А. Д. Васильев. Слово в телеэфире: Очерки новейшего словоупотребления в российском телевещании
|
Скачать 2.27 Mb.
|
| мирового сообщества – руководству Североатлантического блока" [Время. ОРТ. 4.3.95]. Прилагательное всенародный лексикографически может быть представлено и как однозначное, и как многозначное. В [МАС2] всенародный – ‘принадлежащий всему народу, охватывающий весь народ; общенародный’; здесь всенародно – ‘1) нареч. к всенародный; 2) ‘в присутствии людей, открыто, публично’; в [БАС2] всенародный – 1) ‘совершаемый всем народом, происходящий при участии всего народа’ // ‘принадлежащий всему народу’ // ‘известный всему народу, признаваемый всем народом’; 2) ‘совершаемый в присутствии народа, открыто; публичный’; здесь всенародно – нареч. (по 2 знач. прил.); небезынтересно, кстати, что в [ТС-ХХ] всенародный высок. В советск. время: ‘охватывающий весь народ, важный для всего народа, принимаемый всем народом’ графически комментируется как уходящее в пассивный запас. После избирательных кампаний 1991 г. и особенно – 1996 г. наречие всенародно стало широко использоваться в составе сочетания всенародно избранный, обретшего таким образом статус устойчивого. При этом, впрочем, возник довольно явный оттенок двусмысленности, попытка прояснить (или интерпретировать) которую отразилась в следующем обмене репликами: "[Ю. Батурин, помощник президента:] Сейчас президент – это единственная фигура, за которую голосовал весь народ… Ну, избирал весь народ: кто-то голосовал "за", кто-то – "против". [А. Любимов:] Ну, это факт, что президент – единственный, кого избирал весь народ" [Один на один. ОРТ. 23.7.95]. Именно смысл ‘тот (те), за кого голосовали все избиратели’ очевидно присутствует в наречии всенародно в такой фразе: "В Белоруссии парламент, который, впрочем, в 96-м году разогнал Лукашенко, был всенародно избран" [М. Слоним. Четвертая власть. RenTV – 7 канал. 28.2.99], и уже с ироническим оттенком, как обыгрывание стершегося штампа: "В среду один из [!] всенародно избранных – губернатор Красноярского края Александр Лебедь… " [Вести. РТР. 24.2.99]. Любопытно, что в период избирательной кампании 1996 г. было, по существу, реанимировано то представление о конституционном праве гражданина участвовать в выборах как о гражданском долге, подлежавшем безусловному выполнению, которое насаждалось в советское время: "Председатель Центризбиркома Рябов сказал, что необходимо исполнить свой гражданский долг" [Время. ОРТ. 27.6.96]. "Корреспонденты "Взгляда" исполнили свой гражданский долг" [Взгляд. ОРТ. 5.7.96]. Одним из наиболее употребительных и характерных для России последних лет является слово реформа; при достаточной ясности его понятийного содержания остается, однако, туманной семантика словосочетания программа (российских) реформ, которое вследствие своей частотности стало устойчивым, например: "Международный валютный фонд поддерживает программу российских реформ" [Новости. ОРТ. 28.9.99]. Если упомянутая программа действительно существует в виде определенного текста, включающего в себя конкретные положения о направлениях, сроках, формах и методах преобразований, а также их прогнозируемых результатах, то ни весь текст, ни его фрагменты по каким-то (очевидно весомым) причинам неизвестны огромному большинству российских граждан. Поэтому для них программа российских реформ – лишь звуковой комплекс, ничего не обозначающий так же, как и термины и терминоиды, которыми обильно насыщен телеэфир, вроде стабилизация экономики, равноправное партнерство, секвестирование бюджета, гарант конституции, правовое государство, реструктуризация долга, успехи макроэкономики, депрессивная отрасль и проч. Устойчивое словосочетание средний класс, калькированное с англ. a middle class, кажется, уже миновало пик своей частотности. Но и в период назойливой популяризации его семантические границы были довольно расплывчаты, так как во многих известных случаях речедеятели склонны интерпретировать его содержание по-разному. Ср., с одной стороны: "Наша одежда предназначена не только для богатых, но и для представителей среднего класса" [Вести. РТР. 28.2.99]; такой пример вполне способен иллюстрировать лексикографическую дефиницию: средний класс – ‘совокупность социальных групп, объединяющих людей со средним достатком: учителей, врачей, рабочих и т.д.’ [ТС-ХХ], правда, с некоторыми необходимыми оговорками относительно перечисленных здесь представителей конкретных профессий, – по крайней мере, что касается российской действительности. С другой стороны: "На сегодняшнем этапе потребителями нашей продукции являются довольно-таки зажиточные, средний класс так называемый" [Дела. Афонтово. 9.12.98]. "Надо, чтобы мобильный телефон был спутником и помощником тем, кого сегодня принято называть средним классом" [Вести. РТР. 20.9.98]. Хотя "кризис ударил по среднему классу…, идет сокращение служащих банков" [Время. ОРТ. 17.9.98], но всё же "среди выигравших от реформ… есть люди среднего класса" [Л. Гозман. Третий лишний. RenTV – 7 канал. 1.2.99]. В качестве итога этих сопоставлений можно привести ироническую констатацию: "Бандиты, члены их кланов, служащие… – это и есть тот средний класс, который и выжил в России после выдающихся по своим успехам реформ" [М. Леонтьев. Однако. ОРТ. 15.9.99]. Надо заметить также, что некоторые примеры позволяют говорить не только об эфемерности российского среднего класса (ср.: "средний класс, только зарождающийся в России" [Вести. РТР. 20.9.98] – и: "… мы перестанем сетовать об утере среднего класса и возродим класс созидателей" [Новости. ТВ-6. 24.12.98]), но и о фантомном характере этого референта. Пока что трудно предполагать, какое именно слово или словосочетание займет высвободившуюся нишу. Возможно, им станет самостоятельное сословие, пожалуй, семантически столь же диффузное в российских условиях: его изобретатель предлагает следующее определение: "Самостоятельное сословие – это те, кто на вопрос: "Кто заботится о вашем будущем?" отвечает: "я", а не "государство" [С. Кириенко. Вести. РТР. 21.2.99], однако гипотетический успех этого лексического мифогена будет зависеть от стечения экстралингвистических факторов. Происходит переосмысление прилагательного простой, часто, как и ранее, используемого в сочетании с существительными человек, гражданин и др. (происходит нечто вроде контаминации значений, определяемых в [МАС2]: 10) устар. ‘принадлежавший к непривилегированному сословию’; 11) ‘принадлежащий к трудовой части общества, трудящийся’. "Простые люди всего мира"): "Интересы государства не совпадают с интересами простых людей" [Вести. РТР. 9.11.98]. "Кто будет звонить (по т.н. "прямой линии"): простые люди, или представители власти, или предприниматели?" [КГТРК. 18.11.98]. "Группа "Сектор газа" рассчитана на простых людей, но нравится и политикам, и милиционерам, и профессорам..." [Башня. РТР. 27.11.98]. "Простой народ был запуган этими терминами – "инфляция", "эмиссия"... – и не знал, что они значат" [Т. Худобина. Подробности. РТР. 28.11.98]. "Изменение тарифов на телефонную связь ударит по карману... простых граждан" [Доброе утро. ОРТ. 28.1.98]. "Кошельки простых граждан пополнятся (в результате повышения минимальной зарплаты) не раньше первого июля – пенсии, стипендии, пособия, зарплаты бюджетникам..." [Новости. Ren TV – 7 канал. 13.2.99]. Меняются семантика и коннотация прилагательного народный. Если раньше это прежде всего производное от народ – 1) ‘население, жители той или иной страны, государства’; 2) ‘нация, национальность, народность’; 3) ‘основная трудовая масса населения страны (в эксплуататорских государствах – угнетаемая господствующими классами)’ – и ‘тесно связанный с народом, соответствующий духу народа, его культуре, мировоззрению’ [МАС2], причем в этих значениях выступало обычно как мелиоративное, несущее положительную оценку, то теперь оно зачастую используется в значении, близком к тому, которое еще недавно можно было считать устаревшим: ‘в дореволюционной России: предназначенный для низших слоев общества; общедоступный’ [МАС2], например: "Цены – от элитных до народных" [7 канал. Декабрь 1999]. Ср. явно ёрническое: "Похоже, в России перекрывание железных дорог (как форма социального протеста неимущих) становится традиционной народной забавой" [Новости. ТВ-6. 29.6.98], а также: "Бендер остается самым любимым народным героем: аферист, вымогатель…" [Адамово яблоко. РТР. 25.10.96] и анонсы: "Русская народная передача "Городок" [РТР. 1999-2000]. "Русская народная программа "Плейбой" [ТВ-6. Февраль. 2000]; в телерекламе: "народная марка года" (о жевательной резинке), "народное пиво", "народные цены" и т.п. В то же время расширяются употребление и сочетаемость прилагательного национальный (вроде национальный герой, национальная премия, национальная награда, национальное телевидение и т.п., где ранее фигурировали бы прилагательные народный, государственный и подобные), возможно, под влиянием амер.-англ. a nation и national. Ср. столкновение разных значений – активизирующегося и более традиционного – в высказывании: "На национальном (т.е., по-видимому, российском государственном) телеканале не должно быть ничего, что разжигает национальную (т.е., вероятно, по признаку принадлежности к какой-либо нации или народности) рознь" [М. Швыдкой, президент РГТРК. Четвертая власть. RenTV – Прима ТВ. 22.11.98]. Небезынтересен и такой пример: "Через здоровье нации мы выйдем на духовное, физическое… здоровье своего народа" [возможно, здесь нация – ‘государство’. – Е. Строев. Федерация. РТР. 13.12.98]. Семантика существительного общественность определялась как ‘передовая часть, передовые круги общества, выражающие общественное мнение [МАС2]; ‘слой общества, который активно участвует в общественной жизни и представляет общественное мнение, общественные организации’ с типичной сочетаемостью: "широкая, прогрессивная, научная, писательская, заводская, советская, мировая… общественность" [Сл. сочет.]. Это существительное сегодня употребляется, казалось бы, при описании столь же острых ситуаций, что и прежде: "Представители общественности вновь поднимают вопрос о перезахоронении останков Ленина" [Вести. РТР. 3.11.93]. "Всё это (обыск, произведенный налоговой полицией в офисе бизнесмена С. Лисовского) вызывает настороженность общественности, которая, конечно, не должна проходить мимо" [Ю. Лужков. Время. ОРТ. 14.12.98]. "В Москве на собрании общественности выступит Юрий Лужков" [Доброе утро. ОРТ. 4.9.98]. Однако семантика слова уже вряд ли осталась той же, которая отражена в советской лексикографии, ср. следующий комментарий: "На встрече (с президентом) были те, кого обычно [!] называют общественностью: политологи, представители средств массовой информации, бизнесмены" [Сегодня. НТВ. 20.3.96]. Довольно широкое распространение пока еще имеет словосочетание правоохранительные органы – ‘структуры государственной власти, осуществляющие охрану общественного порядка и законности’ [ТС-ХХ], например: "Только совместные усилия государства, общественности и правоохранительных органов помогут справиться с молодежной преступностью" [Дежурная часть. РТР. 29.1.98]. "Изгнать наркодельцов правоохранительные органы могут только при тесном сотрудничестве с секьюрити" [Дежурная часть. РТР. 29.7.98]. "Организованная преступность и коррупция стали темой разговора руководителей правоохранительных органов" [Новости. ТВ-6. 10.3.99]. "Министерство внутренних дел России тесно контактирует с чеченскими правоохранительными органами" [Вести. РТР. 4.4.99]. "Порядок (во время парада бывших эсэсовцев в Риге) обеспечивали более десяти тысяч сотрудников правоохранительных органов" [Новости. ТВ-6. 16.3.99] и др. Сравнительно недавно устойчивое словосочетание правоохранительные органы подверглось весьма острой критике со стороны некоторых юристов, увидевших в нем опасный для демократии рудимент советской государственной системы и считающих его "звучным, но лишенным всякой определенности", поскольку "охраной права занимаются все без исключения государственные органы, да и не только государственные" [34. С. 2-6]. По-видимому, в соответствии с подобными мнениями (и, возможно, не без иноязычного влияния) возникли и стали активно использоваться сочетания с прилагательным силовой, типа силовая структура – обычно мн. ‘подразделения государственной власти, призванные контролировать соблюдение законности и правопорядка, карать за их нарушение, обеспечивать государственную безопасность и опирающиеся на военный и полицейский аппарат’ [ТС-ХХ], также силовые министры, силовые министерства: "Президент и Степашин обсудили меры, которые предпринимаются силовыми структурами" [Новости. ОРТ. 6.3.99]. "Отношения с Чечней будут пущены на произвол наших силовых министерств" [Новости. Ren TV – 7 канал. 9.3.99]. "Председатель кабинета министров проведет заседание с силовыми министрами" [Новости. ОРТ. 10.3.99] и др. Такие словосочетания не сразу вошли в широкий обиход в качестве общепонятных и нейтральных: "Слова силовые министерства произносятся у нас в основном в негативном смысле" [С. Алексеев. Итоги. ОРТ. 8.1.95]. "Работаем в координации с так называемыми силовыми структурами" [Москва. Кремль. ОРТ. 20.4.95]. "Берия возглавил два, как мы теперь говорим, силовых министерства: внутренних дел и государственной безопасности" [Ю. Жуков. ОРТ. 21.10.98]. Появилось существительное силовик – разг. публ. ‘руководитель силового министерства, ведомства или крупного подразделения’ [ТС-ХХ]: "...Услышали из уст министра-силовика: "Семьдесят два часа, и Грозный – наш" [С. Алексеев. Итоги. 8.1.95]. "Сомневаются и московские силовики, однажды уже воевав... На заседании правительства, где влияние силовиков меньше... " [Новости. Ren TV – 7 канал. 9.3.99]. "В деле по убийству Галины Старовойтовой ничего нового. Силовики по-прежнему молчат" [Время. ОРТ. 18.1.99]. "На селекторном совещании (в МВД) рассматривалась готовность силовиков к охране общественного порядка 7 октября" [Новости. ТВ-6. 5.10.98]. Иногда семантику этого слова считают необходимым конкретизировать: "Присутствовали все силовики: министр внутренних дел, генеральный прокурор, министр юстиции, директор ФСБ, секретарь Совета безопасности" [Новости. ОРТ. 16.1.99]; ср. также: "По словам агентства Интерфакс, президент Борис Ельцин считает, что средства массовой информации являются четвертой властью и относятся к силовикам" [Доброе утро. ОРТ. 25.12.98]. Вероятно, семантика и прагматика слов силовой, силовик еще не вполне устоялись и не всеми воспринимаются одинаково; об этом свидетельствуют и примеры их использования в одном контексте со словосочетанием правоохранительные органы и подобными: "В операции "Путина" участвуют все силовые структуры и правоохранительные службы Дальнего Востока" [Новости. ОРТ. 3.5.95]. "Примаков собрал силовиков (и сказал): "Необходимо усиливать деятельность правоохранительных органов" и "призвал правоохранительные органы обойтись своими силами... Силовики докладывали премьеру..." [Время. ОРТ. 23.11.98]. "Государство с помощью своих силовых и правоохранительных органов доберется всё же до экстремистов" [Н. Сванидзе. Зеркало. РТР. 17.1.99]. Любопытно, что приоритет силы, а не права, несомненно закрепляемый активизацией сочетания силовые министерства и подобных, вряд ли должным образом согласуется с еще недавними декларациями о "правовом государстве" – ‘построенном на строгих основах права и проводящем в жизнь неукоснительное соблюдение законов’ [ТС-ХХ]. Сложносокращенное слово спецслужба в советское время было ограничено в употреблении как экзотизм в значении ‘организация, исполняющая специальные (разведывательные, тайные) функции в капиталистических странах’ [НСЗ-70], затем – собственно, уже в период перестройки, как свидетельствует [ТС-ХХ], стало применяться и по отношению к аналогичным отечественным органам; так происходит сегодня и в телеэфире: "... О чем заявляли представители спецслужб России" [Вести. РТР. 8.3.99]. "Худшая часть спецслужб российских – это пытки, казни, преследования..." [Б. Березовский. Вести. РТР. 1.3.99]. "Охраняющие американское посольство в Москве сотрудники милиции и спецслужб" [Новости. ОРТ. 30.3.99]. Существительное идеология было одним из ключевых слов советского периода: идеология – ‘система идей, представлений, понятий, выраженная в разных формах общественного сознания – философии, политике, праве, морали, искусстве, религии, и отражающая коренные интересы классов, социальных групп’. "Марксистско-ленинская идеология", "буржуазная идеология" [МАС2]; идеология – ‘система взглядов, идей, которые характеризуют то или иное общество, тот или иной класс или политическую партию’. "Марксистско-ленинская, марксистская, коммунистическая, социалистическая, пролетарская, революционная, передовая, прогрессивная, буржуазная, либеральная, реакционная, господствующая, научная, новая, чуждая кому-чему-л., враждебная кому-чему-л. идеология. Идеология кого-чего ~ коммунистов, социалистов, какой-л. социальной группы, какого-л. класса, какой-л. партии, пролетариата, крестьянства, буржуазии…; идеология чего: (о том, какая идеология) ~ коммунизма, социализма, расизма…" [Сл. сочет.]. Примечательно, что последняя из синтаксически типичных конструкций после некоторой паузы (вероятно, связанной с предпринятой "деидеологизацией" – официальным отторжением коммунистической идеологии и декларациями об отказе от идеологии вообще, любой идеологии как безнадежного анахронизма, не достойного "цивилизованного государства") вновь обрела популярность. Например: "Закладываются основы идеологии нашего общества… Главным является не победа мировой революции, не всемирное братство трудящихся. Об этом сказал президент: главным является семья" [Ю. Москвич, представитель президента. ИКС. КГТРК. 9.4.96]. Однако в роли атрибутивного компонента таких словосочетаний теперь, как правило, выступают существительные, не обозначающие каких-либо политических учений в том их понимании, которое за несколько десятилетий сложилось в массовом сознании носителей русского языка. Теперь всё более привычными – возможно, не без американо-английского влияния – на месте этих доктринально ориентированных и ориентировавших лексем становятся обозначения гораздо менее масштабных и стабильных, исторически почти сиюминутных разработок ("проектов") либо имена или названия должностей высших руководителей: "Несмотря на проблемы, идеология реструктуризации угольной промышленности верна" [Я. Уринсон, министр экономики, – в комментарии по поводу аварии на шахте "Зыряновская" в Кемеровской области, где погибли 67 горняков. – Вести. РТР. 9.12.97]. "Идеология антикризисной программы правительства" [С. Кириенко. Новости. ОРТ. 16.7.98]. "Мы работаем без должной идеологии по обеспечению такого важного вопроса" [Н. Аксененко – о ходе т.н. северного завоза. ОРТ. 28.7.99]. "Качество и идеология краевого бюджета" [А. Усс. КГТРК. 3.2.98]. "Наше политическое движение будет отстаивать идеологию развития" [В. Зубов. События: анализ, прогнозы. Афонтово. 14.2.99]. "Нужно выработать совместно идеологию этой реформы (конституционной)" [О. Морозов. Подробности. РТР. 26.11.98]. "Мы заложили новую идеологию формирования правительства" [О. Морозов. РТР. 31.8.98]. "За то время, что вы (М. Задорнов) работаете в правительстве, сменилось несколько команд, несколько идеологий" [Н. Сванидзе. Зеркало. РТР. 27.9.98]. "Борис Березовский назвал Сергея Степашина сторонником идеологии президента" [Новости. ТВ-6. 12.5.99], ср.: "Участники съезда (промышленников и предпринимателей) тоже считают, что гайдаровская идеология провалилась" [Обозреватель. ТВ-6. 25.10.98]. "Новый бюджетный закон построен на совершенно иной идеологии – рыночной" [Вести. 28.8.00]. Следует заметить, что отказ от идеологии в привычном ее понимании и ее отсутствие сегодня могут оцениваться (правда, изредка) и как не вполне позитивное явление; так, А.И. Гуров, говоря о причинах роста преступности в последние годы, констатировал: "…Уничтожив ту (советскую) идеологию, мы не смогли создать новую" [Третий лишний. Ren TV– 7 канал. 19.3.99]. Снизилась частотность употребления устойчивого словосочетания, появившегося во времена перестройки: гуманитарная помощь – ‘оказываемая слаборазвитым и развивающимся странам продовольственными и промышленными товарами’; она же – ‘проводимая, осуществляемая из гуманных соображений, бескорыстно’ [ТС-ХХ]; возможно, произошла некоторая переоценка эффективности и полезности такой формы благотворительности для принимающей ее страны: "Он (начальник Северного морского пароходства в годы войны) обеспечивал проведение конвоев не с гуманитарной, а реальной помощью" [Человек и закон. Останкино. 1.4.94]. Само прилагательное гуманитарный в некоторых случаях его употребления стало весьма симптоматичным, например: "Одна из задач британо-французского контингента в Боснии – пробить коридор для поставки (мусульманам) гуманитарных и иных (очевидно, военных ?) грузов" [Новости. Останкино. 24.7.95]. Всё более употребительным становится словосочетание гуманитарная катастрофа, хотя его семантика также не отличается совершенной четкостью; возможно, гуманитарная здесь близко к значению гуманитарный – ‘обращенный к человеческой личности, связанный с правами, свободами и интересами человека’ [ТС-ХХ]. Например: "Боснийские мусульмане находятся перед лицом гуманитарной катастрофы" [Вести. РТР. 1.8.95]. "Необходимо заниматься предотвращением гуманитарной катастрофы в крае (Косово)" [Вести. РТР. 17.9.98]. "На Западе говорят, что с помощью бомбардировок (Югославии) может быть предотвращена гуманитарная катастрофа" [Доброе утро. ОРТ. 31.3.99]. Некоторая двусмысленность подобных высказываний, их своеобразная логика (бомбардировка территории суверенного государства как средство для защиты этнически ограниченной части его населения) дополняется использованием слов миротворческий – ‘направленный на устранение враждебных действий, способствующий урегулированию конфликтной ситуации; участвующий в установлении мира между воюющими странами" [ТС-ХХ] и акция – ‘действие, предпринимаемое для достижения какой-л. цели’ [ТС-ХХ]; см. там же речение миротворческая акция. Например: "Сегодня НАТО одобряет акцию (бомбардировку и интервенцию) против этой страны (Югославии)" [Доброе утро. ОРТ. 12.10.98]. "(Если сербы не согласятся с ультиматумом,) последует ракетно-бомбовый удар стран НАТО… НАТО продолжает подготовку к миротворческой операции в Косове" [Новости. ОРТ. 15. 2.99]. Ср. результаты миротворчества: "За время пребывания миротворцев в Косове число преступлений и терактов не только не уменьшилось, но даже возросло" [по поводу суда над американским сержантом-миротворцем, изнасиловавшим и убившим одиннадцатилетнюю косовскую девочку-албанку. – Вести. РТР. 18.02.00]. Таким образом (правда, со временем) проясняется содержание ранее звучавших высказываний, вроде: "Миротворцы получали навыки гуманитарных операций" [о совместных учениях войск США, Киргизии, Узбекистана и Туркмении под Чимкентом. – Новости. Останкино. 19.12.92]. Обратим также внимание на новое сочетание: "Под лозунгом так называемой гуманитарной интервенции недопустимо перечеркивать … суверенитет государства" [В. Путин. ОРТ. 1.2.00]. Активное использование прилагательного цивилизованный, подаваемого как положительно-оценочное (ср. весьма интересное с точки зрения обыденной семантики цивилизованное государство – а существуют ли государства совершенно не цивилизованные? Очевидно, такие макрогруппы должны именоваться как-то иначе), помогает конструировать довольно любопытные высказывания: "Преступность можно ввести в цивилизованные формы, в правовые рамки" [Вход со двора. РТР. 14.9.93]. "Медицинское обслуживание приобретает цивилизованные формы" [о введении для состоятельных граждан платных услуг скорой медицинской помощи. – Новости. Афонтово. 27.1.00]. Один из знаменательных примеров эвфемизации (или псевдоэвфемизации?): прилагательное советский, в период социализма – и "социалистического интернационализма" – активно замещавшее русский, теперь, в свою очередь, усиленно вытесняется прилагательным российский. Особенно часто это происходит в сообщениях о юбилеях предприятий, ведомств, основных институтов государства, причем подлинная хронология таким образом корректируется: "Российская разведка отмечала свое 75-летие" [Вести. РТР. 2.12.95]. "Здесь (в Челябинске) 65 лет назад сошел с конвейера первый российский гусеничный трактор" [Время. ОРТ. 23.2.96] и проч. Иногда случаи подобных замен подчеркиваются: "В краевом архиве немало интересных документов об истории первых дней Красной Армии, которую теперь называют российской и которой в этом году исполнилось уже 80 лет" [Афонтово. 27.2.98]. Столь же примечательны и случайные оговорки: "Это будет нарушением советского законодательства… Простите, российского" [зам. министра иностранных дел РФ. Время. ОРТ. 10.4.98]. "…Работаем на благо нашей российской родины" – либо явная, но вряд ли удачная попытка реанимировать в новых условиях штамп "Советская Родина" из прежнего идеолого-пропагандистского арсенала в устах советника посольства РФ, либо результат машинального стремления заполнить непривычную лакуну [Репортажи из Испании. РТР. 4.9.94]. В качестве эвфемизмов слова советский часто употребляются и местоимения: "Парад в честь 53-ей годовщины победы нашего народа" [Вести. РТР. 5.5.98]. Ср. некоторую хронологическую несообразность: "В зале мемориала на Поклонной горе, где увековечены имена Героев Советского Союза и России, получивших это звание в годы Великой Отечественной войны" [звание "Герой России" было учреждено почти через полвека после окончания войны. – Новости. Останкино. 5.3.95; кстати, в официальных выступлениях по поводу этого – 50-летнего – юбилея слово советский не фигурировало – по крайней мере, в текстах речей, транслированных телевидением, оно в необходимых случаях также эвфемистически заменялось местоимением наш: наша армия, наш народ и т.п.]. Выразительны и информативны в таком аспекте и умолчания, вроде: "Министр присутствовал на концерте ансамбля песни и пляски, посвященном 80-летию создания […] армии" [Доброе утро. ОРТ. 18.2.98]. Постоянно подчеркивается оценочная асимметрия русский / российский, причем всё более укрепляется соотношение русский = негативное (в лучшем случае нейтральное) / российский = позитивное либо нейтральное. Ср. перекликающиеся высказывания специалистов по вопросам межнациональной политики: "Отказаться от графы ‘национальность’ в паспорте не позволяет отсутствие зрелого гражданского общества… Со временем, когда национальность для россиян перестанет быть понятием правоопределяющим, от него можно будет отказаться" [Р. Абдулатипов. Доброе утро. ОРТ. 25.10.97] – "Я (будучи за границей) называю свою непрестижную русскую национальность и готова отвечать [?!] за принадлежность к этой неблагополучной нации… Пусть у нас все будут россиянами… Убрать национальную идентичность из этнического сознания" [В. Новодворская. Зеркало. 26.10.97]. Происходит жонглирование и другими словами. Например, действия одной из ветвей власти во время известных событий осени 1993 г. комментировались и аргументировались – причем юристами – так: "Депутаты избраны законно, но они не легитимны, так как не выражают интересов народа, а президент – гарант конституции в высшем понимании" [Останкино. 25.9.93]; в [МАС2] легитимный толкуется как ‘законный’; любопытно, что в [ТС-ХХ] предлагается уже несколько иная, "расширенная" (судя по иллюстрации, именно под влиянием упомянутых событий) дефиниция, позволяющая предположить некую растяжимость этого понятия применительно к обстоятельствам: легитимный – ‘законный, правомочный; общественно признанный (о выборной власти)’. Показательны явные алогизмы, с определенной точки зрения, по-видимому, оправданные: "Мы против разрушительных большевистских лозунгов о восстановлении СССР" [А. Козырев. Новости. Останкино. 20.9.93]. "Обзор израильской прессы адаптирован для зрителей в метрополии" [А. Егоршев. Пресс-экспресс. Останкино. 1.10.94 – под метрополией здесь подразумевается Россия, хотя хорошо известно, что метрополией именуется государство по отношению к своим колониям, а Израиль – совершенно суверенная страна]. Кроме вышеприведенных слов и словосочетаний, а также подобных им, которые постоянно присутствуют в телевещании, играя роль мифогенов, весьма симптоматичны многие фрагменты теледискурса. Интересно, что, несмотря на, казалось бы, прочно укоренившийся плюрализм, официальную отмену цензуры, счастливое избавление от поголовного публичного единомыслия советской эпохи, многочисленность каналов и жанровое разнообразие передач, – такие микротексты, как элементы некоей суггестивно-информационной модели, образуют всё же довольно однородный и предсказуемый узор макротекста. Так, перед показом фильма о советско-финской войне утверждалось: "В исторической памяти народа моральные поражения ценнее военных побед" [ОРТ. 12.3. 95]. Участники диалога в "Пресс-клубе" выразились более решительно: "[Т. Эйдельман, учитель истории:] Мы привыкли, что Великая Отечественная война – это святое… Святое – это то, о чем не говорят. И чем меньше мы будем говорить о святынях, тем больше шансов, что они у нас появятся… [К. Осповат, школьник:] Для меня нет ничего святого в истории… Самое святое – это борьба человека за свою свободу" [ОРТ. 22.4.97]. Ср.: "День вывода русской армии из Берлина, как и День Победы, останется праздником со слезами на глазах" [Новости. Останкино. 1.9.94]. "Сегодня можно сказать, что любая война безнравственна" [Вести. РТР. 11.12.98 – о событиях в Чечне]. – "Праведных войн не бывает" [М. Бердникова. Нью-Йорк. ТВ-6. 31.3. 98]. "Эта выставка напоминает, чтó, независимо от исхода войны, в ней есть всегда: это гибель невинных людей [в этот момент на экране – картины, изображающие мертвых солдат вермахта, их могилы и т.п.]... Поздравляем с Днем Победы!" [Доброе утро, Россия! РТР. 10.5.00]. Хотя "эта страна (Россия) – монстр, занимающий одну шестую часть суши", и потому "чего бояться? Кто на нас нападет? Кому нужен этот монстр?.." [Н. Шмелев, экономист. РТР. 4.9.93; 19.9.93] (ср.: "Это наша проблема – слишком большая страна" [А. Любимов. Один на один. ТВ-1. 5.10.95]. "Широка страна моя родная"... Действительно ли широка"?.. А нужна ли нам такая большая страна? А если нам просто взять – и провести границу по уральским горам?" [Один на один. 27.10.95]. "Пусть наши дети поймут, что лучше: прозябать на одной шестой части суши или жить в небольшом независимом государстве" [В. Портников, радио "Свобода". Пресс-клуб. ОРТ. 9.4.96]), все-таки она представляет собой несомненную ликвидную ценность: "[Л. Жуховицкий:] Это еще хорошо, что Россию продают – за это деньги можно получить. – [А. Вайль:] И лучше в розницу, чем оптом" [Пресс-клуб. Останкино. 20.6.94]. "В России всё должно быть распродано. Просто надо, чтобы сменилась кровь" [ред. журн. ОМ. Акулы пера. ТВ-6. 510.98]. Ср. высказывания доведенных до отчаяния жителей Курильских островов: "Я считаю, что надо, чтобы они (японцы) помогли нам и навели здесь порядок" [РТР. 15.11.97]. "От кого ждать помощи? Только от японцев! Не можете помочь – отдайте Курилы (Японии)!" [Новости. ТВ-6. 19.1.99]. И "дело здесь не в патриотизме, ибо понятие это абстрактное" [хоккеист Яшин – о причинах его приезда в Москву, чтобы сыграть за российскую команду. Ren ТV – 7 канал. 19.5.99]. Интересна гиперболизация возможных последствий действительно драматических происшествий в прогнозах телевизионных речедеятелей: "1 марта календарь прервался. Часы остановились… Убит Владислав Листьев" [С. Алексеев. Воскресенье. ОРТ. 5.3.95]. "1 марта 1881 года убит император Александр II. Это событие на два десятилетия предопределило историю России. – 1 марта 1995 года был убит Владислав Листьев… Кто знает, какие последствия это вызовет?" [Б. Коптев. Не вырубить. РТР. 12.3. 95]. "Россия потрясена убийством Галины Старовойтовой… На Дворцовой площади – несколько тысяч человек (по данным МВД – около шестисот человек)" [Вести. РТР. 22.11.98]. "Убийство Галины Старовойтовой ужаснуло страну" [Н. Сванидзе. Зеркало. РТР. 22.11.98]. "Когда убили женщину-журналиста, нация вздрогнула, но не до конца [?!]; немного не хватило, чтобы произошел взрыв и гражданская война" [И. Хакамада. Новости. ТВ-6. 24.11.98] и т.п. Исследователи уже констатировали, что в последние годы в российских средствах массовой информации происходит ослабление традиционной для русских трехчленной антропонимической модели имени собственного (имя – отчество – фамилия) [41; 18] из-за неупотребления второго элемента – отчества; назывались и некоторые возможные причины этого явления (вроде подражания западной двухчленной модели, модной европеизации, "уникальности" определенных имен – например, принадлежащих известным политикам и артистам, и т.д. [33. С. 53-55]). Однако, кажется, недостаточное внимание уделяется тому, что этот феномен в какой-то степени подобен самозванству, но это не присвоение чужого имени, а отказ от части своего, от родового знака, от национально-своеобразного символа, нередко – от указания собственно на национальность носителя отчества, чего он по определенным причинам стремится избежать; возможно, сказывается сочетание разных факторов. В следующем диалоге выражена одна из точек зрения на эту проблему: "[С. Мавроди:] Вы можете хотя бы запомнить мое отчество?! Не "Петрович", а "Пантелеевич"! [В. Портников:] Я думаю, что в нашей стране сейчас отчества не имеют значения" [Пресс-клуб. Останкино. 24.10.94] – хотя здесь вероятна и попытка выдать страстно желаемое кем-то за действительное. Небезынтересно сопоставить семиотические микросистемы названий государственных праздников СССР и России постсоветского периода. Лишь немногие из них остались без каких-либо изменений (Новогодний праздник, Международный женский день, День Победы), другие подверглись частичной корректировке (с естественным переносом сроков празднования: День Конституции Российской Федерации). Наряду с введением новых праздников (официальной регламентацией Рождества Христова, установлением Дня единения народов, Дня принятия Декларации о государственном суверенитете Российской Федерации, Дня памяти защитников Отечества) при сохранении тех же календарных дат были переименованы и получили названия соответственно: День Советской Армии и Военно-Морского Флота – День защитников Отечества, День международной солидарности трудящихся – Праздник Весны и Труда, Годовщина Великой Октябрьской социалистической революции – День Согласия и Примирения. Нетрудно заметить, что модернизированные номинации несут совершенно иначе ориентированный идеологический потенциал, заключенный в словах-символах, они же – и слова-мифогены. Ни в коей степени не подвергая сомнению добрые намерения авторов этих переименований, действовавших, по-видимому, из лучших побуждений (так же, как и при недавних изменениях ряда топонимов), следует всё же отметить некоторую парадоксальность ситуации, когда граждане одного и того же государства и во многих случаях в одни и те же привычные сроки могут отмечать праздники, вербальная символика которых является столь различной. Это довольно отчетливо напоминает сосуществование ("двоеверие") и многочисленные контаминации языческих и христианских традиций, получившие выражение и в использовании более поздней религией лексем, принадлежавших языческой терминологии (бог, святой, душа и др.), и в хронологическом совмещении или приспособлении к календарю доминирующей религии прежних праздников (Масленица и др.) (см. [5; 32; 40]). Имеющаяся ситуация усложняется успевшими укорениться на бытовом уровне профессиональными праздниками советского периода, с одной стороны, а с другой – настойчивыми напоминаниями о том, что "во всем мире" Рождество Христово датируется иначе, чем в России ("Мир готовится к Рождеству 25 декабря" [А. Малахов. Телеутро. ОРТ. 22.12.95]. "Весь мир празднует Рождество 25 декабря, а мы теперь – страна открытая и должны праздновать, как все" [Воскресенье. ОРТ. 24.12.95]. "Сегодня, в канун Рождества, главный российский Дед Мороз отправился из Великого Устюга в Москву" [Новости. ТВ-6. 24.12.98]), и проводимой тем же телевидением интенсивной пропаганды таких экзотических (для русских) праздников, как Хэллоуин или день св. Валентина. Например: "День святого Валентина отмечают во всем мире. В Праге – после "бархатной революции". Утверждают, что американцы привезли в Прагу этот праздник наряду с макдональдсами и прочими атрибутами западной жизни" [Вести. РТР. 14.02.98]. "В Россию этот праздник (день св. Валентина) пришел пять лет назад" [Новости. RenТV – 7 канал. 14.02.99]. "14 февраля вся прогрессивная общественность отмечает день святого Валентина. Праздник для нас новый, традиция еще не сложилась, но, раз есть влюбленные, отмечать придется" [Доброе утро, Россия. РТР. 12.2.99]. "Благодаря СМИ день святого Валентина начинает восприниматься как праздник… В выигрыше торговля: используется "покупательский рефлекс"… У торговцев есть повод радоваться дню святого Валентина" [Дела. Афонтово. 12.2.99] и т.п. Официальные нововведения дополняют картину: "Последнее воскресенье ноября – День матери. Праздник недавно установлен указом президента. Только от корреспондентов сотрудники роддома узнали об этом празднике" [Новости. ТВК. 26.11.98]. "Отныне мы будем отмечать День матери... Многие газеты отмечают, что волшебных изменений не последует" [Вести. РТР. 28.11.98]. Ср. следующую иерархию по значимости событий: "23 февраля – годовщина сталинской депортации чеченского народа. В России 23 февраля отмечают еще и как День защитников Отечества" [ТСН. 7 канал. 23.2.00]. Аббревиация остается не менее продуктивной, чем ранее, ср.: Центробанк, Госдума, ЦИК (Центризбирком), Генпрокурор, АО "Газпром", РАО ЕЭС, НДР, НДС, МЧС, ОРТ, НТВ и мн. др. Роль своеобразной реформы правописания сегодня успешно играет совмещение двух тенденций, отчетливо заметное в телевизионных текстах: анонсах передач, рекламе и т.п. – пренебрежение орфографической грамотностью (при несомненном повышении грамотности компьютерной) и обилие на телеэкране латиницы, нередко вкрапленной не просто в русский текст, но и в русские слова, например: Disney’s час, PR-центр, ИскRENнее TV, Ровyesник и т.п. Что касается явлений, принадлежащих другим уровням языковой системы (например, синтаксису), то, несмотря на их второстепенную, по сравнению с фактами лексики, роль, они также присутствуют в дискурсе сегодняшнего телевидения и вносят свой вклад в построение высказываний, содержание которых обычно сразу нелегко воспринять. Таковы фразы, изобилующие последовательно присоединяемыми существительными в форме родительного падежа. Например, среди успехов отрасли, возглавлявшейся Ю. Шафраником, было, по его мнению, "замедление снижения темпов добычи нефти" [Время. ОРТ. 21.2.96], а "стабилизация (топливно-энергетического комплекса) проходит, по словам Шафраника, в нижней точке кризисного падения при ухудшении финансового положения" [Время. ОРТ. 27.7.96]. Ср.: "1997 год – год остановки падения российской экономики" [А. Чубайс. Афонтово-22. 23.9.97] и несколько двусмысленное: "Создается объединенное командование сил сдерживания России" [И. Сергеев. Вести. 3.11.98]. Здесь можно увидеть несомненное сходство с "ритуальным (русским советским) языком", в котором отмечают "усложненные конструкции, обычно призванные скрывать размытость или отсутствие в высказываниях конкретного смысла (ср. оруэлловский пример "наращивание ускорения темпов развития")" [25. С. 132 – со ссылкой на М. Кронгауза]. Впрочем, и грамматически прозрачное высказывание иногда вряд ли бывает коммуникативно удачным: "Курс доллара будет расти, но существенно медленнее, чем инфляция, которая тоже будет снижаться" [Е. Гайдар. Вести. РТР. 30.11.93]. Как показывают рассмотренные в рамках данного очерка примеры, лексика и фразеология российского постперестроечного телевизионного дискурса типологически во многом подобны лексике и фразеологии того социолекта русского языка советского времени, или квазиязыка, который именуют "новоязом". Постоянное употребление клише, эвфемизация, смена коннотаций, ритуализация речевых актов, аббревиация, десемантизация либо ресемантизация и использование "лексических фантомов", внедрение таким образом слов-мифогенов – все эти особенности присутствуют в сегодняшнем телевещании. Оказывается, что упомянутые языковые явления одинаково характерны и для той социально-политической системы, которую теперь принято называть "советским тоталитарным режимом", и для ныне существующей российской демократии. Иногда подчеркивают уникальную роль языка исключительно по отношению к России: "Мысль о всевластии языка, как нигде [!], важна в применении к нашей стране, имеющей опыт тоталитаризма с его двумя страшными орудиями господства и принуждения – языком (тотальной, всепроникающей пропаганды) и террором" [10. С. 372]. Однако ни декларируемое отсутствие опыта тоталитаризма, ни отличия ментального свойства отнюдь не препятствия для операций с помощью подобных лингвистических средств – операций, призванных эффективно регулировать общественное сознание и инициируемых обычно из самых благих побуждений. Например, в США, считающихся страной с высокоразвитой демократической системой, одним из наиболее актуальных понятий коммуникативной практики уже более двух десятилетий является political correctness (сокр. р.с.) – "политическая корректность" (переводят также как "культурная корректность", "коммуникативная корректность"), в соответствии с требованиями которой недопустима дискриминация каких бы то ни было групп населения (по расовым, национальным, сексуальным, религиозным, возрастным, физическим, психическим и иным признакам). Так, "оскорбительные характеристики" вроде blind и illiterate предлагается заменить на visually impaired и print-challenged; вместо woman, этимологически связанного с man, что унижает достоинство женщин, ввести womyn (соответственно вместо women – wimmen); взамен a pet, унизительного для животных, употреблять an animal companion, и т.п. Переоцениваются прежние, привычные эвфемизмы: black people из-за отрицательного коннотативного ряда "черный", "мрачный", "злой", "тайный" замещается термином a person of color (впрочем, тоже не безупречным) и т.д. [39. С. 139-141]. Ср. примеры, взятые из современного канадского дискурса: нельзя говорить ни "негр", ни "черный", узуально теперь – "афро-канадец"; вместо "бедные" рекомендуется говорить "социально непривилегированные". а об умственно неполноценных – "судьба бросила вызов их умственному развитию", гомосексуалисты и лесбиянки – "лица альтернативной сексуальной ориентации" [13. С. 28-29]. Несоблюдение критериев "политической корректности" может повлечь за собой весьма ощутимые последствия для речедеятеля: подорвать его репутацию, разрушить карьеру и создать для него множество других трудностей [16. С. 115-116], см. также [6]. По размаху, с которым "политическая корректность" порождает одни лексические единицы и стремится уничтожить другие, ее сравнивают со сходными процессами Великой французской или Октябрьской революций [39. С. 138]. Однако эта разновидность цензуры отличается не только тем, что она вовсе не способствует исчезновению вместе с номинативными единицами предметов, явлений, социальных групп, ими обозначавшихся. "Политическая корректность", как полагают, далеко не случайно возникла и усиленно культивируется именно в США: состав их населения является многорасовым и многонациональным, и с помощью р.с. предпринимается попытка нивелировать национально обусловленные различия между разными группами граждан (что, еще раз подчеркнем, отнюдь не предусматривает радикальных изменений экономического уклада или политического устройства страны). Этот феномен относят к последствиям глобальной интеграции культур путем разрушения исторически оправданного для любого народа и проявляющегося в его языке эгоцентризма, взамен которого предлагаются (а точнее говоря, всё-таки навязываются) якобы "абсолютная релятивность оценок, равноправие культур и индивидуумов" [39. С. 141-142]. Американский английский выступает, таким образом, в роли экспериментального материала, а США – в роли испытательного полигона грядущей всеобщей и поголовной унификации, что вызывает некоторые ассоциации с пресловутым тоталитаризмом, но, учитывая сегодняшнюю распространенность английского языка, – уже во всепланетном масштабе. В связи с этим следует обратить внимание, например, на такую декларацию: "Из печати исчезло слово русский. Люди начинают определять себя как россияне. Это колоссальный шаг вперед. Но до тех пор, пока люди будут определять себя как земляне, пройдет еще немало времени" [Д. Радышевский. Пресс-экспресс. ОРТ. 15.1.97]. Вряд ли следует в духе времени идеализировать картину жизни социума, будто бы абсолютно последовательно определяемую только приемами рolitical correctness, – и более ничем. Но закономерно и показательно, что методика обработки населения в направлении, желательном для заказчиков и творцов идеологических моделей, включает сходный лингвистический инструментарий – без сколько-нибудь существенных различий, зависящих от национальных или государственных особенностей: эвфемизация, клиширование и т.д. Основным каналом влияния столь же повсеместно выступают средства массовой информации. Так, на потребителя американских СМИ прагматическое воздействие производится с помощью клише, стереотипных словосочетаний, нередко выполняющих эвфемистические функции, коммуникативных импликатур для выражения оценки и повышения экспрессивности речи; это позволяет реализовать прагматическую установку – "целенаправленное, политически мотивированное регулятивное воздействие на сознание массового получателя с целью формирования общественного мнения и осуществления социального контроля" [31. С. 132] (небезынтересно, что этот автор исходит из тезиса о свободе американской прессы [31. С. 131]). Регулятивное же воздействие, производимое на аудиторию информационными программами российского и украинского телевидения путем использования подобных языковых средств, как полагают, способствует искажению истины и языковой трансформации реальности [24] (см. также интересный анализ российских текстов предвыборной агитации в [37]). По-видимому, терминологизация отечественными авторами слова "новояз" объясняется прежде всего его удобством (в отличие от многокомпонентных номинаций вроде "русский тоталитарный язык", "тоталитарный язык в русском варианте", "язык советского тоталитаризма" и т.п.) и словообразовательной структурой, вызывающей ассоциации с аббревиатурами, приоритет в изобретении которых на русской почве вменяется в вину злокозненным большевикам столь же настойчиво, сколь и орфографическая реформа, – и так же без достаточных оснований. Сравнительное рассмотрение основных характеристик оруэлловского Newspeak’a и "новояза" показывает, что они похожи – но не более, чем английское слово и его приблизительная русская калька (по крайней мере, если говорить о Newspeak’е в его окончательном варианте). Сам по себе "новояз" всё же не "язык" в традиционно лингвистическом понимании этого термина, но, скорее всего, действительно "квазиязык" или "социолект": термин "жаргон" вряд ли можно считать адекватным этому феномену вследствие освященности его официальной властью и широкого охвата им носителей языка. В собственно лингвистическом аспекте в чертах "новояза" трудно обнаружить что-либо принципиально неизвестное до того времени русской языковой системе. Поэтому полемическая заостренность многочисленных выступлений направлена, по существу, не столько против "новояза" как такового, сколько против государственно-политического устройства и идеологии, которые воплощались в "новоязе" и обслуживались им. Отсюда – настойчивое (хотя и несколько запоздалое) стремление "изгнать бесов": избавить язык (идеологичный по своей сути) от влияния идеологии, а вместе с тем – якобы избавиться и вообще от идеологии, формируемой языковыми средствами. Воистину, и до сих пор "описания языка тоталитаризма в монографиях, научных и научно-популярных статьях вызывают у определенной части "лингвистов-пассионариев" страстное желание бороться (опять!), обличать, громить остатки ненавистной социальной системы и ее языка" [26. С. 6]. Однако процессы периода перестройки, когда провозглашались и происходили частичные изменения политического строя и экономического уклада (довольно часто разительно отличавшиеся от декларированных), также осуществлялись с помощью введения через средства массовой информации набора словесных штампов, внедрявших в сознание носителей языка новые идеологические установки. Последовавшие за перестройкой более радикальные реформы, в свою очередь, ознаменовались распространением других клише, подчеркнуто подававшихся как не идеологизированные и не идеологизирующие, но очевидно призванных популяризировать в массах иные аксиологические ориентиры. И в этом случае, когда окончательно демонтируются механизмы социалистического общества и советской власти, а взамен их создаются демократические институты, пропагандистские операции основываются на концентрированном использовании подобного "новоязовскому" лексико-фразеологического (отчасти – и синтаксического) инструментария. Таким образом, словесный фетишизм отнюдь не является исключительной принадлежностью советской социалистической (иначе – тоталитарной) системы; не ограничивается он, как показывает пример американской political correctness, рамками только русского языка и языков других бывших социалистических стран. Хотя "слова языка ничьи", но "всегда [!] есть какие-то словесно выраженные ведущие идеи "властителей дум" данной эпохи, какие-то основные задачи, лозунги и т.п." [2. С. 282-283]. В числе наиболее употребительных приемов, актуализированных в дискурсе российского телевидения, – по существу, те же, которые применительно к советскому "новоязу" обычно критикуются как уродливые, противоречащие законам языка, правилам речевой коммуникации и т.д. Это – обилие клише, ресемантизация слов и словосочетаний, изменение их коннотаций, эвфемизация, умолчания, использование слов и устойчивых словосочетаний с ослабленным или совершенно отсутствующим денотативным компонентом (вследствие проблематичности наличия референта или заведомого его отсутствия в реальной действительности). Последний из перечисленных приемов оказывается, пожалуй, наиболее разрушительным для текста, так как семантические пустышки (лексические фантомы) выхолащивают семантику содержащих их высказываний. При оценке вероятного суггестивного эффекта, неминуемо возникающего в результате подобных речевых актов, следует учитывать, что текст, звучащий по телевидению, не может быть неоднократно и в замедленном темпе воспринят аудиторией, а поэтому рискует остаться частично или полностью ею непонятым. Впрочем, возможность такой коммуникативной неудачи не только не исключается, но, кажется, даже заранее допускается, что предопределено, например, употреблением в речи речедеятелей терминоидов, значения которых наверняка неизвестны многим зрителям. Указанные особенности присущи всем телеканалам, как центральным, так и местным (в данном случае – красноярским). При этом не играет роли формальный статус телекомпании, именуется ли она "общественной", "независимой", "государственной", или как-то иначе. Словесные блоки-микротексты также участвуют в формировании телевизионного дискурса, окрашивая его в программируемые тона. И всё же структурно-типологические аналогии между преданным анафеме советским "новоязом" и некоторыми чертами сегодняшней телевизионной речи – далеко не главное, что сближает между собой эти языковые феномены. Главное сходство указанных явлений определяется их функциями. Если исходить из того, что основное предназначение "новояза" состояло во внедрении и обслуживании коммунистической идеологии и советской государственно-политической системы через вербальное воздействие на общественное сознание, то современный официозный теледискурс очевидно призван выполнять подобную функцию – конечно, уже в интересах другой системы. Новая идеологизация этносоциума, понадобившаяся для обоснования и беспрепятственного утверждения иных, чем прежде, форм собственности, социальных отношений и др., обеспечивается введением в речевой оборот слов-символов, слов-мифогенов. В соответствии с предполагающимися задачами картина мира в сознании массы носителей языка должна быть трансформирована, поэтому производится реполяризация этических ценностей: рубрики аксиологической шкалы теперь смещены или затушеваны настолько, что почти перестали осуществлять функции ориентиров. Радикальные перемены в мировоззрении и миропонимании социума творятся с помощью вербальных манипуляций, не просто предлагающих, но навязывающих виртуальную реальность взамен подлинной. Создана и поддерживается ситуация культурного шока, который по своему резонансу может быть сопоставим с хорошо известными итогами "шоковой терапии" в экономике. В ходе интенсивных информационно-пропагандистских операций носители русского языка, оставаясь пока в основном на ранее занимаемой ими территории, исторически мгновенно превратились в "вынужденных переселенцев", будучи перемещены из привычного ценностного измерения в совершенно иное: считавшееся позитивным и нормальным было объявлено негативным и аномальным – и наоборот. Новые идеологические установки и социальные стереотипы (по каким-то причинам далеко не всегда отчетливо эксплицируемые) внедряются под знаменем реформ, символами и орудиями которых выступают языковые новации. Психика телезрителей активно подвергается словесной обработке и при этом постоянно поддерживается в стрессовом состоянии реалиями повседневного бытия-выживания, что является серьезным фактором, способствующим успеху вербальных манипуляций и мифотворчества. Это, в свою очередь, позволяет моделировать поведение огромной телеаудитории. Исходя из сказанного, считаем возможным, с учетом хронологической приуроченности и значительного типологического и функционального подобия "новоязу" советской эпохи, определить совокупность некоторых лексико-фразеологических средств современного телевизионного дискурса как "постновояз". |
Похожие:
 |
Магические слова. К. Бессер-Зигмунд В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог (Евангелие от Иоанна, 1: 1) |
|
Происхождение слов. Названия животных Многие знают, что слово "помидор"... Многие знают, что слово "помидор" в переводе означает "золотое яблоко", "одеколон" "кельнская вода", а слово "крестьянин" видоизмененное... |
|
Слово живое и мертвое Автор этой книжки не лингвист и отнюдь не теоретик. Но когда десятки лет работаешь там, где главный материал и инструмент – слово,... |
|
Бюллетень новых поступлений за июнь года Владимир, нб влгу общественные... Ритуал взаимодействия. Очерки поведения лицом к лицу: пер с англ./ Э. Гофман; под ред. Н. Н. Богомоловой, Д. А. Леонтьева. Москва:... |
|
Слово главного редактора Слово главного редактора. //Стратегия России. – 2016.№2, февраль. (Круглый стол: «Пути российской цивилизации») |
 |
Свистунов: Спасибо большое. Теперь я бы хотел передать слово Ковальчуку... Сейчас я передаю слово Константину Юрьевичу Носкову, руководителю Аналитического центра |
|
Краткая инструкция для участников гвэ, зачитываемая организаторами в аудитории Текст, который выделен жирным шрифтом и приводится в рамке, должен быть прочитан участникам гвэ слово в слово. Это делается для стандартизации... |
|
Инструкция для участника егэ, зачитываемая организатором в аудитории перед началом экзамена Текст, который выделен жирным шрифтом должен быть прочитан участникам егэ слово в слово. Это делается для стандартизации процедуры... |
|
Ерёмина Е. С. Гиперактивное поведение у детей школьного возраста Если разобрать слово более подробно, то это будет выглядеть следующим образом: «Гипер…» (от греческого Hyper – над, сверху) – составная... |
|
Книга I: история любви 18 Хоффера и Осмонда, но и содержит слово, которое ни мне, ни Энн не кажется подходящим для описания эффектов этих веществ. Само слово... |
|
Инструкция для участника государственного выпускного экзамена, зачитываемая... Текст, который выделен жирным шрифтом, должен быть прочитан участникам гвэ слово в слово. Это делается для стандартизации процедуры... |
|
Б. Инструкция: "Здесь написаны слова. Одно слово по смыслу не подходит. Скажи, какое это слово" При работе с исключением слов-понятий, чтобы плохая техника чтения детей не повлияла на выполнение главной цели задания, целесообразно... |
|
Ш ергин Б. П. Слово о Ломоносове // Древние памяти: Поморские были... Ум веселится, вспоминая Ломоносова. Радуется мысль, соглядая его жизнь и дела. Любо говорить о Ломоносове, и если я скажу звягливо... |
|
Инструкция для участника государственного выпускного экзамена по... Текст, который выделен жирным шрифтом, должен быть прочитан участникам гвэ слово в слово. Это делается для стандартизации процедуры... |
|
Слово декана филологического факультета мгу проф. М. Л. Ремневой Мгу профессора М. Л. Ремневой, очерк научной деятельности В. С. Виноградова, написанной сотрудниками кафедры иберо-романского языкознания,... |
|
Оболенский Александр Митрофанович народный президент миф или реальность?... |