Учебное пособие Для студентов педагогических университетов и институтов Рекомендовано
|
Скачать 5.12 Mb.
|
з* 67 Взаимодействия как дискурсивные единицы «второго уровня» складываются, как мы видели, из еще более мелких единиц следующего уровня — «циклов». Структура цикла определяется отнюдь не только тем подразделением микротемы, которое в данном цикле развивается, и связью с другими смысловыми единицами, но и характером и особенностями составляющих его единиц — «шагов». Это и заставляет оценивать циклы и выделять их как единицы не только и не столько смысловой и текстовой структуры, сколько как единицы речевого поведения. Так, циклы III и IV взаимодействия В (в смысловом центре диалога), по-видимому, невозможно расчленить механически на основании формальных признаков (выделив вопросно-ответные диады как отдельные единицы) вследствие серьезных изменений типа составляющих их шагов (особенно инициирующих) и сопровождающих явлений, сопутствующих «перемене ролей» ведущего и адресата (см. также выше). Минимальная самостоятельная единица дискурса — «шаг» также имеет свои особенности на каждом этапе развертывания анализируемой беседы, и изменение ее структуры (типа, последовательности, количества отдельных речевых актов в «шаге») немаловажно для создания целостности всего диалога как дискурсивной единицы высшего уровня. Мы уже отмечали сложность инициирующих шагов и специфику составляющих их речевых актов в начальных циклах беседы (РА оценки, переформулированные высказывания), в кульминационных ее участках (РА— экспрессивы, РА— просьбы, РА ц-комментарии, РА— «ключ»-подсказка и пр.) ив заключительных циклах (РА — призыв, РА — маркер, РА— экспрессивы с нарастающей силой эмоционального воздействия и др.). В зависимости от важности (значимости) и сложности этапа разработки проблемы меняется и характер речевых актов-вопросов в инициирующих шагах дискурса: вопросы, требующие ответа типа «да / нет», вопросы альтернативного типа (выбор из двух предложенных ответов), развернутые вопросы-утверждения («ри- торические» — в том смысле, как это обсуждалось выше, требующие только подтверждения), — употребляются отнюдь не случайно, как это можно легко заметить, обратившись к структуре беседы. Приведенный анализ, как кажется, вполне убеждает в следующем. Речевой идеал, выработанный Сократом (период античной средней классики) — идеал эвристического педагогического диалога — приобретает для нас сейчас особую актуальность, и не только потому, что стал основанием сохранившегося и до наших дней в европейской культуре (но нуждающегося в новом осмыслении и в риторическом возрождении на новом уровне) риторического канона, который можно назвать в полном смысле слова универсальным. Значимость сократовского речевого идеала столь велика прежде всего потому, что он воплощает универсальные принципы классической гармонии и обладает высоким гармонизирующим потенциалом. Строгая упорядоченность структуры эвристического диалога (как его смыслового движения, так и организованного беседой речевого поведения участников), проясненность (эксплицитность) этой структуры и этой упорядоченности для коммуникантов, соразмерность всех частей и подчиненность их единому целому, ритмическая организация дискурса, его подлинная демократичность (подчеркнутое равноправие и равноценность ролей участников, несмотря на заведомую неравноценность их статуса) в противоположность «воздействующей» (атональной) ма-нипуляторной «демократичности» софистической риторики — все это заставляет в высшей степени внимательно отнестись к сократовскому риторическому наследию, актуальность которого для современной педагогической риторики трудно переоценить. Важно остановиться в связи с этим на рассмотрении одной философско-эстетической категории, также возникающей в платоновских диалогах и имеющей для становления европейской культуры, в частности христианского (а затем особенно православно-христианского) речевого идеала, поистине колоссальное значение. 68 69 По сути дела, и характер сократовского эвристического диалога (специфика речевого поведения участников) прямо связан с этой категорией и во многом является ее отражением. Эта категория — так называемая «софросина» (sophrosyne), имевшая “огромное эстетическое значение... у греков вообще и у Платона” (8, с. 358). Это — как бы «ось симметрии, вокруг которой... движется душевная жизнь человека» (там же). Понятие это весьма сложно, однако, по Платону, может быть определено как «умение обуздывать свои желания и страсти» или «самообладание в наслаждениях и вожделениях» (там же). В диалоге «Хармид» софросина понимается как «благопристойная деятельность и тихость»; для греков софросина была «гармонизацией и умиротворением всей аффективной области человеческой души». Ясно, что никаких особых комментариев тут с нашей стороны и не требуется. Восприятие этой идеи древнерусской культурой и роль ее в становлении отечественного риторического (в широком смысле слова) идеала определяют существеннейшие черты последнего. Большое значение для нашей проблематики имеет и категория харис (charis) у Платона. Харис — радость, приятность, удовольствие, являющиеся тогда, когда беспорядочное состояние души превращается в упорядоченное. Одним из основных средств приобретения charis, воцарения ее в человеческой душе служит ритм (8, с. 442-445). • Таким образом, мы снова наблюдаем, как в античной эстетике, в частности эстетике речи, на первый план выходят категории гармонии, симметрии, ритма—и категория радости, рождающейся как результат гармонии, как эффект гармонизирующего воздействия, следствие приобщения к мудрости «посредством разумения» («Филеб»): у Платона основным принципом гармонического синтеза служит единство «симметрии, красоты и истины» (8, с. 465). «Мудрость» (sophia) ораторских выступлений выступает в диалогах как прекраснейшая величайшая согласованность и имеет вполне художественно-технический смысл — это результат практического умения, искус- ства, вносящего упорядочивающую гармонию в человеческую жизнь и душу (8, с. 478—483). Последнее, на чем нужно остановиться, пытаясь в общих чертах охарактеризовать античный речевой идеал, в частности особенно актуальный для нас идеал эвристической риторики Сократа, это, пожалуй, роль категории игры в достижении речевой гармонии. Она отнюдь не маловажна и не случайна для гармонизирующего речевого поведения. Недаром у Платона эта категория приобретает прямо-таки космическое значение: «Всякий мужчина или женщина пусть проводит свою жизнь играя в наипрекраснейшие игры, хотя такой взгляд и противоречит тому, что теперь принято»; «Именно в мире должен каждый как можно более и как можно лучше провести свою жизнь. Итак, в чем же заключается правильный взгляд? Надо жить играя» (8, с. 527). Как мы заметили, игра как особая категория и конкретные воплощения принципа игры выступали и в диалоге «Эвтидем», законченный фрагмент которого мы анализировали выше как образец эвристической беседы. Сократ упрекал софистов в том, что они «играют» с мальчиком; он основывался на формальном и соответственно бесплодном характере этой софистической игры не только со значениями слов, но и с людьми, выступающими в этом случае в роли игрушки манипулятора. Однако и сам философ как ведущий «беседы-образца» оказался отнюдь не чужд принципу игры, только у него этот принцип служит мощным средством продвижения к искомой истине в процессе диалога с мальчиком: выше мы отмечали, что наиболее напряженные в смысловом отношении части беседы сопровождались появлением особого рода речевых актов — «постановкой загадок» ведущим. Игровой космос Платона в истории европейской культуры отчасти претворился в теорию искусства как игры у Шиллера, в эстетику «состояния игры» у Канта, в культурологию «Homo ludens” — человека играющего— у Й. Хейзинги (25, с. 8)... В классической работе последнего, которая так и называется — “Homo ludens: Опыт исследования игрового элемента в культуре” (25, с. 69—92), — некоторые особен- 70 71 ности архетипа деятельности, основанного на принципе игры и, с точки зрения философа, выполняющего ключевую роль в становлении мировой культуры, представляют для нас большой интерес, поскольку позволяют определить смысловые признаки и структурные характеристики особого типа риторического идеала — назовем его игровой риторикой, или риторикой игры. Именно этот тип речевого идеала, как представляется, в основном и реализует гармонизирующий эффект речевого общения, и имеет последний своим принципом. Игра, по Хейзинге, — первоначальный и вечный исток поэзии; из нее и посредством ее в истории культуры возникает и риторика: «Из поэта-ясновидца лишь постепенно выделяются фигуры... философа, законодателя, оратора, демагога, софиста и ритора» (25, с. 71). Синкретизм античного искусства — мастерства (techne) проявляется и в значительности риторического элемента в древнегреческой поэзии: «Все самые древние поэты Греции осуществляют ярко выраженную социальную функцию. Они обращаются к народу как наставники, увещевают его. Они выступают как вожди народа; софисты появляются позднее» (там же). Таким образом, признанная и принятая в данной культурной парадигме идея заведомой мудрости поэта-прорицателя и придает его деятельности известную и достаточно отчетливо выраженную педагогико-риторическую направленность. Формы древней «социально-агональной» поэзии, возникшие в культурах различных по происхождению и территории этносов, имеют много общего как между собой, так и с древнейшими собственно риторическими формами; последние же приобрели (как представляется, именно благодаря своим «игровым» признакам) известную универсальность. Попытаемся в самых общих чертах определить особенности таких универсальных риторических форм, восходящих к игровой стихии и порожденных ею. Выявляются следующие основные структурные элементы игровых риторических форм («игровой архетип риторической формы»): 1. Диалогичность: основной структурно-семантической единицей таких форм является диада «инициирующий шаг — ответный шаг», чаще всего воплощенная в виде диады «вопрос—ответ» или «теза—антитеза». 2. Сама возможность существования вопросно-ответной диады в качестве основной структурно-семантической единицы этого диалогического игрового взаимодействия обусловлена делением участников акта общения на две якобы «противоборствующие» или «соревнующиеся» (агональные) группы— «партии», словесная борьба между которыми и составляет содержание общения. Игровой характер взаимодействия про является в том, что общение при этом организовано определенными правилами и только имитирует борьбу, по сути являясь гармоничным (строго упорядоченным, ритмически и семантически размеренным) и обладая гармонизирующим воздействием на участников коммуникации (вследствие общего ритма и объединяющего участников, заданного игрой общего настроя). Игровые риторические формы включают как обязательный элемент использование широкого арсенала способов непрямого информирования (намек, ирония, загадка, притча). Особую роль играют метафора, метонимия. «Цепная» вопросно-ответная форма сопровождается (и отчасти поддерживается) различными формально-поэтическими средствами: повторами начальных и конечных элементов структурных единиц, звуковыми и словесными повторами, синтаксическим параллелизмом и пр. Проиллюстрируем утверждения 1, 2, 3, 4 хотя бы данными, использованными Хейзингой (25, с. 72—73) о традиционной атональной поэзии некоторых племен Ост-Индских островов (о видах пения «инга-фу-ка»): «Все они базируются на чередовании строфы и антистрофы, вопроса и ответа, хода и ответного хода, выпада и его отражения. Иногда форма их близка к загадке»; о поэзии жителей другой группы Ост-Индских островов: «Иногда эти песни переходят в ожесточенную песенную дуэль... Все эти песни состоят 72 73 из двух строк... схема вопрос—ответ выступает здесь уже не столь ясно». Подобного рода примеры можно было бы умножать бесконечно, используя данные речевых традиций Европы, Восточной Азии, Америки... Универсальность выявленных выше закономерностей вряд ли вызывает сомнения, как и то, что «игровая культура на основе агона» (25, с. 75) — важнейший источник многообразных риторических форм, на основе и с использованием которых возник столь актуальный для нас и сегодня речевой идеал эвристического педагогического диалога. Очевидно также, что риторическая форма «игры в загадки» заняла особое место в педагогической сфере. «Прямое отношение к игре в загадки имеет форма катехизиса», — замечает Хейзинга (25, с. 76), упоминая в этой связи также традиционные формы представления знаний на Дальнем Востоке: «В этой форме расспросов и ответов заключалось порой много полезных сведений... в этой форме следует перечень всей фармакопеи. Таким же образом излагается арифметика, товароведение, употребление календаря в земледелии...» (там же). Особая значимость игровых риторических форм для организации словесной передачи знания и воспитания, по-видимому, присущая им с древнейших времен, универсальный характер таких форм в педагогической деятельности отнюдь не случайны. Ведь игровая деятельность сопровождается особым настроением (и порождает его): «Настроение игры есть отрешенность и воодушевление... само действие сопровождается чувствами подъема и напряжения и несет с собой радость и разрядку... всюду в качестве сознательной или неосознанной цели выступает напряжение, вызываемое словом, которое приковывает внимание слушателя» (25, с. 80-81). Таким образом, методологическое значение концепции игры как культурообразующей функции велико и для общей теории риторики, и особенно для теории риторики педагогической. Игровые риторические формы педагогической риторики имеют древнее происхождение и универсальны для человеческой культуры. Можно утверждать даже, что специфика куль- туры нового времени (а вполне вероятно, и культуры будущего), ставящая часто в тупик наблюдателя, оценивающего проявления духовной жизни современного человека в традициях уходящей культурной парадигмы, выдвигает этот игровой элемент (и соответственно игровые риторические формы) на первый план. Такое заключение вполне закономерно и оправданно, если считать справедливым вывод Ортеги-и-Гас-сета (работа «Тема нашего времени», 1950) о так называемой «витальности» как новой и принципиально значимой ценности в парадигме современной нам европейской культуры: «Вконец потускнеет постное лицо труда, думающего оправдать себя патетическими рассуждениями об обязанностях человека и священной работе культуры... На всем XIX веке от его начала до завершения запечатлелся горький облик тяжелого трудового дня. И вот сегодня молодые люди намерены, кажется, придать нашей жизни блеск ничем не замутненного праздника... Ценности культуры не погибли, однако они стали другими по своему рангу. В любой перспективе появление нового элемента влечет за собой перетасовку всех остальных в иерархии. Таким же образом в новой спонтанной системе оценок, которую несет с собой новый человек, которая и составляет этого человека, выявилась одна новая ценность (витальная) и простым фактом своего присутствия начала вытеснять остальные» (25, с. 266—267). Идея Ортеги-и-Гассета (одного из крупнейших философов нашего времени) о характере изменений европейской культурной парадигмы, в иерархии которой переоценивается значимость членов оппозиции «труд/витальность», представляется вполне обоснованной. «...Еще тридцать лет назад огромное большинство европейского человечества жило для культуры. Наука, искусство, право казались самодовлеющими величинами; жизнь, всецело посвященная им, перед внутренним судом совести оставалась полноценной», — замечает философ (25, с. 265). Вряд ли можно думать, что такая парадигма культуры сохранилась — реально она изменяется на глазах; но неверно было бы оценивать эти изменения как разрушение и крах. 74 75 Вероятно, для всякой культурной работы было бы более продуктивным отрефлексировать характер этих перемен и сознательно участвовать в становлении и утверждении новой культурной парадигмы, объективно уже зародившейся и, более того, быстро развивающейся. Теория педагогической риторики нового времени, ориентированная на эту культурную парадигму и нового человека с его новой системой оценок, приобрела бы тогда жизнеспособность, а ее практические рекомендации — действенность. Именно поэтому мы и остановились на роли игровых риторических форм в становлении нового речевого идеала в области педагогической риторики. В заключение отметим, что характер изменений европейской культурной парадигмы, определенный выше, пожалуй, во многом возвращает ее к некогда утраченному классическому античному образцу. Недаром некоторые современные (и достаточно авторитетные) философские направления и школы вновь обращаются к Сократу и Платону, личностям, наиболее ярко воплотившим (для современного европейца) не только богатство и сложность, но и силу воздействия культурной парадигмы античной классики. О воздействующей силе платоновских диалогов, отразивших неповторимое своеобразие деятельности Сократа — деятельности, как мы видели, по преимуществу смысловой, воспитывающе-педагогической — сложилось даже мнение как об имеющей мистическую природу. Так, Рудольф Штайнер, теоретик христианского эзотеризма и основатель антропософии, значительный раздел своей работы «Христианство как мистический факт и мистерии древности» (пер. на русский язык 1917 г.) посвящает особенностям деятельности Сократа и Платона, констатирует таинственную мистическую силу их педагогического воспитывающего действия на учеников. «От Платона его ученикам передавалось нечто большее, чем буквальный смысл слов. Там, где он учил, их овевала атмосфера мистерий. Слова имели обертона, звучавшие совместно с ними», — утверждает Штайнер, и вполне справедливо (26, с. 45). Однако причину этой таинственной силы словесного воздействия Сократа и Платона на своих учеников Штайнер видит в «атмосфере мистерий»: «Но для этих обертонов нужна была атмосфера мистерий. В противном случае они угасали неуслышанными» (26, с. 45). Представляется все же, что в свете тех рассуждений и анализа, которым посвящена данная часть нашего исследования, истоки этой таинственной силы воздействия вряд ли имеют мистическую природу. Особенности сократовского речевого идеала — гармонизирующего эвристического педагогического диалога — направлены на то, чтобы такую силу словесного воздействия генерировать и подчинить, сознательно управляя ею. Именно они порождают нужный эффект: «Слушатели воспринимают его [Сократа] мысли; они ищут в себе, не найдется ли в их собственных внутренних переживаниях чего-то такого, что позволило бы им ответить «да» на его идеи. Они делают возражения, которые им приходят в голову. Что же произошло со слушателями по окончании диалога? Они нашли в себе что-то, чего не имели прежде. Они не только восприняли отвлеченную истину, но и прошли известное развитие. В них ожило нечто такое, прежде не жившее в них. Не есть ли это нечто такое, что можно сравнить с посвящением! Не проливает ли это свет на то, почему Платон изложил свою философию в форме диалогов?» (26, с. 51). Это прекрасное описание результата сократовского эвристического диалога, его воздействия на участников общения, предложенное Р. Штай-нером, вполне может быть принято как описание результатов успешного педагогического общения вообще, как совокупность признаков эффективности последнего. Однако, как мы видели, нет нужды искать мистическое объяснение такого результата. Впрочем, в приведенном выше фрагменте отнюдь не случайно предполагается особая роль диалогической формы. Это общее наблюдение мы и попытались в данной части работы конкретизировать, обосновать и развить, анализируя движение категории гармонии и эстетическую специфику античного речевого идеа- 76 77 ла в его наиболее совершенном и значимом для теории педагогической риторики (в том числе и отечественной) воплощении — философско-риториче-ской деятельности Сократа и диалогах Платона. 1.3. Риторический идеал Сократа и Платона в восприятии Цицерона. Педагогико-риторический идеал Квинтилиана Отмечая вехи истории речевого идеала в европейской культуре, мы специально останавливаемся именно на риторической концепции Цицерона, так как авторитет этого ораторского гения Рима, влияние его на судьбы риторики нового времени и на европейском Западе, и в России придают этой фигуре особую значимость. Любой выпускник русской дореволюционной гимназии мог прочитать по-латыни наизусть и прокомментировать первую речь Цицерона против Каталины: «Доколе, о Катилина, будешь ты истощать наше терпение...», содержащую знаменитое крылатое выражение «О времена! О нравы!» («О temporal О mores!”). Именно Цицерон — главный объект восхищения и подражания для европейской риторики, особенно для национальной риторики во Франции. Существует мнение, что римская риторическая традиция вообще оказалась по отношению к европейскому красноречию более влиятельной, чем греческая (см., например, 27). Это заметно и при анализе отечественного риторического наследия. Например, один из классиков русского судебного красноречия начала XX в. П. С. По-роховщиков (П. Сергеич) в своей книге “Искусство речи на суде”, изданной вновь в 1988 г., чаще всего отсылает читателя именно к Цицерону и Квинтили-ану, идет ли речь о построении речи или о средствах ее выразительности (“цветах красноречия”). В эпоху Возрождения возник настоящий культ Цицерона: «Петрарка, а за ним гуманисты избрали Цицерона своим вождем, патроном и кумиром» (15, с. 143). Статус Цицерона столь высок, что блаженный Иероним во сне слышит упрек Христа: «Ты цицеро-нианин, а не христианин» («Ciceronianus es, non Christianus!”) (15, с. 145). Традиция обожествлять совершенного оратора и его слово во многом связана с деятельностью Цицерона. Для Цицерона риторика выше философии (“...Самый заурядный оратор, даже и не очень образованный, но обладающий опытом в речах, побьет философов этим своим нехитрым опытом и не даст себя обижать и презирать”) и выше поэзии: поэзия в сравнении с риторикой, как говорит Цицерон, “более легковесный вид словесного искусства” (15, с. 142). Действительно, для Цицерона слово, чтимый им греческий логос (как слово), — высшая из существующих сил, превосходнейшая добродетель, даже более значимая в иерархии ценностей, чем для Сократа, отождествлявшего добро и знание, видевшего в слове все же не абсолютную ценность, но скорее инструмент знания, понимаемого как первая добродетель. «Какая другая сила могла собрать разбросанных людей в одно место и привести их от дикости и грубости к нынешнему состоянию культуры, одновременно человеческой и гражданской?» — вопрошает Цицерон и дает ответ: «Слово» (28, с. 31). Слово у Цицерона — основной инструмент формирования человека, действенный постольку, поскольку оно обладает эстетическим качеством. «Быть человеком, по Цицерону, — значит, владеть словом, общественно действенным и потому художественно совершенным» (29, с. 5). Попытаемся сопоставить речевые идеалы Цицерона и Сократа (Платона). Вот что мы обнаружим. 1. Для Цицерона высшими авторитетами— и философскими, и риторическими — выступают именно Сократ и Платон. «В самом деле, — замечает ритор, — и Платона, и остальных сократиков и их последователей читают все, 78 79 даже не будучи согласны с их учениями или не вполне следуя им...» (28, с. 250). И как наивно мило, совсем не по-римски, звучит вопрос стоика Цицерона: «И если горе коснется кого-нибудь из твоих близких, разве ты ему предложишь вкусную рыбу, а не сократическую книгу? Посоветуешь послушать водяной орган, а не Платона?» (28, с. 283). А вот и прямая оценка роли фигуры Сократа: «Сократ первый свел философию с неба, поселил в городах, ввел в дома и заставил рассуждать о добре и зле. Разнообразные его способы спора, богатство предметов и величие дарования, увековеченные памятью и писаниями Платона, породили множество разноголосых философских школ. У этих школ мы стараемся выбрать то, в чем лучше всего сохранился обычай Сократа: собственное мнение придерживать, остальные обличать в ошибках и в таком споре выяснять, что из всего этого более правдоподобно... стараемся так поступать и мы, подражая ему в этих наших Тускуланских беседах» (28, с. 326). Великий римлянин декларирует принципиальное следование сократовской традиции — и в философии, и в риторике. 2. Вместе с тем иерархия ценностей в культурной парадигме риторического идеала Цицерона по сравнению с сократической системой ценностей обнаруживает существенные сдвиги и изменения. Сам «набор элементов» в этой парадигме остается в основном постоянным, меняется их относительная значимость. а) Сократический принцип диалога как определяющий закон успешного речевого общения Цицероном воспринимается, однако, по нашему мнению, осмысливается иногда формально. «...Нравится мне и обычай перипатетиков и Академии обо всяком вопросе рассуждать за и против — нравится не только потому, что только так можно доискаться, что в какой точке зрения ближе к истине, но еще и потому, что это — превосходное упражне- ние в красноречии», — говорит Цицерон, описывая традиции философской и педагогической деятельности в своей Академии (28, с. 251). Тот неудержимый порыв к истине, та напряженность средств майевти-ки, что была присуща эвристическому диалогу Сократа, приобретает у Цицерона обработанную сдержанность эстетического предмета, а нередко и сам диалог принимает прагматический характер риторического упражнения. Однако никак нельзя думать, что это внимание к диалогу как форме вовсе или даже существенно вытесняет понимание диалогичности человеческого общественного бытия. Более того, именно деятельность Цицерона и его школы явилась связующим звеном, передавшим античную культуру диалога культуре Возрождения: «Тот факт, что общественный идеал Цицерона был связан с принципом диалога и тем самым со словом, привлекал к нему особое внимание гуманистов Возрождения. По их собственным признаниям, именно из сочинений Цицерона — прежде всего из поздних философских диалогов — вывели они свое представление о том, что истина слагается из столкновения и взаимодействия мнений, что в выработке ее участвуют люди — самостоятельные, разные и многие, что она есть не данность, а процесс «становления и потому всегда противоположна догме» (28, с. 31). б) Как «слово» у Цицерона опережает в парадигме ценностей «знание», так эстетика речи получает преимущественную роль по отношению к содержательной ее стороне. Аттические требования к совершенной речи хоть и постулируются, но скорее формально. В трактате «О наилучшем роде ораторов» Цицерон заявляет, что образец оратора — аттический ритор, речь которого обладает чистотой, простотой и правильностью, тот, кто «находится в строю с мечом в руке», а не «упражняется в фехтовании на рапирах» (30, с. 12). Однако недаром в истории риторических учений принято считать, что риторическая школа Цицерона 80 81 объединяет традиции двух направлений римского красноречия — и «аттического» (Гай Лициний Мар-целл), и «азианского» (Квинт Гортензий) (31). «Цветы красноречия», пышно расцветающие в последнем, не только не оставляют Цицерона и его последователей равнодушными, но и становятся важным признаком стиля. Специфика же эстетического идеала Цицерона создается прежде всего абсолютным господством категории гармонии, которая, в свою очередь, понимается иначе, чем в античной классике. Если в последней гармония могла выступать как уравновешенность противоположных начал жизни, темных и светлых, противодействующих и борющихся сил (и в человеческой душе, и в мире), то у стоика Цицерона это скорее сглаженность противоречий, принципиальное игнорирование безобразного и темного, устранение от всяких страстей, подавление аффектов. Тут уже проступает идеал стоиков раннего христианства. Это дает возможность говорить о некоторой «искусственности» гармонии и гармонизации в цицероновской традиции: «Он верил в разум и слово, но лишь в такие, для которых предосудительным был всякий аффект несогласия с существующим, брезгливо презираемым — всякое «нет» несправедливому миропорядку, безобразным — всякое отчаяние, не укладывающееся в размеренные периоды ораторской речи. Культура государства и слова подразумевали искусственную гармонизацию социальных противоречий» (29, с. 30). Категория гармонии у Цицерона приобретает наиболее общее, абсолютное и самодовлеющее значение. Очень интересно, что и душа определяется через понятие гармонии (правда, со ссылкой на Платона): «Не так уж давно Аристаксен, музыкант и философ, вслед за еще более давними мыслителями, говорил, что душа есть некоторое напряжение всего тела, такое, какое в музыке и поэзии называется «гармонией»... но сказанное им было уже много раньше сказано и разъяснено Платоном» (28, с. 215). Вполне в соответствии с греческой традицией категория гармонии понимается посредством подчиненных категорий соразмерности, ритма, меры, но на первый план среди последних выступает унаследованная от греков и переосмысленная категория «софросины». Какие черты она обретает у Цицерона и как определяет она специфику его риторического и риторико-педагогического идеала, мы сейчас и рассмотрим. В риторической концепции Цицерона, прямо отражающей общефилософские взгляды мыслителя, категория sophrosyne занимает главенствующее положение и определяет его понимание гармонии. «Софросина» у Цицерона — важнейшая добродетель; именно она играет ведущую роль в формировании отличительных черт цицероновского речевого идеала. Воспринятая у Платона, категория эта претерпевает в осмыслении Цицерона весьма интересные и значительные изменения, а с этим получает и иное именование («годность» — frugalitas). «Сходным образом можно сказать и об умеренности — о той добродетели, которую греки называют sophrosyne... а я — то умеренностью, то сдержанностью, а иной раз скромностью... Наше слово шире — оно включает такие понятия, как воздержание, незловредность (т. е. нежелание другому вредить — у греков для этого нет слова...) ...наше слово “годность” обнимает три названные добродетели — мужество, справедливость и разумность — ибо во всех добродетелях есть нечто общее, все они связаны и сопряжены между собой, — а само по себе это слово означает четвертую добродетель, “годность”, frugalitas. Вот что к ней относится: движения души, стремящейся размерять и умерять, украшающей похоть, блюдущей в каждом деле сдержанное постоянство... Слово frugalitas происходит от слова fruges (зерно), означающего лучший из плодов земных... Человек “годный” или, если угодно, сдержанный и умеренный, непременно бывает ровен; кто ровен, тот спокоен; кто спокоен, тот чужд всякого смятения, а в том числе и горя” (28, с. 274—275). 82 83 Ровность внутреннего состояния души (что, однако, не исключает ее постоянного напряжения для выполнения человеческого долга), отрицающая всякое волнение, а тем более аффект, страсть (pathos), подчиненность и внутренней жизни, и поведения разуму, умеряющему и соразмеряющему порывы — вот идеал Цицерона, идеал этический и эстетический. И в достижении этого высокого образца основное средство и главный принцип frugalitas — “годность”: «Допустим, Пифагор, или Сократ, или Платон обратились бы ко мне с такою речью: «Отчего ты в прахе, отчего ты в горе, отчего уступаешь и поддаешься судьбе?.. Велика сила добродетелей, разбуди же их, если они заснули! Тогда с тобой прежде всех будет мужество, и оно вдохнет тебе в душу такую силу, что все людские неприятности ты сможешь презирать и ставить ни во что. С тобой будет умеренность, она же сдержанность, она же «годность»... И она же не допустит тебя до этого...» (28, с. 281). Посмотрим, какие требования к оратору и речи вырабатываются в риторике Цицерона под действием этой всемогущей софросины — frugalitas, умеренности — годности. Не будем при этом забывать, что первой и, быть может, важнейшей функцией и, соответственно особенностью образцовой речи, по Цицерону, является функция педагогическая (в наиболее общем смысле этого слова): оратор для него — прежде всего учитель своей аудитории: «Ибо наилучший оратор тот, который своим словом и научает слушателей, и доставляет удовольствия, и производит на них сильное впечатление. Учить — обязанность оратора, доставлять удовольствие — честь, оказываемая слушателю, производить же сильное впечатление — необходимо» (30, с. 5). Какие же черты совершенной речи и образцового ритора призваны обеспечивать выполнение этой триединой задачи воздействия на аудиторию? Оратор должен быть внутренне спокоен и уравновешен. Если проявления страстей при ведении речи и допускаются (а иногда и признаются необходимы- ми), то они должны носить чисто внешний характер актерской игры: «Гневливость — это худший из пороков, а пороки — худшее в нравах человека. Что касается оратора, то гневаться всерьез ему отнюдь не подобает, притворно же гневаться— вполне допустимо... Все это [оратория] — игра, игра прекрасная, и оратору (если он настоящий оратор) дающаяся даже легче чем актеру, — но все же игра со спокойным умом и легким сердцем» (30, с. 13—14). Идеал речевого воздействия, по Цицерону, — умиротворение внутренней жизни слушателя, успокоение бушующих страстей (страсти при этом понимаются как болезнь души, требующая исцеления); для такого излечения с помощью речи необходимо, во-первых, избавить слушателя от ложных мнений (заблуждений), а во-вторых — успокоить страсти. И то и другое осуществляется одновременно и во взаимосвязи: «Самое лучшее — это та речь и те мысли, которые разом и уничтожают ложное мнение, и снимают болезнь; но удается это редко и не перед многолюдной толпой... Все средства успокоения души, какие есть в человеческой природе, лежат на виду; чтобы обратить на них внимание, нужно лишь раскрыть в словах человеческую долю и жизненный закон» (28, с 316). Не случайно высшему своему авторитету, Сократу, приписывал Цицерон «ровный характер, всегда одно и то же выражение лица и одно и то же чело» (32, с. 81). Сократический идеал — эвристический гармонизирующий диалог — у Цицерона преломляется в идеал гармонизирующего диалога; задача поиска истины и смысла уступает задаче гармонизации речевого взаимодействия, а тем самым — гармонизации внутреннего мира собеседников: «Итак, пусть наша беседа, в которой наиболее искусны сократики, будет спокойна и полна уступчивости; пусть в ней будет приятность... Надо обращать внимание на то, до какого времени беседа доставля- 84 Я5 ет удовольствие ее участникам... Более всего надо стараться показать, что тех, с кем мы будем вести беседу, мы уважаем и любим» (32, с. 92—93). Нельзя не отметить педагогической природы рекомендаций Цицерона относительно использования порицания в ходе беседы: для римского ритора образованный оратор — учитель слушателя, умело дозирующий и отбирающий средства речевого воздействия: «Иногда необходимы даже упреки, причем, пожалуй, бывает нужно повысить голос, воспользоваться более резкими словами... Но... к этому виду порицания мы будем прибегать редко, нехотя и всегда только по необходимости, если не окажется возможным лечить иным способом; но все же да не будет места для гнева, посредством которого ничего нельзя совершить справедливо, ничего — обдуманно. В большинстве случаев дозволяется прибегать к легкому порицанию, но все же со строгостью — с тем, чтобы и проявить суровость, и не допустить оскорблений. Кроме того, надо показать, что суровость упреков была проявлена для пользы именно того человека, которого упрекают» (32, там же). Таким образом, эстетика речевого идеала Цицерона, восходя непосредственно к древнегреческой традиции, и прежде всего к высокому образцу эвристического гармонизирующего диалога Сократа (Платона), во многом отлична от воспринятой традиции греческой классики. В парадигме значительных черт цицероновского ораторского (в широком смысле этого слова) образца на первое место выступает гармонизирующая функция речи, эстетический эффект ее, рождающий у участников общения удовольствие, доставляющий положи-^ тельные эмоции — эффект умиротворения и согласия, содержательной и поведенческой синхронизации речевого взаимодействия. При этом образцовая речь призвана прежде всего сдерживать и умерять проявления страстей, «лечить» от них, а оратор может позволить себе лишь внешние, игровые формы демонстрации эмоций, оставаясь при этом внутренне спокойным. Только построение и ведение речи и беседы, подчи- ненные этим требованиям, могут, по Цицерону, обеспечить реализацию важнейших функций речи — педагогической (также в общем значении), гармонизирующей («доставлять удовольствие» и умиротворение) и собственно воздействующей («производить сильное впечатление»). Основным принципом философского и эстетико-риторического идеала Цицерона выступает категория «годность» (frugalitas), восходящая к греческой категории “софросина”, но значительно модифицирующая последнюю. “Годность” (frugalitas) Цицерона, как, впрочем, и платоновская “софросина”, вполне соотносимы и, как представляется, унаследованы этическим и эстетическим идеалом христианства, в котором предстают как категории “скромности”, “умеренности”, “кротости”. Особенности эстетики речи в риторической концепции Цицерона вследствие значимости последней для культуры европейского Возрождения, вообще для путей становления риторической парадигмы в европейской и русской культуре, нуждаются в пристальном внимании. Можно говорить, как кажется, и о существенном влиянии риторического идеала Цицерона на пути становления и развития европейской и русской педагогической риторики. Несколько заключительных замечаний необходимо сделать и о*риторико-педагогических идеях Марка Фа-бия Квинтилиана, для которого Цицерон был безусловным и высоким авторитетом. Остановимся только на тех из них, «которые имеют прямое отношение к истории педагогической риторики. Вслед за Цицероном Квинтилиан считал главной задачей оратора «следить за тем, чтобы... [в речи] не было ничего, нарушающего меру» (33, с. 61). Весьма интересно то, что, определяя требования к учителю, его характеру и обязанностям, Квинтилиан большое значение придает необходимости беседы педагога с учениками, причем задача первого— стимулировать диалог, побуждать к обсуждению. Простота, спокойствие, терпеливость— вот основы (речевого) поведения учителя в общении с учениками. ни 87 Вполне четкие и психологически мотивированные рекомендации дает Квинтилиан по использованию в педагогическом общении похвалы и порицания. Как существенная ошибка и даже порок трактуются учительская «бранчливость», раздражительность, неоправданная суровость. Спокойная, ровная тональность общения, по Квинтилиану, не должна превращаться в сухость, пагубную как для отношения учеников к учителю, так и к предмету: «Пусть будут продолжительные беседы о нравственном и добром, ибо чем чаще будут увещания, тем реже будет нужда в наказании. Пусть учитель не будет раздражителен и в то же время не потворствует тем, кто нуждается в исправлении. Пусть он будет прост в преподавании, терпелив в работе, более старателен, чем взыскателен. Пусть охотно отвечает спрашивающим и пусть задает вопросы молчаливым. На похвалы он пусть не будет слишком скуп, но и не будет слишком расточителен, так как первое отнимает охоту к работе, а второе порождает беспечность. При исправлении того, что требует устранения, он не должен быть очень суров, а тем более бранчлив. Ибо у многих создается отвращение к учителю благодаря тому, что выговоры некоторых учителей обращаются как бы в ненависть. Пусть он каждый день скажет ученикам что-нибудь такое, что у них навсегда осталось бы в памяти... Следует прежде всего, и именно при обучении мальчиков, избегать сухих учителей, подобно тому как сухая и лишенная влаги почва совершенно не подходяща для еще нежных растений. От этого в детях зарождается сознание своего бессилия, и они как бы никнут долу» (33, с. 61—62). Особое место в риторико-педагогических трактатах Квинтилиана занимает проблема воспитания оратора. Для нас, не менее чем для современников известнейшего римского ритора, представляют интерес практические рекомендации Квинтилиана относительно организации работы в школе красноречия (риторическом классе). В соответствии с этой тра- дицией, воспринятой Квинтилианом у собственных учителей, ученики риторического класса делятся на разряды. Учитывая способности каждого, педагог-ритор определяет очередность их выступлений с речью. Первым получает это право сильнейший. Аудитория же после окончания каждого выступления высказывает свои суждения о нем. Таким образом, внутри каждого разряда происходит соревнование, и первенство в разряде, дававшее право «вести разряд», считалось высшим отличием, однако не постоянным: раз в месяц проводилось новое соревнование в речах, в процессе которого места в разряде могли измениться. «Таким образом, и отличившийся не ослаблял своей энергии, а у побежденного пробуждалось желание смыть свой позор. И это, насколько я могу припомнить, более побуждало нас к занятиям красноречием, чем увещания учителей» (33, с. 57). Как мы увидим далее, философско-эстетические основания риторической концепции Цицерона, существенные особенности сформированного им речевого идеала, как и педагогико-риторические принципы и рекомендации Квинтилиана, оказали существенное влияние на становление общей и педагогической риторики в Западной Европе и в России. В частности, принципы организации работы в риторическом классе, описанные выше, были почти без изменений восприняты и нашли применение в современных руководствах и курсах практической риторики и в Европе, и в США. В славянских странах Европы первые учебные пособия (появляющиеся с конца XVI в.) были основаны на цитированном выше сочинении Квинтилиана “Образование оратора” (“Intitutio oratoria”). Эти риторики прямо влияли на педагогико-риторические традиции Киево-Могилянской академии и содержание первых учебников красноречия и специальных работ по риторике, составленных в России в XVII в. Заметим, что деятельность Киево-Могилянской академии оказала определяющее влияние на русскую ораторскую прозу; там получили образование Епи- 88 89 фаний Славинецкий, Симеон Полоцкий, Димитрий Ростовский, Феофан Прокопович и др. (34, с. 21). Заключая данный раздел, можно сделать следующее обобщение. Античный речевой идеал и античный риторический канон, отражающий его существенные черты, — это опробованная тысячелетиями и соответствующая общим законам человеческого мышления парадигма мыслительной и речевой культуры. Поэтому классическая риторика имеет весьма важное гносеологическое, педагогическое и культурологическое значение. По С. С. Аверинцеву, «греки создали не только свою собственную культуру— они создали парадигму культуры вообще» (15, с. 145). И эта парадигма была риторической: «То, что мы называем «культурой», греки называли paideia, собственно “воспитание”, то, что передается и прививается ребенку, pais. В центре paideia — две силы: воспитание мысли и воспитание слова— философия, ищущая истины, и риторика, ищущая убедительности... Итак, философия и риторика— самое сердце культуры античного типа” (15, с. 146). ЛИТЕРАТУРА Лосев А. Ф. Гомер. — М., 1960. Гомер. Одиссея / Пер. с древнегреч. В. Жуковского. — М., 1982. Лосев А. Ф. История античной эстетики (ранняя классика). - М., 1963. Античные риторики / Под ред. А. А. Тахо-Годи. — М., 1978. Tannen D. Conversational Style. — Norwood, 1984. Гомер. Илиада / Пер. Н. И. Гнедича. — М.; Л., 1935. Гумилев Л. Н. География этноса в исторический период. - Л., 1990. Лосев А. Ф. История античной эстетики: Софисты. Сократ. Платон.— М., 1969. Searle J. Speech Acts: An essay in the philosophy of language. — Cambridge, 1969. 10. Kraus J. Retorica v dejinach jazykove komunicace. — Praga, 1981. И. Безменова Н.А. О предмете «история риторики»// Неориторика: генезис, проблемы, перспективы: Сб. научно-аналитических обзоров.— М., 1987. Демьянов В. 3. Аргументирующий дискурс в общении (по материалам зарубежной лингвистики) //Речевое общение: проблемы и перспективы: Сб. научно-аналитических обзоров.— М., 1983. Волков А. А. Неориторика Брюссельской школы // Неориторика: генезис, проблемы, перспективы: Сб. научно-аналитических обзоров. — М., 1987. Коллингвуд Р. Дж. Идея истории: Автобиография.— М., 1980. Аверинцев С. С. Античный риторический идеал и культура Возрождения // Античное наследие в культуре Возрождения. — М., 1984. Платон. Избранные диалоги. — М., 1965. Безменова Н.А. Rhetorica nova // Неориторика: генезис, проблемы, перспективы: Сб. научно-аналитических обзоров. — М., 1987. Брынская О. Н. Основные черты американской риторики новейшего времени: Автореф. дис. ... канд. филол. наук/ МГУ им. М.В.Ломоносова.— М., 1979. Андрушко В. А. Античный диалог и диалог Возрождения // Античное наследие в культуре Возрождения. — М., 1984. Козаржевский А. Ч. Античное ораторское искусство. — М., 1980. Оракова М., Моргун В. Ф. Рефлексия в многомерной структуре личности будущего учителя // Педагогическое образование. — М., 1991.— Вып. 3. • 22. Сочинения Платона, переведенные с греческого и объясненные профессором Карповым.— Спб., 1863.— Ч. I. Кенгес-Маранда Э. Логика загадок // Паремиологиче-ский сборник.— М., 1978. Левин Ю. И. Семантическая структура загадки // Семиотика: Труды по знаковым системам, VI. — Тарту, 1973. Самоосознание европейской культуры XX века: Сб. — М., 1991. Штайнер Р. Христианство как мистический факт и мистерии древности.— Ереван, 1991. 90 91 Clarke M. L, Rhetoric at Rome: A historical survey. — Glasgo, 1953. Цицерон Марк Туллий. Избр. соч.— М., 1975. Кнабе Г. Цицерон, культура и слово // Цицерон Марк Туллий. Избр. соч. — М., 1975. Цицерон Марк Туллий. О наилучшем роде ораторов. — Ревель, 1895. Корш 3. О. Cicero. De oratore. — М., 1897. Цицерон Марк Туллий. О старости. О дружбе. Об обязанностях. — М., 1975. Хрестоматия по истории педагогики / Под общ. ред. С.А.Каменева.- М., 1935,- Т. I. Елеонская А. С. Русская ораторская проза в литературном процессе XVII века. — М., 1990. |
Похожие:
 |
Учебное пособие к практическим занятиям для студентов специальности 050715 «Логопедия» Учебное пособие составлено в соответствии с требованиями действующего Государственного образовательного стандарта высшего профессионального... |
 |
Учебное пособие Рекомендовано учебно-методическим объединением для... Учебное пособие предназначено для студентов 1, 2 курсов всех специальностей среднего профессионального образования по направлению... |
|
Методическое пособие Практическое пособие предназначено для физиотерапевтов, а также рассчитано на врачей всех специальностей, слушателей институтов усовершенствования... |
|
Учебное пособие Для студентов вузов Рекомендовано Сибирским региональным учебно-методическим Б28 Политология : учеб пособие / Т. В. Батурина, С. В. Ивлев; Кемеровский технологический институт пищевой промышленности. – Кемерово,... |
|
Учебное пособие предназначено для студентов дневной формы обучения... Пособие рекомендовано для обеспечения базового курса дневного обучения в техническом вузе |
|
Учебное пособие с методическими указаниями и тестами для текущего... Учебное пособие предназначено для студентов заочного отделения, обучающихся по направлению подготовки 43. 03. 03 Гостиничное дело.... |
|
Учебное пособие с методическими указаниями и тестами для текущего... Учебное пособие предназначено для студентов заочного отделения, обучающихся по направлению подготовки 43. 03. 03 Гостиничное дело.... |
|
Пособие является основной частью учебно-методического комплекса,... З 31 Английский для юристов. Учебное пособие. Ростов н/Д: изд-во «Феникс», 1999.—352 с |
|
Учебное пособие для студентов специальности 090800 «Бурение нефтяных и газовых скважин» Учебное пособие предназначено для студентов технических вузов, обучающихся по направлению “Нефтегазовое дело” |
|
Н. Г. Титова Т. П. Логинова экономик а учебное пособие Рекомендовано ученым советом факультета Физической культуры и спорта для студентов ннгу, обучающихся по направлению подготовки |
|
Учебное пособие для студентов Учебное пособие предназначено для студентов, обучающихся по специальности высшего профессионального образования Педиатрия |
|
Тхостов А. Ш. Т 927 Психология телесности Книга представляет интерес для психологов, философов, медицинских работников, студентов университетов и медицинских институтов |
|
Безопасность Учебное пособие предназначено для студентов педагогических вузов, изучающих дисциплину «Безопасность жизнедеятельности» |
|
Учебное пособие для подготовки студентов Учебное пособие для подготовки студентов к итоговой государственной аттестации (подготовке выпускной квалификационной работы) по... |
|
Учебное пособие для студентов по дисциплине «общие аспекты сестринского ухода» Учебное пособие предназначено для студентов, обучающихся по специальности «Сестринское дело», «Акушерское дело» |
|
Учебное пособие для подготовки студентов Учебное пособие для подготовки студентов к итоговой государственной аттестации (подготовке выпускной квалификационной работы) по... |