Невидимые грани социальной реальности
|
Скачать 2.67 Mb.
|
| тему личной ответственности за своих близких – тему, которая является фоном нарратива, а часто – основой жизненного выбора в заданных структурных условиях. Именно эта моральная ответственность становится причиной ранней экономической самостоятельности героя, выбора профессии, места работы. Либеральный индивидуализм так же, как и пренебрежение к другому человеку, не свойственны нашему герою. Описывая выбор предполагаемого места работы в провинции, он рассказывает: “К четвертому курсу я уже был женат <�…> Мне надо было каким-то образом устраивать свою жизнь, а тут я понял, что это будет достаточно квалифицированная и серьезная работа, и, в общем, из Питера все равно надо будет уезжать, здесь никаких перспектив, и с жильем ничего нет”. Однако в меняющемся мире бывают неожиданности. Нормативные жизненные пути – институционализованные “нормативные” биографии – ломаются. Эти поломки связаны с новыми перспективами, с институциональными реформами. Они дают шанс избежать обычного и бросают вызов человеку. И тут действительно появляется возможность выбора. Можно идти по наезженной дорожке, получить распределение и уехать туда, куда Макар телят не гонял. А можно, напротив, сделать шаг вперед (или в сторону), в неизвестность. Для этого нужна вера в себя и в то новое, которое станет твоим делом жизни. ЛАБОРАТОРИЯ В истории советской социологии середина 1960-х – это еще время открытий и новых свобод, время институционализации социологии. Возникали новые учреждения, безумные междисциплинарные проекты, казалось, что все еще движется. “В 65 году, практически в момент выпускных экзаменов в университете, благодаря авторитету Ананьева и пробивной силе проректора и профессора, и заведующего кафедрой теории и истории государства и права, Керимова, той, по которой я защищался, был создан институт комплексных социальных исследований при Санкт-Петербургском университете. Молодых и талантливых туда даже приглашали”.Так случилось и с Эдиком. В НИИКСИ он пришел на должность лаборанта. “Я был молодой и активный, <�…> лез во всякие дырки независимо от того, что у меня звание младший, необученный и так далее... На всяких семинарах выступал, чего-то там пытался писать, чего-то мы там обсуждали, было время, кстати сказать, очень любопытное по брожению умов. По брожению идей, по обсуждению очень многих новых проблем, для нас вообще, которые не были до этого предметом обсуждения... Было очень интересно <�…> Я, в общем, в этом участвовал и буквально через два месяца меня перевели <�…> на должность младшего научного сотрудника, что, в общем, и соответствовало <�…> полученному образованию. Это была, на самом деле, такая романтически красивая пора, во-первых, первый в стране институт, который был в таком двойственном положении. Официально социологии не было. В 65 году ее еще не было, а институт был <�…> Мы обсуждали проблемы, которые не худо бы вообще никогда не бросать обсуждать: что такое социология, что за предмет, какие задачи она перед собой ставит, какие методы и так далее. То есть некоторые вопросы такого общего свойства, фонового свойства, которые для социолога, вообще говоря, чрезвычайно важны. Если он не знает, что такое социология, но умеет проводить опросы, то вообще мне странно называть такого человека социологом. На самом деле наверняка он и опросы проводить не умеет, потому что он не знает для чего. Вот все эти вопросы о социальном факте, о соотношении эмпирического и теоретического, о редукции. Все это постоянной темой для разговоров, споров, которые были в течение двух лет почти ежедневно”. Была организована лаборатория управления. Затем из лаборатории управления Эдик переходит в юридическую лабораторию. Уже тогда, в романтический период социологической карьеры, стало очевидным столкновение старого и нового, социологов по призванию и бюрократов, или социологической номенклатуры. Деликатный Эдик называет их так: “человек очень не творческий”, “очень мало образованный”, <�…> “человек с необыкновенным нюхом, сочетание необразованности и административных способностей, приобретенных в должности председателя колхоза”, “человек, который может не разговаривать со студентом 4-го курса”. Противопоставляя себя бюрократам и номенклатуре, рассказчик неоднократно указывает на свою зависимость от них, на то, что они нередко использовали его в своих интересах: “Во мне кипело по молодости лет, идей было до черта, и их раскидывалось вокруг сколько хочешь, и он часто у меня консультировался по разным вопросам. Мне было не жалко. Мне было даже лестно немножко, что он<...> И поэтому он и пригласил меня в эту лабораторию, я стал там работать”. Подпись профессора под статьей, написанной двумя студентами, интеллектуальные дары, представление о собственном интеллекте как о коллективном благе – все это ведет социологов к уменьшению личной ответственности, с одной стороны, и к потере чувства авторства, с другой. Далее мы покажем, что это имеет следствием и тайное теневое авторство, которое не признается в мире публичного слова. Однако вернемся к многообещающему началу карьеры. В жизнеописании нашего героя представлены значимые для него люди. Это не только отец, но и товарищ – коллега, общение с которым рассматривается как жизнеобразующий опыт: “Я там познакомился с человеком, которому я действительно в интеллектуальном плане обязан, в плане технологии работы, в плане постановки вопроса и попытки выстраивания творческого поиска, Львом Ивановичем Спиридоновым, бывшим адвокатом. Он тоже защитил диссертацию по колхозному праву, но было ему все равно, где защищать <...> В общем, надо было получить статус, он получил, по-моему, за полгода – написал диссертацию и защитил. И пришел потом в юридическую лабораторию. <�…> Познакомились мы с ним, <�…> когда я был на практике. <�…> Ты сидишь в камере, в которую приглашают обвиняемого, и он знакомится с материалами законченного следствия по уголовному делу, а ты должен просто при этом присутствовать и смотреть при этом, чтобы он… не выдрал страницы или там еще чего-нибудь такое. Пришел к <...> обвиняемому адвокат Лев Иванович Спиридонов. Он с ним беседовал, а я в это время читал книжку. И как я помню сейчас, я читал, по-моему, из “Памятников истории”. Вот у нас такие зеленоватые эти книжки, “Литературные памятники”, письма Марата. Сидеть в камере и читать эту книжку – это на него произвело впечатление, он со мной разговорился, вот мы так и познакомились <�…> и завязалась у нас достаточно тесная дружба. Такая интеллектуальная дружба”. Первое исследование, в котором они сотрудничали, было посвящено правовой пропаганде, тому, как население относится к праву, что оно под ним понимает и так далее. Это уже был 1968 год. Каковы же критерии, по которым наш герой оценивает своего друга как мэтра? В какой-то степени Лев, конечно, метр потому что он был чрезвычайно “эрудирован, образован и много чего знал”. Во вторых, привлекательным был стиль интеллектуального общения, который он демонстрировал. Он вел обсуждение так, что “это вовсе не означало, что он говорил, а мы все там внимали. Все спорили, все чего-то обсуждали и так далее”. Этот человек порождал общение, ставшее значимым для определенной социологической среды: “Шли по городу, шли по Красной улице на площадь Труда, <�…> еще совсем недавно так называлась, и шли, например, до Спаса на Крови, до того садика. Там сидели и в течение всего этого времени заходили во всякие кофейни и пили кофе и продолжали спорить, продолжали что-то обсуждать животрепещущее, очень важное и вовсе не какие-нибудь бытовые проблемы, а вот такие вот высокие материи, которые казались нам чрезвычайно важными”. Тут вновь возникает тема Ленинграда. Город и его культура представлены как сцена, которая делает возможным рассуждения о смысле индивидуального и социального бытия, провоцирует и сопровождает экзистенциальные вопросы. Город для героя не исчерпывается бездушной “желтизной правительственных зданий”. Питер репрезентируется в нарративе как общественное пространство, открытое для дискуссий – кафе и кофе, маршруты и беседы – в этом тексте становятся символами духовных и профессиональных поисков в публичном пространстве. В это время появились и первые результаты работы нашего героя в области социологии права, которые он до сих пор оценивает как значимые. В конце 1960-х появилось некое поле, которое требовало изучения: а что же собственно представляет собой право как некий социальный, а не чисто юридический феномен? “Поскольку мы были уже <...> по тем временам сложившимися социологами и по образованию юристами, вот, то социальный механизм действия права стал нашей предметной областью. Нас не удовлетворяло то, что было сделано Никитинским, потому что это казалось нам чисто правовым исследованием, <�…> Однако позиция нашей группы была иная – мы уже <�…> представляли, что право само по себе действовать не может, оно вообще всего на всего какой-то инструмент и является результатом каких-то совершенно иных процессов”. Тема “эффективности действия правовых норм” стала центром внимания исследователей. Работа в научном коллективе, предводительствуемым мэтром, имеет свои особенности. В этом, на первый взгляд, “сообществе равных” есть некое распределение ролей, которое предполагает стратификацию. Кто-то оказывается лидером, ответственным лицом и Автором, кто-то публицистически распространяет новое знание в широкой аудитории, иные осуществляют научное обслуживание. Все эти роли легитимны и хорошо прописаны в социологии научного сообщества. Но мне представляется, что довольно мало осмыслена специфическая роль творческого импровизатора, того, кто устно формулирует темы и идеи в компании ученых-исследователей, того, кто думает вслух и создает творческую атмосферу, довольно часто оставаясь в тени публичного дискурса. Этакая теневая фигура науки. Устные творцы “не считаются”, их роль недооценивается. Иногда это связано с тем, что в публичных письменных формах презентации знания (печатное слово) они менее успешны, чем в устных. На наш взгляд, в пространстве нового знания и в условиях советских форм функционирования науки такие фигуры тем более значимы, чем менее заметны. “На самом деле функция моя была первое время такая, которая была связана с тем, что я сидел рядом, он все это обсуждал со мной, а писал сам”. Роль нашего героя в атмосфере научного сообщества именно такова – это во многом роль устного творца идей, которые затем подхватываются, разрабатываются и выводятся в публичность другими. Такие люди, невидимые посторонним, чрезвычайно значимы для достижения любого интеллектуального результата, они создают “незримый колледж”, поле дискуссии. Их очень много среди поздних шестидесятников, социологов 70-х годов. Мы можем назвать имена Сергея Розета, Юрия Щеголева и др. Для того чтобы достойно оценить роль этих людей в развитии социального знания, нужно пересмотреть концепцию авторства. В социологии автором редко бывает один человек, хотя часто текст подписан одним лицом. И благодарности в сносках не решают проблемы: признание коллективного авторства должно сделать видимым невидимую работу в науке. Принятие на себя такой роли связано не только со спецификой функционирования советского социального знания, которое вырастало в перипатетических беседах друзей-товарищей и оформлялось в специфических научных коллективах, но и с личными особенностями исследователей. Одна из таких особенностей – комплекс перфекционизма, стремление к немыслимому совершенству, которое не дает Эдику окончательно оформить мысль в тексте. Сколько раз мы слышали от нашего автора низкую оценку самого себя! Он не может решиться сделать то, что непоправимо – написать текст, где в своем авторстве не стыдно было бы признаться. Ему не хватает храбрости авторов, которые, считая свои тексты далекими от совершенства, тем не менее не возвращаются к ним, сменяют позиции, но так или иначе заявляют о себе на публичной арене. Рассуждая о проблемах собственного научного труда наш герой так формулирует дилемму перфекционизма: “Мы написали книжку по результатам исследования. Половину этой книжки я написал, лично. Мне это было крайне интересно, хотя, конечно, писал я всю жизнь тяжело <...> Ну тяжело по той причине, что задачи, которые я перед собой всегда ставлю, пытаюсь чего-то такое написать, превосходят уже сложившиеся представления, я не пишу то, что знаю. Я пишу о том, чего хочу увидеть. Я пытаюсь в процессе написания решить эту задачу. И вот так была написана книжка <�…>Это были, можно сказать, нечеловеческие интеллектуальные усилия как-то пытаться прорваться через вязкость каких-то понятий, определений, разорвать порочный круг нормативистской концепции права, выйти на какой-то простор, понять, как она действует. И там нам, видимо, чего-то удалось. <�…> На самом деле [книга – Е.З.] писалась для тех людей, которые задумывались над теми же проблемами [что и мы – Е.З.], которых не удовлетворял чисто технократический подход к праву, к чисто процессуальному решению, т.е. делай как там записано в законе и так далее”. НЕЗАЩИЩЕННЫЕ ДИССЕРТАЦИИ Работа, которая должна была завершиться защитой диссертации и получением научной степени, не привела к ожидаемому результату, не принесла новой статусной позиции. Мы сталкиваемся здесь с массовым феноменом незащищенных диссертаций, типичным для этого поколения. Этот феномен нуждается в социологическом осмыслении: трудно не увидеть в нем сбой профессиональной карьеры. Разве это было так трудно? Что же помешало многим и многим талантливым социологам, работавшим в 1970-х и 1980-х, остановило их перед этим не столь уж и трудоемким шагом? Обратимся вновь к авторскому тексту. Рассказчик считает одной из причин, затрудняющих защиту диссертации по его теме, структурную специфику социального знания, в котором до сих пор существуют жесткие дисциплинарные границы. “В предисловии, а... которое писал к этой книжке... Олег Самойлович Ялич, профессор кафедры теории права, он говорил, что …хотя книжка на правовую тематику, но[выражен в ней – Е.З.] совершенно очевидно, взгляд не правоведа, конкретно [там рассматриваются – Е.З.] проблемы социологов. А в ту пору, да и в последующем много раз и сейчас может быть менее жестко, я сталкивался с тем, что если сегодня мой дисциплинарный подход это считается хорошо, то и тогда на словах считалось хорошо, но только защититься с этим подходом нигде было нельзя, потому что ты не должен был выходить за рамки дисциплинарных воззрений. Это должно быть в определенной дисциплине, скажем, теория государства и права, а там все вполне определенно. Там есть... норма права, там есть правоотношение, есть и такие вещи, которые трактовались уже вполне определенно, и, извини меня, либо ты должен тогда... вообще на философском факультете чего-то про право писать, но уж никак не на юридическом. В общем, возможно у меня бы даже и с защитой ничего не получилась”. Вторая причина, к которой отсылает автор, – так называемые семейные обстоятельства, сложности личной жизни, заставлявшие людей отказаться от утвержденных сценариев: “Дело в том, что в то время просто на полном скаку я был вынужден остановиться и два с половиной года работать действующим практикующим юристом в Эстонии, потому что возникли всякие проблемы с жильем, семейные проблемы и так далее”. Эти причины, как нам кажется, не являются достаточными для объяснения массового феномена ненаписанных диссертаций. Следует так же упомянуть и изменение статуса социологии – ее быстрое превращение в сервильную советскую науку, и требования политической лояльности, которую должны были демонстрировать социологи, и недостаточность материальных стимулов, и бегство от статусных позиций, типичное для поздних шестидесятников, которые знают цену советским рангам. Отказ от карьеры объясняется сознательным занижением общественных амбиций в сложившихся социально-политических обстоятельствах. Это один из признаков приватизации жизни, смысл которой смещается в неформальную сферу дружбы, семьи и “второй культуры”. Так происходит подтверждение сценария, хотя первоначально казалось, что защита диссертации лишь отложена на неопределенный срок. НОМЕНКЛАТУРА Итак, Эдик проработал в НИИКСИ 12 лет, а затем временно эмигрировал в Эстонию в 1975 году. Эстония – это новый опыт его жизни, опыт номенклатурной деятельности и межкультурной коммуникации. Работа, на которую его устроили по знакомству, гарантировала решение острого для новой семьи (Эдик развелся и женился второй раз) жилищного вопроса – он быстро получил отдельную квартиру в Таллинне. “Я уехал в Эстонию, <�…> занимал статусы, которые совершенно мне не по характеру. Я был начальником юридического отдела республиканского министерства. <�…> Мне это было совершенно диковинно и чуждо, прямо попал в такую чудовищную чиновничью среду, которая, в общем, дала определенный опыт и была очень полезна с точки зрения того, что начинаешь кой-чего понимать из того, что происходит там где-то вот в таких сферах, в которые, вообще говоря, ты в них не вхож…” Близкое знакомство с механизмами советского планирования заставляют нашего социального конструктора усомниться в возможности рационального управления. Он становится участником кафкианской ситуации, когда “целое министерство ничего не решает, оно выполняет идеологические задачи. И больше ничего. И никакой чиновник, будь он руководителем отдела, заведующий и так далее, на самом деле, он просто цепочка, исполнитель <...> в определенном звене каких-то совершенно непонятных, чуждых тебе [обстоятельств. – Е.З.]. Ты не должен понимать, чего ты делаешь. Ты должен исполнять, что тебе скажут. И это делает целое министерство”. Чиновничья работа оказалась не по силам нашему автору: “Это совершенно другая атмосфера, абсолютно чуждая, <...> совершенно другая манера работать, поскольку я же привык к тому, что я должен решать интеллектуальную задачу, а этого от меня не требовалось. <�…> Попытаться быть исполнителем и одновременно подойти творчески, и в то же время абсолютно быть белой вороной среди своих коллег – все это очень тяжелое испытание”. Мы мало что знаем о повседневности чиновничьей работы. Рассказчик, внимательный к подробностям жизни, иллюстрирует жесткую атмосфера номенклатурной среды, к которой он принадлежал: “Такой небольшой штрих. Когда идет заседание коллегии министерства – это министр, его замы, начальники отделов и <...> ряд представителей других министерств, – внизу у здания министерства стоит машина скорой помощи. Потому что многих с сердечными приступами от разгонов и так далее на некоторых <...> коллегиях просто увозили в больницу”. Не останавливаясь подробно на особенностях работы в министерстве, отметим только, что социологу она дала понимание механизмов работы советской государственной машины: давление на республиканские власти, произвольные планы, спускаемые сверху с показателями по нарастающей без учета региональной специфики производства, подмена и сокрытие статистической плановой отчетности со стороны региональных и отраслевых исполнителей, – все это он узнал не из статьи Селюнина и Стреляного “Лукавая цифра”, которая наделала столько шума в начале эпохи гласности. “Я понял, как работают все: берут некий предшествующий показатель, и на 5-2% увеличивают, чтобы было получше. И так все, потому что никакого учета, никакой суммы по некоторым показателям[получить было нельзя – Е.З.] <…> Масса была всяких выдуманных показателей, которые на самом деле просто для характера эстонской промышленности не годились. [Для эстонской промышленности характерно, например, – Е.З.] мелкосерийное производство. Какие долговременные связи могут быть для мелкосерийного производства? И тем не менее, прости меня, мы должны были давать показатели долговременных связей все время это выше, выше, выше, выше... и так далее. Ну вот, поэтому все время это и выдумывалось. Поэтому все, что про статистику я могу сказать, это то, что все это высосано из пальца, ничему абсолютно не соответствует”. В это время наш автор ощущает тоску по социологии, которая воспринимается им на фоне бюрократии и статистики как истинное знание и свобода творчества: “Статистика и эмпирическая социология ну просто различались между собой как ложь и правда. [В социологии – Е.З.] мы владеем какими-то средствами выборки, средствами репрезентативности и так далее. И тоска была безумная, естественно, связанная с тем, что дайте мне, наконец, вернуться к этому делу!”. ВОЗВРАЩЕНИЕ. ИСЭП Ностальгия была вскоре удовлетворена – министр, с которым он работал, умер, окружение нового министра должно было смениться – нашего героя с легким сердцем отпустили, и он вернулся в 1979 году в Ленинград с женой и ребенком (Таней и Асей). Из номенклатуры не уходят с пустыми руками (вспомним Восленского), накапливается определенный капитал, который можно конвертировать. Вернулся, поменяли очень хорошую трехкомнатную таллиннскую квартиру на двухкомнатную в первом этаже в Купчино. Надо было срочно найти работу, чтобы не было перерыва в стаже, который влиял на последующее обеспечение пенсией и карьерные возможности. В чиновники не хотелось, НИИКСИ к этому времени стал разваливаться, многие ушли в Институт социально-экономических проблем – новое учреждение с программой междисциплинарных исследований и комплексного подхода. Нужно было срочно найти какой-нибудь выход. На помощь, как это часто бывало на советском административном рынке, пришла собственная репутация и профессионально-дружеские контакты. Посмотрим, как работал этот механизм. Эдик имел репутацию подающего надежды относительно молодого исследователя и порядочного человека, кроме того, в его послужном списке значилось эстонское министерство. Что касается пятого пункта и семейного положения, то и тут у него все было “как надо”. Однако все эти факты – репутация, послужной список, пятый пункт и семейное положение ничего не решали, а лишь создавали благоприятный фон, не более. На помощь пришло пресловутое “вдруг”, спасительное “вдруг”, близкий родственник “авось”, которые не раз выручали советских людей. Анатолий Васильевич Дмитриев, который был в тот момент зам. директора ИСЭП, поддерживал контакты со старыми кругами из НИИКСИ, и друзья посоветовали Эдику идти к Дмитриеву. Решая проблему, связанную с получением позиции на административном рынке, необходимо было идентифицировать ключевую фигуру, от которой могло зависеть властное решение, затем найти ключ к этой ключевой фигуре и тогда все может образоваться, если повезет, конечно. Личные сети, неформальные связи работают здесь как каналы мобильности. “Но вот когда я пришел в ИСЭП к нему, он сказал, <�…> подавай заявление. И был я принят на какую-то временную ставку…Это решило мою судьбу… Я достаточно быстро устроился, уложился в месяц, и тут началась конечно уже совершенно новая полоса в биографии”. Изменилась тема, Эдику вновь пришлось заниматься совершенно новым делом; он быстро включился в работу, и опять было не до диссертации… В конце концов, конечно, он увлекся этой “своеобразной доморощенной урбанистикой”. Работая в ИСЭПе в течение последующих десяти лет, вплоть до перестройки и кризиса этого учреждения, Эдик и другие серьезные люди постепенно входили в мировую дискуссию, параллельно выдумывая что-то свое: “На самом деле некоторые вещи удалось разглядеть Марату Межевичу. Хотя, конечно, Марат принадлежал к поколению, которое было воспитано на определенных ценностных идеалах: было несколько таких пунктов, которые он принимал как аксиомы и... очень раздражался, когда на них каким-то образом, так сказать, шел накат: одной из этих ценностей был коллективизм, некоторые сейчас я даже уже не помню…” Открытием того времени была методологическая регионалистика, которая выросла из критики территориального и отраслевого планирования, типичного для советского хозяйства и политической экономии: “Проблема различения отраслевого и территориального, проблема каким образом строить экономические отношения трактовалась чрезвычайно любопытным образом. <�…> Все, кто хорошо понимал неэффективность советской экономики, тосковали по эпохе совнархозов. Это отраслевая организация планирования, когда территория рассматривалась как некоторый экономический субъект, выдвигалась идея региональной экономики… Но в общем, все это ни к чему не приводило, но, тем не менее, вылилось в идею регионального хозрасчета. Я думаю, что этот вопрос актуален и сегодня. Конечно, совершенно в другой постановке, с другими экономическими субъектами, другими... другими связями и так далее”. Эти идеи действительно развиваются сегодня, например, в программах регионального развития (вспомним наш Леонтьевский Центр). Идеалы шестидесятников, своего рода марксистов-ревизионистов, опирались на некоторые догмы, не подлежащие сомнению. Эдик, вернувшись к известной ему коллективной работе, вновь становится одним из тех, кто идет в упряжке. Он остается как бы между поколениями: слишком молод для шестидесятников, уже слишком умудрен для молодого поколения. Они делали по инерции работу шестидесятников в период, когда новое поколение, да и многие из прежних социальных прорабов, отходили от дел по разным причинам. В.А. Ядов и Б.М. Фирсов в начале 1980-х вынуждены были покинуть институт в связи со своей идеологической “непригодностью”, молодежь становилась все более критичной и циничной. Как же выглядел этот серьезный, преданный делу социологии человек в глазах развеселых молодых сотрудников ИСЭПа, которые тусовались, читали “Иностранную литературу” и “Новый мир”, выпивали и распространяли самиздат, пели песни и занимались любовью, становились все более циничными, не веря больше ни в социологию, ни в перспективы советского общества? Рассказ в рассказе звучит так: “А.С. долго потом вспоминала, как воспринималось мое появление: Пришел какой-то бородатый дядька с мрачным видом, вот, все, значит, как бы тусуются и прочее, а этот сидит и чего-то пишет. Все время читает, все время пишет и читает и наши отчеты, и наши эти самые, все изучает чего-то. Ну, говорит, полный кретин и дурак. Прямо, говорит, совершенно подозрительный тип. Чего-то он там изучает и так далее”. В глазах новых людей, он был уже слишком серьезным “дядькой” – отставший шестидесятник, который с некоторым запозданием пытается играть в серьезные игры там, где это не вполне уместно. “Я вникал еще, Алка меня и боялась. Мрачный тип сидел и вникал. Вот...”. Однако постепенно у нашего героя сформировалось неутешительное представление о своей профессии и своей науке. Он оказался между двумя поколенческими парадигмами. С одной стороны, он разделял идеи и опыт тех, кто начинал социологию и верил в нее, – среди них он был младшим. С другой стороны, он разделял мысли и практики тех, кто стыдился своих занятий этой партийной наукой, – среди них он был старшим. К концу 1980-х он переосмыслил роль социологии в обществе, его рассуждения типичны для многих из нас, пришедших в социологию в 1970-е, по разным причинам и из разных мест. “Я-то для себя очень четко понял, что сегодняшняя социология, официально признанная, имеет партийное происхождение. Это было ясно и в начальный период в 1960-е годы. Тогда, в 65 году, она имела такое какое-то… конъюнктурное происхождение, связанное с идеями и проблемами карьеры определенных научных чиновников, которые на новизне, на новой волне хотели, так сказать, продемонстрировать свою полезность высоким партийным кругам. Кстати сказать, этому обязано и социальное планирование. Советская социология это, хотя такой странный, но в общем довольно полезный, не совсем бесполезный опыт, хотя и очень формальный”. Можно ли быть счастливым, душевно спокойным, если так понимать свою профессию, которая когда-то – не так давно – мыслилась как призвание, выражаемое в горячке мыслей и научном бульоне! К концу 1980-х оказалось, что в профессиональной биографии нашего автора было несколько выраженных периодов, связанных с разными темами, с разными учреждениями, с разным типом работы. На наш взгляд, это удачно – заниматься одним и тем же все время скучно и несовременно, к тому же непродуктивно. Перемены – миграции – нормальны для жизни современного человека. Но в глазах советских граждан того поколения и социального круга это было довольно необычным. Такие перемены за редкими исключениями номенклатурных назначений не предполагали занятия высоких постов и значимых карьерных продвижений. “Если бы меня в какой-нибудь из периодов моей жизни спросили, что является предметом моего исследования, то в каждый период это был бы совсем другой. Это и хорошо, и, наверно, плохо. С одной стороны, это… каждый раз какой-то новый опыт. Вот. Так много раз приходилось начинать вообще с начала, <�…> к тому же как бы не всегда по собственной инициативе, это не потому что у меня возникал какой-то интерес к какой-то задаче, которую я должен был решать, потому что я ее перед собой поставил”. ПЕРЕСТРОЙКА началась в середине 1980-х гг. Но брожение, недовольство, гонения – все это социологи испытали в конце 1970-х – начале 1980-х. Вспомним работу социологического диссидента Андрея Алексеева (бывшего сотрудника ИСЭПа) “Ожидаете ли Вы перемен?”. Уже после смерти Брежнева пошла политическая чехарда, всякие шатания, что-то в воздухе стало меняться, напоминая возмужавшим поздним шестидесятникам оттепель, когда они заканчивали школы и учились в университетах. Это был знакомый запах, который возвращал оживающих шестидесятников к юности, как запах дешевых сигарет, которые курил в детстве. Что же случилось в середине восьмидесятых? Эдик напоминает нам, что тогда было издано постановление политбюро ЦК КПСС об укреплении и развитии социологической науки, впервые была определена в ВАКе специальность “социология”, которая до того как бы не существовала. “Если говорить строго, то, вообще говоря, я – юрист, потому что мы не имеем и не могли иметь официального образования социологического по той причине, что его просто не было, социологии не было официально <�…> Это время большого брожения в социологической ассоциации и с выборами нового президента, Татьяны Ивановны Заславской, со скандалом и с уходом Ельмеева с компанией и так далее. Вообще такое бурное время... А в 89 этот процесс закончился расколом ИСЭПа на две части и отделением ИС АНа. Вот. Но вот тут уже как бы стало ясно”. И снова наступило время выбора, начали возникать новые учреждения, и снова, как в юности, открылись новые возможности. Встал вопрос, не начать ли еще раз заново. Хватит ли сил и энтузиазма? Достаточны ли навыки? Если долго думать и рефлектировать, то, конечно, ответишь на все эти вопросы – “нет”. Уже поздновато и правила неизвестны, и капиталы недостаточны, и осторожность – прежде всего, и, вообще, хлопот не оберешься. И хорошо бы это все случилось хоть на десять лет раньше. Слава богу, что есть такие самонадеянные, надеющиеся на “авось” и довольно отчаянные ребята. Это, в основном, те, которым терять нечего, расставаясь с советскими структурами. Безрассудство и остатки авантюризма, а также верность шестидесятническим идеалам и надежда на себя и друзей заставила несколько человек начать все снова. Попробовать еще разок в “возрасте акмэ”. Для Эдика с его опытом миграций, может быть, это было легче, чем для других. Кроме того, он раз и навсегда предпочел для себя роль “второго коренного”. РЫНОК “Тут появились ТО – товарищества с ограниченной ответственностью, появились кооперативы и так далее, и был ЛенСНИЦ, в котором работал Роман Могилевский <...> и еще ряд людей, с которыми я давно и хорошо знаком, и я ушел к ним. <�…> Это был очень любопытный опыт по той причине, что вот здесь уже впервые пришлось понюхать работу, связанную с неким таким типом западной организации исследовательской работы, и тут я понял, что мы к этому плохо готовы”. Новый рыночный опыт обозначил недостатки советской академической работы, выявил сложности адаптации опыта научного коллективизма и роли “тайного творца” к новой ситуации. Обнаружился также конфликт старого опыта и новых рыночных требований: навыки теоретической работы в академической науке, плохо сочетались с необходимостью решать конкретные задачи, поставленные заказчиком. “Не было формализованных технологий, методов… которые просто повторяются в различных исследованиях. Учились рынку на ходу. <�…> Эта работа была связана с тем, что ты не просто исследуешь, а еще этим зарабатываешь, это договорная работа, где ты должен заказчику в определенные сроки представить некий продукт…. Причем продукт ясно выраженный, понятный… это <�…> были какие-то предложения, которые устраивали твоего заказчика”. Рыночные требования “напрягают” всех нас – одних больше, других меньше. Они создают трудности и для людей, живущих в современном мире в развитых постиндустриальных обществах. Наши особенности в том, что у нас в коллективной памяти нет собственных отлаженных образцов совладания со сложностями рынка. Эдик формулирует эту моральную дилемму предельно жестко и нелицеприятно в отношении себя: “И я сломался. Я сломался, потому что стереотипы и опыт предшествующей исследовательской работы и новые требования, которые стояли перед конкретной работой, пять договоров в год – не совпадали. Теперь нормой было пять исследований в год, А я, предположим, привык к исследованию, которое длится два и три года и так далее, надо было подумать, э... обдумать это… Здесь надо было делать все одновременно, продумать методику и то, и другое по пяти исследованиям”. Цена рынка для людей, много лет проработавших в режиме советских предприятий чрезвычайно высока. Новые ритмы сказываются на здоровье. Это бывает не по силам чисто физически. Во многом это случай нашего героя: “В 90 году я получил на этом инвалидность. Вот, и тоже решил уйти на пенсию. Что из этого получилось, ты знаешь”, – говорит он своему интервьюеру, Виктору Воронкову, с которым они организовали Центр независимых социологических исследований. Центр и сегодня не только держится, но и растет и постепенно перерастает своих дерзких и уже стареющих отцов-основателей. Еще немного – пара-тройка диссертаций отличного качества – и отцы-основатели могут быть спокойны за свое детище: молодежь не отступится и новое собственное социологическое дело не бросит. Тогда, десять лет назад, поздние шестидесятники попробовали снова стать двигателями истории, и им удалось дать ход новому делу. Они использовали появившиеся возможности институциональной инициативы. Как оказалось, для этого необходимы чувство товарищества, социологическая компетентность и вкус, а также достаточные запасы выдержки и здоровья. “Появилась возможность <�…> поучаствовать в живом процессе, создать учреждение нового типа, которое все-таки будет делать не поденщину, а будет исследовательским учреждением… Открывалась перспектива строить некую свою политику в отношении исследований, связанных с интересными проблемами и так далее, поэтому в общем раздумывать не о чем было. Это был в общем единственный путь, и, как оказалось, очень правильный, и судя по тому, что сегодня происходит, в общем достаточно трудный и удачный, <...> и судя по реноме, которое сложилось у института, <�…> это действительно говорит о том, что направление было выбрано правильное и удачное, это оказалось привлекательным для большого количества людей, это дало шанс многим людям и они им воспользовались тут же. Я считаю, что, в общем, конечно, это очень удачный, удачный поворот судьбы”. Какова же ПРОФЕССИОНАЛЬНАЯ САМОИДЕНТИФИКАЦИЯ нашего автора? Как он сам отвечает на этот вопрос, рассказывая творческую биографию старому товарищу, коллеге, с которым знаком 30 лет? Мы видели, что это жизнь, в которой было много переломов, во многом нашего героя вели судьба и случай. Лишь в последнее десятилетие он, как и многие из нас, становится активным создателям своей истории. И это происходит тогда, когда за плечами более половины земного пути. Слом системы неизбежно сказывается в людях этого поколения как физиологический слом – не миновало это и нашего героя. И хотя часто ничего не хочется, кроме цианистого калия (это его слова) и сил меньше, чем хотелось бы, и во многом изменились взгляды, но стержень личности сохраняется и, вспоминая жизнь, автор подводит итоги и выносит диагноз себе. Наше дело – слушать и запоминать: “Идентичность у меня непонятно какая… Я скорее макросоциолог, <�…> так получилось. Это потому, что первоначально я был теоретиком права. С юности я должен был задумываться о больших социальных институтах и их месте в большом обществе. И этот отпечаток на мне лежит, и я поэтому, видимо, при всех тех конкретных вещах, которым мне приходится заниматься, например, здоровьем, бедностью и проч., я все-таки остаюсь макросоциологом… Мое собственное место в социологии, в общем, какое-то непонятное, потому что у меня такая странная характерологическая черта, что я об этом[о своем месте – Е.З.] не задумываюсь, меня так поглощает сама задача, которую я решаю, что какое это место [она – Е.З.] занимает там в этом самом [знании об обществе – Е.З.], я .не знаю. <�…> Я думаю, что в принципе, есть несколько работ, которые я сделал в своей жизни, которые являются абсолютным новаторством”. Перечислим вслед за автором те его работы, которые он считает значимыми для него и для социологии. Во-первых, это монография “Эффективность правовых норм”: “И хотя эта книжка написана совершенно в другой реальности,<�…> социальный механизм действия права там описан, тем не менее... так, как его еще не описывали ни тогда, ни сейчас”. Во-вторых, малотиражное издание “Планирование управления территорией областного ранга”: “Там тоже есть вещи, которые вполне можно вписывать и сегодня, хотя, конечно, надо убрать какие-то обязательные идеологические и непродуманные в ту пору фрагменты”. В-третьих, работа, которая связана с образом жизни. В этом тексте автор сформулировал закон социалистического ограбления населения, который функционировал через механизм общественных фондов потребления. Однако “при редактировании, <�…> когда А.Б. редактировала, она эти формулы выкинула, и из-за этого как бы в самой книжке это все непонятно”. Возможно, нашему скромному, деликатному и самокритичному автору сложно оценить свое место в отечественной социологии. Возьмем на себя смелость сформулировать некоторое представление об этом. Роль нашего героя – это во многом “устное научное творчество”, консультирование, порождение идей; это роль методолога, который дарит мысли направо и налево, это традиционная теневая роль, которая никогда не явлена публично и потому остается невидимой там, где успех деятельности и статус измеряется в регалиях и публикациях. Это понимает и сам Эдик. Он говорит: “Я считаю, что наука имеет двойственный характер... С одной стороны, это социальный институт, и поэтому в его рамках действует система статусов, по которым распределяются ученые. <�…> С другой стороны, это абсолютно анонимный институт, действующий сам по себе независимо от того общества, в рамках которого он формируется и работает. В рамках этого второго значения института науки, вообще говоря, наплевать, кто какое место занимает. Совершенно неважно, кто именно изобрел колесо. Важно то, что оно есть и действует… Мне кажется, к тому, что происходит в этом научном процессе, я приложил руку. Я не стоял в стороне, активно размышлял над этими проблемами. Однако, я не активно их пропагандировал и распространял по той простой причине, что мне казалось, что, в общем, хорошая идея сама найдет дорогу… Потому что думал, что надо изобретать колесо, а уж чего там, чье место, было бы колесо. В общем, казалось, что какую-то часть спицы или чего-то там, в общем, я вложил. Вот мое место, я так его мыслю”. Итак, подводя итоги всему этому тексту, который представляет собой перекличку голосов автора, интервьюера и комментатора, постараемся же ответить на вопрос, КТО ТАКИЕ ШЕСТИДЕСЯТНИКИ. Зададим этот вопрос нашему герою и посмотрим, что он ответит: “Такой запутанный вопрос. Я думаю, что шестидесятники – это все-таки упрощенная, в общем, такое, бросающееся в глаза, внешняя характеристика поколения, которое переживало некоторые исторические события одновременно, и во многом, по некоторым параметрам реагировало на эти события более или менее одинаково. Но чем дальше, тем больше я вижу, что, вообще говоря, только первоначально они реагировали одинаково. Но мотивация этой реакции была совершенно разной. Шестидесятники, судя по всему, представляли из себя совершенно более сложную структуру, чем мы думали… Это очень разные люди, с очень разными мировоззрениями, и их судьба сегодня совершенно разная. Путь, который они выбирают сегодня, совершенно неодинаков. Некоторые становятся патриотами, русофилами, другие – западниками... Шестидесятников объединяло протестное мировоззрение. Тогда всех их не устраивало то, что происходило до того. И они все стояли в оппозиции. Когда встала задача выбора представления о том, каким должен быть путь социальных изменений, все оказались сложнее... Совершенно не получилось, что это некое единое поколение и которое точно знает, чего оно хочет. Ничего оно не знает. Оно растеряно”. Продолжим диалог. “Ты себя числишь принадлежащим этому поколению?”. “Ну конечно, конечно, я числю себя, потому что... в силу своего темперамента, в силу сложившейся судьбы, <...> я скорее считаю себя некоторой почвой, так сказать, низовым слоем шестидесятников, которые не давали ростков, не вырастало дерево, ничего... и в известной степени поддерживали, создавали сочувственную среду для тех, у кого был темперамент активной оппозиции, которые находили в себе силы, им было интересно чему-то противостоять, против чего-то возражать и так далее. Может быть, я даже в какой-то степени предлагал для этого какие-то аргументы... я некий серый – такое сильное очень сравнение – серый кардинал, шестидесятник, который разрабатывал аргументы такие-то, а озвучивал их другой. Так что в общем конечно, конечно, вот эта протестная вещь, она... Ну, в общем, человек я не конфликтный, вообще мне это чуждо и поэтому, ну как бы вот вступать в драку мне всегда неприятно, вот, и поэтому, если у кого есть сильные бицепсы и хорошо держащий удар вот, то подсказать ему на ринге, что ты там поворачивайся так, ноги поставь так и так далее, вот, так вот может такой профессиональный зритель, который хорошо знает эту кухню бойцовскую, ринговского этого самого, бывает полезен для представителя определенной школы борьбы, школы бокса там и так далее. Так вот, видимо, так сказать, моя функция вот, то есть я конечно в этой команде, вот в этой команде, которая на ринге там дерется, и я на этой стороне. Но я не сам дерусь. Вот. <�…> Шестидесятников определяют как раз по тем, кто на ринге выступал. А на ринге выступали опять-таки очень разные бойцы, вот. И за ними в общем стоят разные зрители. Ну не знаю...” Подводя итог пережитому, наш мудрый герой отмечает психологические черты той когорты младших шестидесятников, с которыми он себя отождествляет. Он отказывается от социалистического утопического догматизма, но соглашается с конструктивистскими идеями прорабов общества. Осторожность, умеренный риск, боязнь утвержденных статусов, приверженность к теневым ролям в творчестве, перфекционистская ответственность перед словом и мыслью, тормозящая публичную реализацию, ответственность перед родными, стремление сочетать моральную чистоту и нормальную жизнь – это, на наш взгляд, и создает особый тип, который Юрий Левада называет культурно-антропологическим. Принимая дважды в течение своей профессиональной жизни вызов времени, люди этого типа сопротивляются внутренним и внешним ломкам с разной долей успешности. Благодаря им возможны успехи тех, кто, не ведая многих страхов и сомнений этого поколения, делает решительные шаги к авторству и индивидуализму. “Видимо, генетически в психике заложено не делать шагов, которые бессмысленны, которые приведут к твоему уничтожению и... не дадут возможности ничего сделать. Поэтому таких шагов я не делал. Возможно, судьба как бы подворачивалась таким образом. Тут ведь не поймешь, то ли судьба, события подворачивались, то ли ты в этих событиях выбираешь сам то, что, в общем, тебе подходит по темпераменту. Ведь на самом деле сваливать просто как бы на некие объективные, независящие от тебя обстоятельства, это, наверное, все-таки не очень точно. Я боялся статуса всегда. Вот чего я боялся, того боялся. Потому что статус обязывает. <...> И почему у меня идут трудно тексты, потому что я боюсь законченного текста. Он тоже обязывает. Он тоже уже заставляет тебя отвечать за то, что ты вот нечто окончательно сформулировал, и значит ты этого придерживаешься. Это какая-то черта характера, связанная с тем, что, в общем, я себя олицетворяю не с персоной, а с наукой. А наука окончательных суждений не выносит. У нее не та функция. <...> Как человек, ты в науке, ты вынужден выносить некие суждения, причем у нас же еще как бы место науки такое, она авторитет. И ты, в общем, должен играть роль этого авторитета... Видимо, вот из-за этого обостренного чувства неокончательности всего того, что происходит, меня проносило мимо крутых ошибок. Живешь так, как будто у тебя впереди вечность и стало быть до окончательных решений, в общем-то дело, так и не дойдет. Вечность так и вечность. Чего тут, какие окончательные решения. Можно не принимать их. Можно идти вместе с процессом, наблюдать его и так далее”. И правда, надо жить ориентируясь на вечность, кто-то должен уметь это делать, иначе мы не заметим впопыхах и в суете самого главного – горизонта трансцендентной задачи, которую мы решаем, отдаваясь биографическому импульсу. |
Похожие:
 |
Способствовать овладению студентами теоретико-методологической базой... Формирование базовых знаний опыта социальной работы, накопленного цивилизацией западных стран |
|
Разработка обучающей системы специалистов общетехнического профиля... Р уже реализованных решений комбинированной реальности в авиационной индустрии, классификацию систем комбинированной реальности,... |
 |
Ядов В. А Ядов В. А. Стратегия социологического исследования. Описание,объяснение, понимание социальной реальности/ В. А. Ядов. — 3-е изд.,... |
|
Реализация приложения с использованием технологии виртуальной реальности Создание приложения с использованием технологий виртуальной реальности 5 |
|
Методические рекомендации по изучению дисциплины «Методы исследований... Целью освоения дисциплины «Методы исследования в социальной работе» является формирование целостной системы знаний об основных общенаучных... |
|
Инструкция специалист по социальной работе спб гбсусо «Дом-интернат... Приказом Министерства труда и социальной защиты РФ от 22. 10. 2013 №571н «Об утверждении профессионального стандарта «Специалист... |
|
«Купи Samsung Galaxy s 7 edge │ s 7 и получи очки виртуальной реальности Gear vr в подарок» «Купи Samsung Galaxy S7 edge│S7 и получи очки виртуальной реальности Gear vr в подарок» |
|
«Купи Samsung Galaxy s 7 edge │ s 7 и получи очки виртуальной реальности Gear vr в подарок» «Купи Samsung Galaxy S7 edge│S7 и получи очки виртуальной реальности Gear vr в подарок» |
|
На уроке русского языка и литературы Реальности времени предъявляют новые повышенные требования к профессиональной компетентности учителя |
|
При составлении рабочих программ следует учесть В программе каждого класса должны быть представлены разножанровые произведения; произведения на разные темы; произведения разных... |
|
Исследование и анализ сред виртуальной реальности, используемых в... Государственное образовательное учреждение высшего профессионального образования |
|
Правила игры в жизнь (стр. 4) В этой рубрике мы бы хотели поговорить о том, что нас удивляет, что выходит за грани нашего представления о нормальном и паранормальном.... |
|
Московский институт электроники и математики На тему “Разработка и исследование системы дополненной реальности с поддержкой распознавания жестов в режиме реального времени” |
|
Социальной ответственности бизнеса была затронута на всероссийском деловом форуме Направляем вам ежедневный обзор центральной российской прессы по социальной тематике |
|
Научно-исследовательская работа (нир) «Разработка программно-аппаратного комплекса для повышения качества обучения специалистов ОАО «Сетевая компания» с применением элементов... |
|
Курсы по транспортной безопасности Подписывайтесь на наш видеоканал в YouTube, вступайте в нашу группу в социальной сети вконтакте, наблюдайте за нами в социальной... |