Введение. «Троякий аспект языковых явлений» и общая схема фонологического анализа
1. Прежде чем перейти к исследованию конкретных фонологических проблем, необходимо изложить наше понимание задач и содержания фонологического и, шире, лингвистического анализа: что для исследователя является исходным, отправным пунктом и что конечным, каковы принципы перехода от исходного пункта к конечному?
1.1. Отправной пункт лингвистического (впрочем, и любого другого) исследования определяется двумя разнородными аспектами: (а) презумпциями общего порядка относительно природы изучаемого объекта, вплоть до методологических, философских, и (б) материалами наблюдения, а также экспериментирования над самим этим объектом.
Объект изучения лингвиста специфичен и, вообще говоря, неоднозначен. Если иметь в виду «чистого» лингвиста — в качестве «крайнего случая» возьмем языковеда, изучающего структуру мертвого языка, — то единственный материал такого лингвиста — это тексты. Однако даже применительно к данной ситуации нельзя сказать, что тексты и являются подлинным объектом лингвистического исследования. Лингвист анализирует текст, но изучает язык, т. е. систему абстрактных, общих для всех текстов элементов и закономерностей их функционирования в текстах. Так можно описать собственно лингвистическое понимание языка. Задача лингвиста при данном подходе состоит, следовательно, в том, чтобы описать язык по данным текста [Щерба 1974].
Очевидно, указанный результат будет достигнут, если к тексту будут применены процедуры, логическая природа которых заключается, прежде, всего, в использовании абстракции отождествления по отношению к элементам и связям текста. Абстракция отождествления состоит в том, что некоторые элементы, непосредственно наблюдаемые нами, мы принимаем не как полностью самостоятельные сущности, а как конкретные представители какого-то другого — абстрактного — элемента. Эти абстрактные элементы «конструируются» исследователем путем обобщения свойств конкретных, наблюдаемых элементов. Например, лексемы как компоненты системы языка (словаря) — это абстрактные элементы, которые «конструируются» путем применения абстракции отождествле-/6//7/ния по отношению к соответствующим словоформам текстов [Касевич 1974e].
Применение абстракции отождествления дает разбиение множества элементов текста на так называемые классы эквивалентности. Члены каждого класса суть конкретные элементы, приравненные друг к другу, т. е. отождествленные. Каждому классу сопоставляется абстрактный элемент, вбирающий все то общее, что свойственно всем членам данного класса эквивалентности. Члены класса выступают как конкретные экземпляры, представители, разновидности абстрактного элемента.
Природа абстракции отождествления многократно описывалась в логической и математической литературе [Войшвилло 1967; Малиновский 1954; Яновская 1972 и др.]. Так, А. А. Марков описывает эту ситуацию на примере построения абстрактной буквы: «Применение этой абстракции состоит в том, что мы начинаем говорить о двух одинаковых буквах как об одной и той же букве... Абстрактные буквы — это буквы, рассматриваемые с точностью до одинаковости» [Марков 1954: 8].
Ясно, что конкретные элементы отождествляются по определенному признаку. Но сама по себе абстракция отождествления не налагает никаких ограничений на выбор признака, используемого как основание отождествления. Отсюда с неизбежностью следует, что результаты приравнивания элементов друг другу будут изменяться с изменением такого признака. Принципиальная возможность разных способов разбиения множества элементов текста на классы эквивалентности и является одним из основных источников плюрализма лингвистических моделей (ср. [Chao Yuen-Ren 1951]).
1.2. Таким образом, если в логическом отношении природа основных процедур установления системы языка кажется в целом ясной (ср., впрочем, ниже), то в лингвистическом плане центральная часть проблематики остается даже незатронутой: с лингвистической точки зрения важны прежде всего именно признаки, по которым производится отождествление элементов текста.
Само собой разумеется, что в каждом конкретном случае (т. е. для каждого типа элементов) установление таких признаков есть самостоятельная задача, и далее этот вопрос будет подробно обсуждаться применительно к фонемам. Здесь же мы изложим лишь некоторые, наиболее общие соображения, которые связаны с пониманием природы языка.
Предварительное определение языка, сформулированное выше, фиксирует лишь абстрактный характер элементов, составляющих языковую систему, и их отношение к элементам текста. Это определение не учитывает функцию языка. Текст служит целям общения, средством же общения выступает, как известно, язык, что и является его основной функцией. Иначе говоря, язык предназначен прежде всего для обмена информа-/7//8/цией, для обеспечения выражения и восприятия смысловых сообщений, и все в языке должно служить выполнению этой задачи. Отсюда следует, что место элемента в системе языка определяется тем, каким образом — непосредственно или опосредованно — он участвует в выполнении указанной цели. Из этого, в свою очередь, вытекает общий ответ на вопрос, поставленный выше: признаки, по которым отождествляются в процессе лингвистического анализа элементы текста, должны носить функциональный характер. Другими словами, отождествляются те элементы, которые обнаруживают определенную общность с точки зрения выполняемых ими функций, а эти функции в конечном счете сводятся к обеспечению выражения и восприятия смысла.
Далеко не все языковые элементы прямо ответственны за смысл, передаваемый текстом. Язык — многокомпонентная многоуровневая система, и большинство его элементов выполняют свою смыслообразующую роль тем, что обслуживают ближайший вышележащий уровень или компонент, делая возможным его функционирование. Из того, как они при этом «ведут себя», мы и можем выяснить их сущность.
Таким образом, чтобы получить сведения о сущности элементов данного уровня, мы должны обратиться к изучению их функционирования «на службе» другого, вышележащего уровня (компонента).
Здесь налицо определенная аналогия с известной теоремой Геделя о неполноте. Содержательная сторона теоремы состоит в том, что, оставаясь в рамках данной системы, мы не можем ни доказать, ни опровергнуть некоторые утверждения, хотя они и являются истинными4. Например, некоторые истинные положения планиметрии не могут быть ни доказаны, ни опровергнуты, если пытаться сделать это, не выходя за пределы самой планиметрии: для их доказательства необходимо привлечь данные из области стереометрии. Таким же образом в лингвистике: при исследовании языка едва ли не большая часть фонологических проблем не может быть решена (соответствующие утверждения не могут быть ни доказаны, ни опровергнуты) без обращения к морфологии; многие вопросы морфологии, в свою очередь, должны решаться с привлечением данных синтаксиса и т. д.
1.3. Ответ, предложенный выше на вопрос о природе признаков, служащих основанием для отождествления элементов текста, далеко не решает еще всех возможных проблем. Во-первых, сами элементы могут выполнять целый ряд функций, и неизвестно, какие именно из них следует рассматривать в качестве оснований для процедур отождествления. Во-вторых, выяснение функции элемента — это зачастую не предпосылка, а итог лингвистического анализа. Таким образом, используя функциональные признаки (в изложенном понимании), мы сужаем поле воз-/8//9/можных решений, но оставляем его все еще слишком обширным.
Следующий шаг в достижении однозначности лингвистического анализа — использование всего круга данных, относящихся к речевому поведению человека. Именно этого требовал Л. В. Щерба, говоря о необходимости эксперимента в языкознании [Щерба 1974].
В самом деле: основным критерием адекватности лингвистической модели является ее способность оперировать правильными текстами, но такой способностью, скорее всего, обычно обладает некоторый набор моделей; однако эта же способность свойственна, прежде всего, естественной языковой системе, присущей человеку. Чем ближе будет система, построенная лингвистом, к своему естественному прототипу, тем, очевидно, лучше. Внутренняя система носителя языка недоступна наблюдению, но о ее природе можно в определенной степени судить по внешним проявлениям функционирования системы; кроме характера текстов, к ним принадлежат материалы специальных экспериментов, наблюдения над типичными ошибками, данные речевых расстройств, детской речи и др. Все это дает нам возможность получать чрезвычайно существенную аргументацию для выбора того или иного варианта лингвистического описания.
1.4. Привлекая к рассмотрению факты, выходящие за пределы традиционного «текстового» материала, мы тем самым покидаем собственно лингвистическую почву и вторгаемся в пределы психолингвистики [Касевич 1977c]. Здесь возникает весьма существенный вопрос: во-первых, изменяется ли при этом объект изучения; во-вторых, разумна ли сама граница между лингвистикой и психолингвистикой, т. е. не следует ли считать, что чистая лингвистика — это просто недостаточно совершенная и «неосознавшая себя» психолингвистика?
На первую часть поставленного вопроса можно сразу же ответить отрицательно: учитывая данные, относящиеся к поведению, к функционированию психики человека, мы конструируем (можем конструировать) лингвистическую модель, верифицированную психолингвистически, а не собственно психолингвистическую модель. Чтобы увидеть это, достаточно обратить внимание на то, что функционирование человеческой психики в познавательных и иных процессах по природе своей эвристично, в то время как собственно лингвистическая модель в основе своей алгоритмична. Существуют и другие принципиальные отличия между логикой искусственных систем-моделей и их естественных прототипов, базирующихся на психике человека [Toulmin 1971; Ingram 1971; Лурия 1974; Леонтьев А. Н. 1972]. Психолингвистическая модель, прямой задачей которой является воспроизведение структуры и функций систем человека, ответственных за восприятие и порождение речи, должна как-то учитывать их принципиально эвристический харак-/9//10/тер5. Что же касается собственно лингвистической модели, то она ограниченно отражает язык, как таковой, правила ее носят алгоритмический характер уже потому, что предпосылки использования эвристик лежат вне самого языка.
Гораздо сложнее ответить на вторую часть вопроса, сформулированного выше. В самом деле, указанные ограничения лингвистических моделей можно счесть простым следствием несовершенства наших знаний и возможностей и отсюда рассматривать создание собственно лингвистических моделей, заведомо не воспроизводящих существенные черты естественных языковых систем, скорее в качестве вынужденной меры.
Обратимся, однако, к онтологическому аспекту проблемы. Невозможно отрицать, что те закономерности строения текстов — их общие элементы и правила, — которые были определены ранее как язык, существуют. В качестве абстрактных объектов, представленных в наблюдении своими конкретными экземплярами, они реальны не менее, чем любая абстракция типа «дерева вообще», «дома вообще». Следовательно, нет причин отказываться от моделирования языка, понимаемого таким образом.
Необходимо только уточнить, что процедуры выведения абстрактных элементов и абстрактных правил различаются. В отвлечении от данных текста можно получить некоторые абстрактные структуры. Разумно считать, что языку принадлежат чаще всего не сами эти структуры, а правила их синтеза и анализа. Эти правила также существуют объективно в силу объективности ассоциированных с ними структур, однако их уже нельзя получить путем простого применения абстракции отождествления; здесь необходимо прибегать к выдвижению гипотез о природе правил, способных породить данные структуры. Заметим, что только к языку, получаемому — частично — в прямом отвлечении от текста, применимо его понимание как системы знаков. Знак предназначен для общения и, следовательно, рассчитан на восприятие. Однако если язык — внутренняя психическая система, то его элементы не могут быть знаками: их невозможно использовать в общении, поскольку они недоступны чувственному восприятию. Знаки как элементы языка — это объекты, полученные в абстрагировании от элементов текста, абстрактные знаки. В процессе общения используются их конкретные экземпляры.
Итак, лингвистика обладает собственным объектом изучения, отличным от психолингвистического. Это системно организованное множество абстрактных элементов, знаков и их компонентов, получаемых в отвлечении от текста, а также абстрактных правил употребления этих элементов.
Интериоризация именно этой системы психикой человека дает язык как объект психолингвистики [Касевич 1974e]. /10//11/
1.5. Необходимо специально остановиться на соотношении исходного и конечного пунктов лингвистического анализа.
Начнем с понятия текста, которым мы до сих пор пользовались, не истолковывая его. Текст есть продукт функционирования языковой системы и, вполне естественно, источник данных для заключений о характере этой системы («языковой материал», по выражению Щербы). Основные процессы выяснения системы языка можно описать поэтому как переход «текст → языковая система».
1.5.1. В научной литературе существует мнение, согласно которому текст не может считаться исходным пунктом анализа: по мнению авторов, придерживающихся данной точки зрения, текст «не есть непосредственная данность, предлежащая исследователю», это — «знаковая модель» [Леонтьев А. А. 1969: 15]. Иными словами, текст не существует без системы языка, породившей его, а это значит, что подвергать текст анализу можно только «через» языковую систему. Соответственно знание системы должно предшествовать любым операциям над текстом, который в противном случае окажется просто последовательностью некоторых материальных объектов.
Изложенная концепция обладает известной убедительностью: возникает впечатление, что лингвист действительно совершает порочный круг, «продвигаясь» к языковой системе от текста, использование которого само требует владения системой языка.
Однако в действительности здесь нет порочного круга, ибо речь идет, именно о владении — практическом — системой языка, а не о том, что должно быть готовым ее теоретическое описание в начале любого лингвистического анализа (иначе в чем бы тогда заключался этот последний?). Разумеется, лингвисту заранее известно, что текст есть продукт «работы» системы языка, именно из этого он исходит. Но сведения, которые необходимы языковеду для работы с текстом, — это практическое знание языка (или свидетельства информантов), что позволяет устанавливать для элементов текста отношения синонимичности, владеть представлением о правильности высказываний, их осмысленности, пределах трансформируемости и т. п. Без этого любые операции над текстом заведомо невозможны, но от таких практических знаний до теоретического моделирования языковой системы, разумеется, очень далеко; здесь налицо обычное соотношение практического знания и теоретического познания.
Таким образом, исходным пунктом лингвистического анализа выступает текст. К исходному пункту относятся также наблюдаемые компоненты речевой деятельности, которые служат важнейшим источником информации для установления языковой системы. /11//12/
1.5.2. Переход «текст → языковая система» активно обсуждался в литературе как описание так называемых процедур открытия (discovery procedures) языковой системы. Прежде всего, важно подчеркнуть, что, как следует из предыдущего изложения, текст ни в коем случае не должен рассматриваться как «естественный» физический объект, над которым нужно произвести некоторые формальные операции, чтобы установить в результате систему языка. Точка зрения, согласно которой текст есть «естественный» физический объект, как известно, отстаивалась многими представителями американского дескриптивизма. Несомненным философским источником этих концепций был физикализм позитивистского направления (Венский философский кружок), в наиболее отчетливой форме выраженный Э. Махом: согласно Маху, законы науки (Мах говорил о законах физики), равно как и сами абстрактные понятия, суть не что иное, как утверждения, связывающие непосредственно наблюдаемые объекты. Точно так же многие видные дескриптивисты полагали, что, например, высказывание «X есть фонема языка L» является утверждением об определенной связи между собой наблюдаемых элементов текста x1, x2, x3... xn на языке L и эту связь можно установить путем применения к тексту некоторых формальных операций (ср. [Harris 1951: 16–19 и др.]). Абстрактные объекты, по таким воззрениям, служат лишь для удобства описания данных опыта.
Приверженность концепции, настаивающей на том, что наука занимается лишь непосредственно наблюдаемыми объектами, а все общие утверждения должны обладать свойством сводимости к протокольным записям о наблюдаемых объектах, вынуждала исследователей языка отказываться от анализа значения, парадигматической структуры — короче, всего, что «ненаблюдаемо». Предлагалось ограничиваться манипулированием элементами текста, понимаемыми как физические объекты (акустические, физиологические) в их связи с наблюдаемыми действиями носителей языка.
В терминах бихевиористской методологии элементы текста истолковывались как стимулы, а отвечающие им действия информантов — как реакции.
Последовательно эта программа никогда и никем не осуществлялась ввиду своей абсолютной «непрактичности». Поэтому реально дело сводилось к разработке таких формальных, операций по анализу текста в пределах «естественнонаучной» методики, которые по возможности «не учитывали» бы, что исследователь имеет дело со значащими единицами. Это в конечном счете означало отказ от использования функциональных критериев. Как следствие возникала ситуация неоднозначности решения, о которой уже говорилось раньше. Выход усматривался в выборе наиболее простой, экономной, «элегантной» системы и т. п. /12//13/
Подчеркнем, что описанный подход неприемлем отнюдь не самим стремлением разрабатывать формальные, строго определенные процедуры анализа (ср. ниже). Подход к элементам текста как к собственно и только материальным объектам оборачивается афункциональностью. Он не позволяет ставить основные вопросы: зачем существует данный элемент, для выполнения какой задачи и как он выполняет эту задачу?
1.5.3. В последнее время в ряде направлений лингвистики наметилась переориентация в понимании того, что составляет цель лингвистического анализа. Так, генеративисты принципиально отрицают какую бы то ни было значимость «процедур открытия» для теоретической лингвистики. Достаточно ясное представление об этих взглядах дают следующие слова М. Халле: «...Как и многие другие лингвисты, автор (Р. И. Аванесов. — В. К.) полагает, что научное описание языка должно иметь форму дедуктивной процедуры, которая начинает с конкретных речевых явлений (корпуса материала) и выводит из них все описание строгим, механическим способом. ...Однако если мы обратимся к другим наукам, то обнаружим, что это необычная и странная концепция. Дело обстоит так, как если бы физика не удовлетворялась утверждением о том, что закон тяготения имеет место, а должна была бы требовать, в дополнение, чтобы открытие этого закона было результатом методичной дедуктивной процедуры, продвигающейся от сырых данных к постулированному закону. Вопрос о том, как физики открывают законы природы, — это проблема для психолога и философа науки, а не для физика. И никто не показал, что в лингвистике положение отличается таким образом, что способ открытия законов языка должен быть частью изложения самого закона» [Halle 1960: 145–146]6.
Дж. Миллер, однако, утверждает [Miller 1973], что ходячее представление о том, будто Л. Блумфилд, З. Харрис и др. разрабатывали «процедуры открытия» языковой структуры, неверно. Эти авторы стремились лишь к эксплицитному определению всех понятий, которыми они пользовались. Если же определения внешне принимали форму указания на процедуры, посредством которых можно получить соответствующий объект, то это объясняется философскими воззрениями Блумфилда, его соратников и последователей, в частности операционализмом П. У. Бриджмена и др.: согласно постулатам операционализма, определить понятие — значит указать процедуру, посредством которой можно получить объект, отражаемый этим понятием, или наблюдать соответствующее свойство7.
Ставя вопрос более широко, Миллер настаивает на том, что классики дескриптивизма разрабатывали приемы такого описания языка, которое было бы доказательным и объективным.
1.5.4. Итак, перед нами почти противоположные точки зрения. Сущность расхождений можно сформулировать в следую-/13//14/щих вопросах. Должна ли лингвистическая теория включать описание процедур перехода от текста к системе языка? Отличается ли в этом лингвистика от естественных наук?
Начнем с того, что формулировка любого научного закона обязательно указывает на его предметную область: на явления, процессы и т. п. (наблюдаемые или нет), к которым этот закон относится. Соответственно, лингвистическое утверждение, каким бы образом оно ни было получено, естественно и непременно должно включать указание на круг данных, к которым оно приложимо. По крайней мере часть таких данных — факты текста.
Как можно судить по высказываниям ведущих генеративистов, а главное, по их исследовательской практике, сторонники данной школы представляют себе процедуру разработки лингвистической теории следующим образом: наблюдая некоторые факты, кажущиеся релевантными, языковед выдвигает гипотезу о природе системы, которая «стоит за» этими фактами. Если гипотеза не встречает противоречащих ей фактов, удовлетворительно объясняет новые данные, то она считается доказанной и становится теорией. Очевидно, при этом имеется в виду, что описанный метод — по природе своей гипотетико-дедуктивный — является единственно возможным. Для индуктивного метода — обобщения эмпирических данных — в лингвистике места не находится.
Гипотетико-дедуктивный метод, частично описанный выше, сам по себе, естественно, не вызывает сомнений. Это основной метод всех наук, особенно естественных. Критерием истинности в нем, по существу, выступает практика: совпадение практически наблюдаемых явлений с теми, которые предсказаны теорией. И тем не менее вряд ли можно настаивать на абсолютной монополии гипотетико-дедуктивного метода в лингвистике.
М. Халле в приводившемся выше высказывании утверждает, что «философия науки» (= метатеория?) не может быть частью специальной теории. Но это не так. Обычно за теорией, анализирующей структуру и методы другой теории, исследующей принятые в последней способы доказательства, т. е. за метатеорией, признается право выступать интегральной частью соответствующей дисциплины. Например, метаматематика считается частью математики.
Разумеется, анализ теории и анализ способов построения теории — не одно и то же. Но, как сказано выше, метатеория занимается и исследованием методов объектной теории, способов доказательств, принятых в ней. В лингвистике вопрос о методах — это во многом вопрос о подходе к материалу, так же как и способы доказательства обычно включают апелляцию к опытным данным, т. е. прежде всего к фактам текста. Поэтому исследование процедур лингвистического анализа имеет самое прямое отношение к дисциплине, которой фактически нет в /14//15/сколько-нибудь полном объеме, но которая необходима, — к металингвистике8. Из этого, в свою очередь, следует, что в металингвистике, — а следовательно, и в лингвистике, поскольку металингвистика входит в последнюю, — предусматривается место и для индуктивных процедур: переход от текста к языковой системе предполагает обобщение данных текста, хотя не исчерпывается им, а включает выдвижение гипотез с их дальнейшей верификацией.
1.6. Собственно лингвистика (в отличие от металингвистики) описывает, очевидно, самое систему языка и то, каким образом она действует: обеспечивает передачу и прием информации. Другими словами, лингвистика строит модель языка, но адекватная модель должна быть действующей, поскольку это модель динамической системы. Коль скоро язык существует для того, чтобы делать возможным переход от смысла к тексту и наоборот — передачу и прием информации, — эти же функции призвана осуществлять модель языка. В таком смысле действующая модель языка является в потенции и моделью речевой деятельности.
2. Подведем некоторые итоги. Лингвист наблюдает текст, однако ему известно, что текст не характеризуется исчерпывающе в терминах образующих его материальных объектов. Одновременно лингвист должен знать, как носитель языка «обращается» с этими объектами, как реагирует на них, какие из них считает тождественными в некотором отношении, а какие нет. Кроме того, лингвист наблюдает те стороны речевой деятельности (речевого поведения), которые доступны наблюдению и экспериментированию.
Именно данные, полученные таким образом, служат для лингвиста материалом при «конструировании» системы языка. Поскольку основной источник данных — текст, установление системы языка можно представить как переход «текст → языковая система». Описанный переход соответствует тому, что Л. В. Щерба понимал под соотношением языковой системы (второй аспект языковых явлений по Щербе) и языковым материалом (третий аспект): «...все языковые величины, с которыми мы оперируем в словаре и грамматике, будучи концептами, в непосредственном опыте... нам вовсе не даны, а могут выводиться нами из процессов говорения и понимания, которые я называю в такой их функции „языковым материалом“... Под этим последним я понимаю, следовательно, не деятельность отдельных индивидов, а совокупность всего говоримого и понимаемого в определенной конкретной обстановке в ту или другую эпоху жизни данной общественной группы. На языке лингвистов это „тексты“» [Щерба 1974: 26].
Когда мы специально исследуем переход «текст → языковая система», моделируем его каким-либо образом, анализ такого рода относится к металингвистике (в широком смысле), /15//16/ поскольку здесь изучаются методы лингвистической науки. Тем не менее при этом мы не выходим за пределы языкознания.
Речевая деятельность, или система речевых действий — актов речепроизводства и речевосприятия (первый аспект языковых явлений по Щербе), состоит в переходах двух типов: «смысл → текст» и «текст → смысл». Оба перехода возможны, разумеется, лишь в силу существования языковой системы.
Система не может не включать все правила, по которым реализуются оба перехода, за исключением, вероятно, тех приемов и процедур, которые являются эвристиками, связанными с индивидуальностью и индивидуальным опытом. Поэтому речевая деятельность — это, собственно, функционирование системы языка. В свою очередь, модель речевой деятельности включает модель языковой системы, поскольку, как уже было сказано, обмен сообщениями обеспечивается существованием системы языка.
Все указанные аспекты могут изучаться в собственно лингвистическом плане. В этом случае основной критерий адекватности соответствующих моделей — правильность порождаемых текстов и верность интерпретации естественных.
При психолингвистическом подходе серьезные отличия наблюдаются в содержательной интерпретации перехода «текст → языковая система»: он предстает как отражение усвоения языка в онтогенезе. Понятию системы языка здесь примерно соответствует понятие «психофизиологической речевой организации человека» у Щербы.
Переход «смысл →← текст», взятый в психолингвистическом плане, также приобретает новые качества. В нем большое место занимают антиципация, рекурсивные процедуры — стратегии, глубинно присущие психическим системам человека.
В последующих главах предпринято рассмотрение всех указанных видов лингвистического и психолингвистического описания в их фонологическом аспекте. Мы оставляем в стороне, однако, собственно лингвистическое изучение речевой деятельности. Отчасти правила функционирования фонологических единиц относятся к морфонологии; все же прочие аспекты речевой деятельности, если брать их в чисто лингвистическом плане, имеют, как нам представляется, преимущественно прикладной характер: они связаны с созданием моделей, получающих тот же результат, что их естественный прототип, но не обязательно теми же средствами и способами.
|
