ГЛАВА ПЕРВАЯ.
ВРЕМЯ И МЕСТО ИСТОРИИ
— Вот граница! — сказал Ноздрев. — Все,
что ни видишь по эту сторону, все это мое,
и даже по ту сторону, весь этот лес, который вон синеет, и все, что за лесом, все мое.
Н. В. Гоголь. Мертвые души.
История поисков места для истории в общей системе знаний
восходит к древнегреческим авторам. Общества, начиная с древних,
приписывали истории целый ряд важных задач, связанных с культурно-политическими функциями, функциями накопления и обобщения социального опыта. Но несмотря на столь важную роль, вплоть
до конца XVI в. история, как ни странно, вообще не рассматривалась
в качестве самостоятельной области знания.
В XVII—XVIII вв., в эпоху главенства естественнонаучного подхода, история по-прежнему оставалась вне науки (к которой относились лишь естественные дисциплины), но за пределами естествоведения и философии занимала господствующие позиции.
В XIX в., когда стали формироваться социальные науки (экономика, социология, психология, политология, антропология), их многоголосие заглушило партию истории, и в то время у многих возникло
впечатление, что история как наука не состоится, что она лишилась
монополии на предмет и не обрела своего метода. «В XIX в., веке науки,
истории и романа, историки упорно стремились разместить свою дисциплину во владениях науки...» (Hartog 1980; цит. по: Мило 1994 [1990],
с. 186), но все попытки утвердить специфику своего предмета и (или)
найти собственные методы были не слишком успешными.
В 1930-е годы, когда завершился период становления большинства общественных дисциплин, выяснилось, что слухи о смерти истории оказались несколько преувеличенными. История сохранила и
свою самобытность, и, в значительной мере, престиж. Но ее отношения с другими социальными науками остаются непроясненными,
существуют проблемы взаимодействия, приоритетов и разделения
сфер исследования.
18 Глава 1
В основе всех классификаций наук — от Платона до наших
дней — лежали два принципа: классификация по предмету и по
методу. При этом история не вполне укладывалась в классификационные схемы, основанные на этих двух принципах членения. В
результате ее либо вообще «истребляли» как самостоятельную область знания или научную дисциплину (начиная с Эпикура и кончая позитивистами XIX в.), либо, наоборот, включали в нее почти все
мыслимые науки, в том числе и естественные (как это делали, например, Ф. Бэкон и Д. Дидро). Аналогичные проблемы возникали
даже при сужении предмета истории до сферы изучения общества —
она или вообще выпадала из классификационных схем, или начинала занимать в них непропорционально большое место.
Правда, авторами подавляющего большинства концепций и схем,
определявших место истории в системе знания, были философы, а не
историки. Между тем гораздо более интересной (и менее разработанной) является проблема самоидентификации истории. Но историки, в большинстве своем, предпочитают уклоняться от обсуждения
этой темы.
На наш взгляд, сложности с определением места истории в системе научного и тем более общего знания состоят в том, что наряду
с классификацией по предмету и методу науки могут (и должны)
классифицироваться по времени, к которому принадлежит объект
их изучения, — прошлому, настоящему и, вообще говоря, будущему
(хотя в настоящий момент науки о будущем фактически не существуют в самостоятельном виде).
Идея о том, что прошлое тем или иным образом вплетено в
природу исторического познания, достаточно банальна для рефлексий по поводу истории. Очень часто само «прошлое» определяют
как объект истории: «Поскольку предметом истории как теоретического построения является прошлое — отделенное от настоящего
и будущего — то время, во всяком случае, принадлежит к важнейшим ее понятиям» (Зиммель 1996 [1917], с. 517). Или: «Историей
называют нынче науку, которая всесторонне изучает прошлое человечества...» (Дьяков 1974, с. 11) и т. п.
Другая распространенная позиция сводится к ассоциированию
истории с изучением самого времени. Например, еще в эпоху античности историка называли translator temporis (передатчиком времени).
И еще совсем недавно выдающийся французский историк Ф. Бродель упрекал представителей других социальных наук в том, что
Время и место истории 19
они «проявляют склонность игнорировать как труды историков, так
и тот специфический объект социальной реальности, который лучше
всего изучается историей... Этим аспектом оказывается социальное
время, сложное, противоречивое человеческое время, составляющее
материю прошлого и саму структуру современной социальной жизни» (Бродель 1977 [1958], с. 117).
Но, как справедливо заметил известный английский социолог
Э. Гидденс, «историки могут рассматриваться как специалисты в области времени не в большей степени, чем географы могут рассматриваться как специалисты в области пространства. Эти обычно применяемые дисциплинарные различия свидетельствуют лишь о
подавлении времени и пространства в социальной теории» (Giddens
1981, р. 353). Историки изучают не «прошлое» и не «время», а некий
объект в прошлом (общество, его подсистемы, индивида). Именно
этим история отличается от социальных наук, которые, условно говоря, занимаются анализом настоящего, подразумевая под этим разработку теоретических схем, моделей, категорий и понятий,
способствующих пониманию существующего ныне общества и современного человека.
Как ни удивительно, это различение до сих пор практически не
акцентировалось в научной литературе. Нам удалось найти лишь
одно высказывание такого рода: «Разделение „сфер влияния" между историей и конкретной социологией... проходит по той подвижной линии, которая отделяет прошлое от настоящего. Конечно, здесь...
много точек соприкосновения и даже прямого совпадения; настоящее ежечасно, ежеминутно переходит в прошлое, и данные конкретных социологических исследований быстро становятся историческими источниками» (Гулыга 1969, с. 28 сн.). Правда, А. Гулыга,
которому принадлежит эта формулировка, говорил лишь о водоразделе между историей и конкретной социологией, да и то в сноске, но
общая идея созвучна предлагаемому нами подходу.
Разделение труда в современной науке сложилось так, что на плечи историков лег комплексный анализ обществ, отличных от современного. Как отметил французский историк М. де Серто, историографический дискурс конструируется как познание другого. «... Прошлое
в первую очередь связано с репрезентацией различения. Производимая историком операция состоит в определении того, что именно, в
соответствии с современными установлениями, отличается от своего „другого" (прошлого), в предположении о наличии дистанции, отде-
20 Глава 1
ляющей нынешнюю ситуацию <�от прошлого, и тем самым в маркировании посредством дискурса значимых изменений, обусловливающих эту дистанцированность. Эта операция имеет двойной смысл.
С одной стороны, она историзирует настоящее время. Точнее говоря,
она позиционирует настоящее время переживаемого момента... Но, с
другой стороны, образ прошлого сохраняет свою первичную функцию репрезентации утраченного... Таким образом, история всегда
амбивалентна: установление места прошлого в равной мере является формой выделения места для будущего» (Certeau 1988 [1975], р. 85).
Тем самым определяется граница между настоящим и прошлым: к настоящему, т. е. предмету специализированных общественных наук, относится та часть прошлого, когда общество было похоже
на сегодняшнее, и поэтому к нему применимы схемы, модели, теории
и концепции, созданные для анализа современности. Ясно, что эта
граница условна и размыта; по отдельным дисциплинам и даже
внутри каждой из них грань между прошлым и настоящим может
сильно колебаться: например, в экономической науке аппарат производственных функций пригоден даже для второй половины XVIII в.,
а, скажем, портфельная теория финансовых активов — лишь начиная с 30-х годов нашего века.
Надо сказать, что социальные науки далеко не сразу определились как дисциплины, которые преимущественно концентрируются
на изучении настоящего, — так, на начальном этапе крупные работы
по исторической социологии не были исключением, каковым они
стали впоследствии. Причина заключалась не только в том, что социология проходила некий этап самоопределения и еще не сделала
окончательного выбора. Дело и в некоторых характерных для XIX в.
обольщениях относительно возможности разработки универсальных
или «естественных» законов, пригодных для «всех времен и народов». Естественнонаучная парадигма, идущая от О. Конта, толкала
социологов к определению всеобщих законов развития общества. Эволюционный подход, связанный с признанием социальной динамики,
также ориентировал на поиски законов — в данном случае законов
развития, законов перехода от одной общественной системы к другой. Но затем по целому ряду причин социологи охладели к истории, а если и обращались к ней, то, за редкими исключениями типа
М. Вебера и Н. Элиаса, делали это столь неумело, что ничего кроме
раздражения у историков это вызвать не могло.
Время и место истории 21
То же самое можно было наблюдать, скажем, в экономической
науке: если в работах Адама Смита, Томаса Мальтуса, Карла Маркса
и многих других экономистов XVIII—XIX вв. исторический анализ
был неотъемлемым элементом теоретических построений, то в XX в.
экономическая теория стала все больше пренебрегать историей. Сказанное справедливо и по отношению к другим социальным дисциплинам. Выработка ими самостоятельного категориального и теоретического аппарата, отказ от некогда модного «исторического» подхода
и обращение к методам структурно-функционального анализа в- некотором смысле отрезало их от прошлого. Как справедливо заметил
американский историк Л. Стоун, ни одна группа представителей социальных наук не интересуется серьезно ни фактами, ни интерпретацией изменений, если они происходили в прошлом (Stone 1987, р. 9).
Однако мы не можем согласиться с распространенным мнением,
будто бы историк лишь транспортирует в прошлое проблемы, которыми применительно к современному обществу занимаются представители других социальных наук (Bobmska 1967, S. 85—86). Дело в
том, что теории общественной жизни применимы только к определенному историческому периоду и адекватны только ему. А. Гулыга
верно заметил, что «каждая область человеческой деятельности имеет
свое прошлое, свои закономерности развития, а следовательно, и свою
историю» (Гулыга 1969, с. 27), добавим к этому еще: и свою теорию.
В общественных науках не существует «теории вообще», не привязанной к времени и пространству. Даже самые формальные экономические модели исходят из некоей реальности, существующей в
определенное время и в определенных странах1.
Вопрос о том, насколько оправдана предлагаемая нами точка
зрения, решать читателю. Существует и противоположная позиция,
сформулированная Э. Гидденсом. Он считает, что социальную науку
нельзя рассматривать ни как обобщения вне времени и пространства,
1 Заметим, что описанная ситуация относится прежде всего к общественным наукам, предмет которых подвержен существенным изменениям во
времени. Для наук о живой природе эта проблема выражена гораздо слабее,
поскольку скорость изменений в природе относительно невелика по сравнению с обществом, как социальным организмом, и с изучением эволюции
здесь вполне справляются такие науки, как палеозоология и палеоботаника.
Наконец, для неживой природы, где скорость изменений еще меньше, анализ
прошлых состояний предмета изучения той или иной науки уже не требует
специальных дисциплин и решается непосредственно в рамках астрономии,
геологии и т. д.
22 Глава 1
ни как науку о настоящем. На вопрос о том, что тогда отличает ее от
истории, Э. Гидденс отвечает так: «Думаю, что, вслед за Дюркгеймом
(хотя он пришел к этому выводу другим путем), мы должны ответить:
ничто, что можно было бы сформулировать в концептуально целостной
форме. Если и существуют различия между социальной наукой и историей, то только в области разделения труда, логических или методологических схизм. Историки, которые специализируются в области текстов, языков или „периодов", несвободны от концепций и дилемм
социальной теории. Историческое исследование является социальным
исследованием, и наоборот» (Giddens 1981, р. 358).
Нам представляется, что, думая так, Гидденс выдает желаемое
за действительное и в реальности дело обстоит иначе. Социальные
науки и история неразличимы лишь в идеале, и Гидденс, таким образом, предлагает нормативную теорию, объясняющую, как должно было
бы быть. Подобную нормативную установку формулирует, например,
и австрийский историк Р. Зидер, справедливо полагающий, что если
социология, этнология, политология и другие социальные науки будут учитывать исторический характер объектов своих исследований,
то возникнет высокоспециализированная и в то же время высокоинтегрированная «историческая социальная наука», способная интерпретировать, систематизировать, квантифицировать, рассказывать и
объяснять (Зидер 1993 [1990], с. 178).
Мы, со своей стороны, предлагаем концепцию дескриптивную,
описывающую реальное, сегодняшнее положение истории в системе
социальных наук. Если вдуматься, сфера действия и применимости
большинства современных экономических, социологических, политологических концепций не превышает 100—150 лет (а во многих
случаях много меньше). Все, что находится за пределами этого периода,
требует иного теоретического и категориального аппарата, на создание
которого обществоведы, как правило, просто не имеют времени (или
желания, т. к. это явно не вписывается в ту часть науки, которая ценится их сообществом и оплачивается власть предержащими).
Ясно, например, что для анализа экономики XVIII в., не говоря
уже о более отдаленных периодах, кроме самых общих понятий —
производство, потребление, цена и т. д. — практически ничего из
экономической теории XX в. использовать невозможно, будь то эффект реальных кассовых остатков, равновесие IS—LM, а тем паче
изыски последних десятилетий типа теории реального делового цикла
или концепции «соревновательных рынков» (contestable markets).
Время и место истории 23
Поскольку по мере углубления в прошлое современный теоретический аппарат становится все менее пригодным для анализа менявшегося общества, то, начиная с какого-то момента, для теоретического анализа исчезнувшей реальности надо разрабатывать другие
схемы, модели и концепции2. Очевидно, что эту функцию тоже должны выполнять историки.
Таким образом, историческое знание оказывается не одной наукой, а системой наук, точнее даже множеством систем, каждая из
которых соответствует какому-либо типу общества из существовавших в прошлом. Условно говоря, в идеале, например, для эпохи Просвещения должны существовать своя социология, экономическая
наука, политология и т. д. Или по-другому: должны существовать
социология эпохи Просвещения, Возрождения, позднего Средневековья, раннего Средневековья и т. д.
Общественные науки (экономика, социология, политология) обычно трактуются как анализирующие, но лишь благодаря тому, что
функция сбора и систематизации информации вынесена за рамки
«чистой» науки или играет в науке вспомогательную роль, которую
берет на себя «младший научный персонал». В основном первичным сбором и обработкой экономической, социальной, политической
и т. д. информации занимаются государственные статистические
ведомства, центры, проводящие социологические опросы, наконец,
журналисты и информационные агентства. Но все это относится лишь
к существующей, сегодняшней реальности — для прошлого эту работу должны выполнять историки (в этом смысле популярная историческая литература представляет собой не что иное, как журналистику, опрокинутую в прошлое, — яркое, красочное, доходчивое описание
происходивших когда-то событий).
Так или иначе, для каждой из «теоретических» наук, относящихся к прошлому, должна быть создана эмпирическая «подклад-
2 Применительно к экономике эту идею развивали представители немецкой историко-экономическойшколы XIX — начала XX в. (К. Бюхер, А. Шпитгоф и др.), считавшие необходимой разработку специальных экономических теорий для каждой «хозяйственной стадии» или «хозяйственного
стиля». Такие теоретические концепции, привязанные к тому или иному
историческому периоду, они именовали «наглядными теориями» в противоположность «вневременной» или «формальной» теории хозяйства, которая
должна объяснять явления, не подверженные историческим изменениям.
Этот подход представляется нам вполне разумным, хотя он часто подвергается
критике (см., например: Ойкен 1996 [1940], с. 89—91).
24 Глава 1
ка» в виде соответствующих описательных дисциплин — например,
экономической статистики, фактов политической жизни, данных о
психологическом, поведении и т. д.
Ясно, что эта идеальная картина (а нечто подобное и имеет в
виду Э. Гидденс) не будет реализована ни при каких условиях —
человечество просто не может позволить себе роскошь тратить столько
ресурсов на изучение исчезнувших реальностей. «Зачем возвращаться к прошлому, к этой обедненной, заброшенной, схематизированной,
погруженной в молчание стране? Не мертво ли это прошлое и действительно ли его следует реконструировать?..» — с обидой за ремесло историка вопрошал Ф. Бродель (Броделъ 1977 [1958], с. 131).
Вследствие низкой общественной приоритетности изучения прошлого,
относительно немногочисленному сообществу историков приходится заниматься огромным количеством научных дисциплин, располагая для этого совершенно неадекватными ресурсами. Последнее
обстоятельство обычно проходит мимо внимания тех, кто определяет
сферу интересов исторической науки.
Историки вынуждены заниматься не только сбором данных, но
и разработкой теории (экономической, политической, социальной,
психологического поведения) применительно к обществам, существовавшим раньше и сильно отличавшимся от нынешнего3. В какой-то
мере это напоминает антропологию, если не считать того, что антропологи имеют дело с очень простыми обществами (в которых фактически отсутствует экономическая и политическая система, а социальные отношения строго регламентированы). Понятно, что в силу
объективных причин историки не в состоянии справиться с анализом прошлых обществ на столь же высоком теоретическом уровне,
на каком работают представители социальных наук, сосредоточенные на познании современности. Не говоря уже о том, что огромные
усилия приходится тратить просто на сбор материала, в идеале нужно овладеть теориями других общественных наук и, отталкиваясь от
них, создать новые. Добавьте сюда географические различия и необходимость их учета при теоретическом анализе прошлых типов общества (те варианты «теорий», которые связаны с географическими
3 Понимание того факта, что историческая наука должна заниматься не
только описанием, но и теоретическим анализом, возникло еще в начале
нашего века. Например, Н. Кареев предлагал для обозначения «описательной» истории использовать термин «историография», а для «теоретической» —
термин «историология» (Кареев 1915).
Время и место истории 25
различиями — социология арабского Востока, экономика африканских стран и т.д., также имеющих свою собственную временную
структуру), и задача оказывается просто необозримой.
Даже с учетом того, что общества прошлого были несколько
менее сложными, чем современное, интеллектуальных ресурсов отдельных исследователей для их изучения явно недостаточно. Это
почувствовал немецкий историк В. Конце, писавший в середине нашего века: «Время одинокого историка прошло. Наступило время
коллективных действий, потому что компоненты „структурного" (хозяйство, политика, культура, социальное и т. д.) могут быть изучены
только при разделении труда» (Conze 1956, S. 22).
Но, видимо, и в обозримом будущем задача создания «теоретической истории» не будет иметь удовлетворительного решения. Пока
она решается за счет отдельных перебежчиков из стана экономистов,
социологов и т. д., которые, став специалистами в своей области, начинают интересоваться историей (обычно это происходит ближе к пенсии). Столь же немногочисленны и историки, пытающиеся уже в
зрелом возрасте всерьез овладеть какой-либо теоретической социальной дисциплиной. В обоих случаях человек выпадает из своего научного круга и должен начинать все сначала в другом (чуждом ему)
сообществе.
Ясно, что надеяться на то, что обществоведы-теоретики станут в
массовом порядке всерьез заниматься анализом прошлых обществ,
отличных от нынешнего, не приходится. Вряд ли можно рассчитывать и на то, что историки начнут изучать многочисленные теории
общественного устройства, чтобы затем на их основе создавать новые, адекватные иным научным задачам, — существующая система
исторического образования на это явно не ориентирована (хотя некоторые сдвиги в этом направлении и происходят).
В силу нехватки людских ресурсов историк обречен на междисциплинарный, а точнее, на полидисциплинарный подход. Понимание того, что история является полидисциплинарной областью
знания, мы обнаруживаем в размышлениях самых разных ученых.
По существу это имел в виду Т. Н. Грановский, утверждая, что обширная сфера «наук политико-экономических должна быть пройдена историком» (Грановский 1986 [1849—1850], с. 9). Видимо, по той
же причине Ф. Брод ел ю история представлялась наименее дифференцированной из всех социальных наук (Бродель 1977 [1958], с. 116).
«Историческая наука изучает социально-экономическую, обществен-
26 Глава 1
но-политическую и культурную жизнь общества во всех ее многообразных проявлениях и аспектах», — пишет В. Дьяков (Дьяков 1974,
с. 11). Развернутое высказывание по этому поводу мы находим у
И. Ковальченко: «Объект познания исторической науки, — пишет
он, — вся совокупность явлений общественной жизни на протяжении всей истории общества. Таким образом, по сравнению с другими
конкретными общественно-гуманитарными науками история выступает как наука комплексная, интегральная» (Ковальченко 1987, с. 44).
Итак, по нашему мнению, в идеале история должна представлять собой систему, точнее, даже набор систем общественных наук,
каждая из которых соответствовала бы определенному типу прошлых
обществ. Кроме того, история должна заниматься и проблемой перехода от одного типа общества к другому, от одной равновесной системы к другой. Но человеческие ресурсы, участвующие в этом предприятии, весьма и весьма ограничены, и поэтому, как нам кажется,
по современным меркам система исторических наук еще не вышла
из «дотеоретической» стадии, за которой должны следовать специализация и выделение функций сбора информации за рамки собственно
науки. Достигнет ли когда-нибудь история соответствия нормативному «научному» идеалу, и нужно ли к этому стремиться? Или же
стоит последовать призыву С. Утченко, который писал: «Давайте
попробуем оставить историю историей. Она, пожалуй, этого заслуживает...» (Утченко 1966, с. 243).
Конечно, историческое знание со времен Геродота и Фукидида
претерпело фундаментальные изменения, и предлагаемая нами концепция применима только к современной научной эпистеме, в которой существует целый ряд сложившихся социальных дисциплин,
отвечающих стандартам научного знания.' И методы, которые использует, разрабатывает (или должна была бы найти и применять)
историческая наука для познания своего объекта, отражают (или
должны отражать) состояние социального знания на данный момент.
Но, как нам кажется, внесение третьей «классификационной оси» —
времени — позволяет не только точнее определить место истории в
системе наук, но и проследить эволюцию представлений о реальной
роли истории в системе знания под нетрадиционным ракурсом.
Время и место истории 27
|
