могут быть последствия для ответственного лица, допустившего захоронение без выданного органом регистрации актов гражданского состояния свидетельства о смерти. Так что вопрос о мотивации в данном случае не является праздным. Второй сюжет: насколько должен быть скорректирован в сторону повышения коэффициент младенческой смертности, чтобы он стал сопоставимым с аналогичным показателем для стран, где используется определение живорождения, рекомендованное ВОЗ.
В частности, Н.Ксенофонтова обращает внимание на то, что в СССР и России наблюдается ненормальное соотношение уровней неонатальной и пост-неонатальной смертности. Она предлагает исправлять неонатальную составляющую в соответствии с возрастным распределением умерших, наблюдаемым в странах с хорошим качеством регистрации (Ksenofontova, 1994). Предлагаемое решение не столь просто, как кажется на первый взгляд, так как для его реализации надо построить типовые таблицы младенческой смертности, как это сделано для всех возрастов, а затем решать вопрос, к какому семейству относятся республики бывшего СССР. Кроме того, в связи с особенностями быта и развития системы здравоохранения в СССР, именно в поздний неонатальный и пост–неонатальный период, когда ребенок уже полностью зависит от бытовых условий в семье, риск смерти может быть выше, чем в ранний неонатальный период, когда он большую часть времени находится в закрытом лечебном учреждении. (Avdeev, Blum, 1996).
Отчасти подтверждение последней точки зрения можно найти в серьезном и, кажется, единственном исследовании факторов младенческой смертности в СССР в сравнении с развитыми странами в период с 1975 по 1991 годы. Анализ главных компонентов, проведенный авторами, показал, что обратное влияние факторов развития и модернизации на уровень пост-неонатальной смертности в СССР выражено гораздо существеннее, чем влияние на неонатальную и материнскую смертность (Pinnelli, Nobile, Lapinch, 1994, p.386).
Начиная с 1993 года, в Российской Федерации (в балтийских странах несколько ранее) принимается новое определение живорождения, соответствующее рекомендациям ВОЗ; тем не менее, ожидаемого 20-30-процентного роста младенческой смертности не происходит. Это объясняется тем, что использование новых признаков в полной мере затронуло только статистику родильных домов. Регистрации в органах ЗАГС подлежали только родившиеся:
с массой тела 1000 г. и более;
если масса при рождении неизвестна, длиной 35 см и более, или при сроке беременности 28 недель и более;
живорожденные с массой тела менее 1000 г. при многоплодных родах;
все родившиеся с массой тела от 500 до 999 граммов, если они прожили 168 часов после рождения.
Поэтому, хотя в 1993 году коэффициент младенческой смертности вырос до 20,2‰, то есть более чем на 10%, роль изменения определения живорождения здесь была незначительной. Действительно, коэффициент мертворождаемости уменьшился на 6% по сравнению с 1992 годом, ранняя неонатальная смертность увеличилась на 8%, неонатальная – на 7%, зато пост–неонатальная выросла на 15%, что было в значительной степени обусловлено очередной эпидемией гриппа. В последующие годы младенческая смертность в России начинает понижаться, достигнув 17,2‰ в 1997 году. Кажется, что в эти же годы интерес к изучению младенческой смертности окончательно затухает. Последние опубликованные по этой проблеме работы датируются 1995-1996 годами, но лежащие в их основе исследования относятся к более раннему периоду.
Это отсутствие интереса тем более удивительно, что последние десятилетия отмечены значительными изменениями характеристик младенческой смертности (Рис. 11 и Табл.4). Прежде всего, в 1981-1990 годах изменилась структура причин смерти вследствие существенного снижения смертности от болезней органов дыхания. В течение 10 лет смертность от этой причины уменьшилась втрое, а если сравнить 1981 и 2005 гг., этот показатель снизился более чем в 5 раз. Смертность детей до 1 года от инфекционных заболеваний также заметно снижалась: от 1981 к 1990 году – в 3 раза, а всего с 1981 по 2005 год, снижение было 6-ти кратным. Кроме того, в начале 1980х в России «современные» причины, то есть преобладающие в развитых странах, – отдельные состояния, возникающие в перинатальном периоде, и врожденные пороки – были причиной только 42% смертей детей моложе 1 года. К 1991 году этот показатель вырос до 67% и оставался практически неизменным до 2000 года, а в первое пятилетие XXI века стабилизировался на уровне 73-74%.
Мы можем также наблюдать заметные изменения в перинатальной смертности, а именно ее внезапный рост в период с 1980 по 1987 г., совпавший с периодом повышения рождаемости. И в дальнейшем динамика перинатальной смертности также отражала изменения в показателях рождаемости. Но, с другой стороны, начиная с 1988 года, статистика регистрирует тревожный рост числа смертей от несчастных случаев, а с 1990 года – и рост показателей смертности от этой причины.
Рис. 11: Эволюция младенческой смертности по причинам в России в 1981-2005 гг.
И, наконец, Рис.12 показывает недавние изменения в структуре неонатальной смертности: ранняя неонатальная смертность снижается с 1993 года, тогда как поздняя неонатальная смертность стабилизировалась на уровне 1995 года, пережив незначительный рост в предшествующее пятилетие.
Рис.12: Компоненты неонатальной смертности в городском и сельском населении России, 1959-2004
Табл.4 Показатели младенческой смертности по основным группам причин в России
в 1981-2000 гг. (на 1000 родившихся)
Год
|
Инфекции
|
Болезни органов дыхания
|
Врожденные аномалии
|
Отдельные состояния, возникающие в перинатальном периоде
|
Несчастные случаи
|
Болезни органов пищеварения
|
Другие причин
|
Всего
|
1981
|
3.38
|
6.70
|
3.29
|
6.04
|
1.08
|
0.35
|
0.96
|
21.80
|
1984
|
3.20
|
5.91
|
3.84
|
7.33
|
1.08
|
0.25
|
0.78
|
22.40
|
1985
|
2.39
|
4.81
|
3.66
|
7.75
|
0.90
|
0.21
|
0.97
|
20.68
|
1986
|
1.95
|
3.85
|
3.80
|
8.12
|
0.81
|
0.17
|
0.99
|
19.69
|
1987
|
1.90
|
3.68
|
4.15
|
8.76
|
0.81
|
0.14
|
1.06
|
20.51
|
1988
|
1.69
|
3.44
|
3.81
|
7.67
|
0.73
|
0.15
|
1.12
|
18.62
|
1989
|
1.34
|
2.53
|
3.30
|
6.94
|
0.66
|
0.13
|
1.00
|
15.89
|
1990
|
1.13
|
2.08
|
3.12
|
6.76
|
0.60
|
0.09
|
0.89
|
14.68
|
1991
|
1.02
|
2.22
|
3.18
|
6.54
|
0.64
|
0.11
|
0.90
|
14.60
|
1992
|
0.93
|
2.12
|
3.07
|
6.39
|
0.68
|
0.11
|
1.05
|
14.34
|
1993
|
1.07
|
2.33
|
3.07
|
6.63
|
0.74
|
0.11
|
1.04
|
14.99
|
1994
|
1.02
|
2.06
|
3.39
|
7.12
|
0.80
|
0.12
|
1.06
|
15.56
|
1995
|
1.18
|
2.24
|
3.87
|
7.27
|
0.94
|
0.10
|
1.19
|
16.78
|
Табл.4 (продолжение)
Год
|
Инфекции
|
Болезни органов дыхания
|
Врожденные аномалии
|
Отдельные состояния, возникающие в перинатальном периоде
|
Несчастные случаи
|
Болезни органов пищеварения
|
Другие причин
|
Всего
|
1996
|
1.13
|
2.05
|
3.83
|
7.02
|
0.88
|
0.12
|
1.19
|
16.21
|
1997
|
0.98
|
2.06
|
3.82
|
6.59
|
0.91
|
0.11
|
1.14
|
15.61
|
1998
|
1.01
|
1.99
|
3.94
|
6.79
|
0.96
|
0.10
|
1.23
|
16.02
|
1999
|
1.11
|
2.03
|
3.74
|
6.88
|
1.08
|
0.12
|
1.41
|
16.38
|
2000
|
0.93
|
1.65
|
3.56
|
6.79
|
0.97
|
0.09
|
1.38
|
15.37
|
2001
|
0.80
|
1.44
|
3.44
|
6.64
|
0.92
|
0.09
|
0.65
|
13.98
|
2002
|
0.67
|
1.22
|
3.13
|
6.16
|
0.82
|
0.08
|
0.59
|
12.67
|
2003
|
0.59
|
1.05
|
3.02
|
5.70
|
0.86
|
0.08
|
0.42
|
11.72
|
2004
|
0.54
|
0.96
|
2.80
|
5.19
|
0.80
|
0.08
|
0.46
|
10.83
|
2005
|
0.50
|
0.83
|
2.69
|
4.91
|
0.76
|
0.07
|
0.52
|
10.28
|
Источники: Население СССР, 1988 (демографический ежегодник). М.: Госкомстат, 1989, с.680; Демографический ежегодник России, 1997. М.: Госкомстат, 1997, с.454-455; Демографический ежегодник России, 2000. М.: Госкомстат, 2000, с.291-292; Демографический ежегодник России, 2006. М.: Росстат, 2006, с.409-410.
|
