Правовое положение евреев в российской империи в конце XVIII начале XIX вв

Скачать 4.32 Mb.

Название	Правовое положение евреев в российской империи в конце XVIII начале XIX вв
страница	9/23
Тип	Автореферат

rykovodstvo.ru > Руководство эксплуатация > Автореферат

1 ... 5 6 7 8 9 10 11 12 ... 23

Государственное регулирование костюма евреев.

В Восточной Европе первые нормативные акты, исходившие первоначально от церковной власти и предписывавшие евреям ношение особой одежды или внешних отличительных знаков, относятся к XIII веку^⁵²⁶. Формально эти ограничения действовали и на территории Польши, а позднее – Речи Посполитой, будучи неоднократно подтверждаемы светской властью; в частности, королевской конституцией 1538 года евреям было предписано носить на улицах желтые шапки^⁵²⁷ (желтый цвет в средневековой Европе считали символом порока и предательства, именно поэтому повсеместно он становился обязательной принадлежностью еврейского костюма^⁵²⁸). Кроме того, для обозначения низкого социального статуса евреям было запрещено носить драгоценные украшения и серебряное оружие, за исключением одного перстня и одного кольца^⁵²⁹. Подобные ограничения в Речи Посполитой устанавливались не только евреев – ношение особой одежды предписывалось также крестьянам, бюргерам, купцам, членам ремесленных братств, докторам, писцам, посыльным, домашним слугам, титулованным и нетитулованным дворянам и т.п.^⁵³⁰ Польское государство стремилось к тому, чтобы одежда различных сословных и профессиональных групп становилась своеобразным внешним маркером их социальной принадлежности.

В российском законодательстве вопрос о регулировании костюма евреев впервые был поднят Положением 1804 года. При этом установленные ограничения имели совершенно противоположную цель: не подчеркнуть, а сгладить различия между еврейским и христианским населением. Как европейские, так и российские путешественники неоднократно отмечали «восточный вид» польских евреев^⁵³¹, которые носили традиционный ашкеназский костюм, восходящий к устаревшей польской шляхетской средневековой моде и включающий меховую шапку, шубу с отложным воротником, лапсердак, короткие штаны и чулки. Вероятно, и русскими чиновниками-дворянами этот непривычный костюм интуитивно воспринимался с неодобрением, поскольку это был наиболее наглядный маркер еврейской чуждости. Именно так в 1799 году объяснял причины неодобрительного отношения к нему со стороны администрации литовский гражданский губернатор И.Г. Фризель: «Нынешнее еврейское платье сверх того, что для недостаточных весьма убыточно [это замечание, вероятно, относилось прежде всего к дорогостоящим парикам, которые носили замужние женщины, а также к меховым воротникам и шапкам – А.Е.], по неопрятности евреев внушает к ним сильное отвращение»^⁵³².

Вследствие этого, Положение вводило сложную систему регламентации формы одежды евреев в зависимости от места проживания и рода занятий: в пределах черты оседлости им было разрешено носить еврейское платье (ст. 3), а в случае временного пребывания во внутренних губерниях – только немецкое, под угрозой немедленной полицейской высылки в место постоянного проживания. Евреи, обучающиеся в государственных учебных заведениях, должны носить немецкое либо польское платье (ст. 3), а в Санкт-Петербургской Академии Художеств – только немецкое (ст. 4), избранные членами магистрата в губерниях, от Польши присоединенных – немецкое, польское или русское, а в иных губерниях черты оседлости – только немецкое (ст. 9). Под еврейским платьем при этом подразумевался описанный традиционный костюм^⁵³³, под немецким - одежда, соответствующая европейской моде, подобная той, которую носили российские дворяне, под русским – костюм российских горожан и купечества, под польским – национальный сарматский костюм, основой которого были жупан и кунтуш.
Однако вся подробнейшая регламентация формы одежды евреев, тщательно подготовленная Комитетом в духе просвещенческой утопии, оказалась напрасной, поскольку выполнять эти требования евреи не собирались. В рапорте сенатора Алексеева, которому в 1807 году была поручена инспекция присоединенных от Польши губерний, сообщалось, что ношение традиционного костюма, наряду с другими «суеверными обычаями» (в частности, соблюдением кашрута, т.е. особых правил относительно питания), евреи «при всяком случае выставляют в виде религии для отклонения предприемлемых к благоустройству их распоряжений» ^⁵³⁴, т.е. с точки зрения сенатора, используют как надуманный предлог для сопротивления попыткам правительственных реформ. По воспоминаниям еврейского общественного деятеля Липмана Зельцера, когда ему даже гораздо позже, в правление Николая I, понадобилось сшить для визита к императору европейский сюртук, это воспринималось и им самим, и его еврейским окружением как вынужденная, но позорная уступка (несмотря на то, что надеть его он собирался единственный раз в жизни)^⁵³⁵.

Третий Еврейский комитет получал ходатайства о позволении евреям носить хотя бы русское платье вместо польского и немецкого, поскольку «в немецком платье с небритыми бородами они вяще могут послужить предметом поругания и насмешек»^⁵³⁶; возможно, евреи таким образом надеялись под видом русского костюма продолжить носить лапсердаки, схожие по крою с купеческими сюртуками^⁵³⁷. Кстати, вопрос наличия у евреев бород сам по себе вызывал споры: в 1806 году евреи, избранные в киевский магистрат, согласились носить русское платье, но отказались брить бороды и стричь пейсы, ссылаясь

на то, что русские купцы тоже носят бороды. Губернское правление настаивало, что вследствие этого в магистрате будут подчеркиваться различия между еврейскими и нееврейскими заседателями, то есть главная цель соответствующей нормы Положения 1804 года – «единообразие и общий порядок» - не будет достигнута. Тем не менее, дело было закончено разрешением киевского генерал-губернатора А.П. Тормасова не брить бород^⁵³⁸.

Через некоторое время правительство было вынуждено смириться окончательно. 2 августа 1818 года министр духовных дел и народного просвещения сообщил управляющему министерством полиции: «Его императорское величество повелел, чтобы, до нового общего устава о евреях, не было им в столицах ни во внутренних губерниях России никакого принуждения в костюме, предписываемого 28-м § положения 1804 года; напротив, было бы позволяемо им носить то платье, какое они имеют ныне»^⁵³⁹.

Таким образом, консервация традиционного костюма была продолжена. Историки неоднократно отмечали ставшее уже историческим анекдотом возмущение путешествующих по западным губерниям императоров Александра I, Николая I и Александра II по поводу присутствия там большого количества в евреев в одежде традиционного экзотического покроя. Эта ситуация не вызывает удивления – скорее, следовало бы удивляться, если бы реформа еврейского костюма прошла успешно. Внешние меры, призванные подчеркнуть единство евреев с прочими российскими подданными, не могли дать результата, поскольку внутренняя разобщенность сохранялась.

Государственное регулирование образования евреев и изучения европейских языков.

Идеи о необходимости распространения в еврейских кругах светского образования неоднократно высказывались в проектах еврейских реформ, предлагаемых в конце XVIII – начале XIX вв. В полном соответствии с духом Просвещения, авторы этих проектов – как государственные чиновники, так и прогрессивно настроенные евреи-маскилим – считали культурную интеграцию, осуществляемую через светское обучение, необходимым залогом преодоления конфликта между еврейским и христианским населением^⁵⁴⁰.

На законодательном уровне вопрос образования евреев впервые был поднят при подготовке Положения 1804 года. Примечательно, что этому вопросу – явно не самому важному с точки зрения как самих евреев, так и правительства – была посвящена первая глава Положения. Г.А. Козлитин называет это «европейской вывеской еврейской конституции»^⁵⁴¹, а П. Марек – данью либерализму, позволившей «борьбе с евреями придать характер заботы о них»^⁵⁴². Однако причины этого состоят совсем не в том, что государство якобы хотело создать благоприятное впечатление, предварив ограничительные статьи документа лицемерным приглашением к просвещению. Народное просвещение и в самом деле рассматривалось молодым императором Александром I и членами «Негласного комитета» как один из важнейших элементов их реформаторских планов. Для эпохи Просвещения вообще были типичны идеи «исправления» евреев, «испорченных» религиозными предрассудками и отпадением от европейской цивилизации; соответственно, считалось, что их социальная неполноценность может быть преодолена путем ассимиляции и внедрения светского образования^⁵⁴³. Особенно тесно политика в области образования смыкалась с религиозной политикой, поскольку и та, и другая выражали заботу правительства о душах подданных^⁵⁴⁴: неслучайно в 1817 году Министерство народного просвещения и Главное управление духовных дел иностранных исповеданий Министерства внутренних дел были объединены в одно ведомство – Министерство духовных дел и народного просвещения^⁵⁴⁵.
Положением 1804 года евреям было разрешено обучение во всех учебных заведениях Российской империи, включая приходские училища (одногодичные начальные школы, подготавливавшие к поступлению в уездные училища), уездные училища (двухгодичные начальные школы, подготавливавшие к поступлению в гимназию), гимназии (бывшие главные народные училища), университеты и Академию Художеств. При этом специально были предусмотрены, во-первых, возможность присвоения евреям ученых степеней наравне с другими подданными, во-вторых, меры защиты религиозных убеждений учащихся евреев: «Никто из детей еврейских, быв в училище во время его воспитания, не должен быть ни под каким видом отвлекаем от своей религии, ни принуждаем учиться тому, что ей противно и даже несогласно с нею быть может». Хотя из текста Положения о евреях этого не следовало прямо, надо предполагать, что на еврейских учащихся должны были распространяться и все другие действовавшие на тот момент (в т.ч. принятые в рамках реформы 1803 г.^⁵⁴⁶) правила, касающиеся системы образования, в частности, положения о бесплатности обучения в училищах низших ступеней и бессословности обучения.

Одновременно было разрешено обучение детей-евреев в особых еврейских школах при соблюдении двух условий: содержание их на собственные средства общин и обязательное преподавание там русского, польского или немецкого языков. Последняя норма обуславливалась тем, что, согласно ст.ст. 7-10 Положения, знание одного из этих трех языков было обязательно для евреев, избираемых на публичные должности – как государственные (члены магистратов), так и внутриобщинные (раввины и члены кагала); кроме того, на одном из этих языков под угрозой признания их недействительными в суде должны были составляться с 1 января 1807 года все «акты публичные» с участием евреев, такие как векселя и купчие крепости, а с 4 декабря 1810 года – также внутренние торговые документы, такие как бухгалтерские книги и купеческие тетради.

Несмотря на диспозитивный характер нормы об организации еврейских школ, на практике она иногда воспринималась местной администрацией как законодательное требование. Так, в 1817 году минский прокурор сообщал, что в общих учебных заведениях губернии не обучалось ни одного еврея, а в еврейских школах учеников обучали только еврейскому языку. Губернское правление сочло, что это противоречит Положению 1804 года, предписало учредить еврейские училища, где детей обучали бы светским предметам, причем содержаться эти училища должны были на деньги еврейских общин^⁵⁴⁷. Тем не менее, исполнено это постановление не было – вероятно, из-за того, что сами евреи проигнорировали эту инициативу по причинам, о которых будет подробнее сказано ниже.
Отдельно нужно заметить, что, судя по последующей правоприменительной практике, под еврейскими школами в Положении понимались именно светские школы, которые могли бы быть открыты для еврейских детей: уже существовавшие в большом количестве религиозные учебные заведения – хедеры и иешивы – продолжали обучать исключительно ивриту и иудейскому богословию, не подвергаясь за это каким-либо санкциям и не встречая нареканий со стороны властей. В 1809 году еврейские депутаты объясняли то, что их дети не ходят в русские школы, незнанием русского языка, который не преподают в хедерах^⁵⁴⁸. Это означало, что образовался замкнутый круг: малое распространение русского языка было одновременно и следствием, и причиной недостаточной интеграции евреев.

Изучение русского языка в хедерах было объявлено обязательным значительно позже, в 1888 году, причем даже тогда эта мера была распространена только на губернии Царства Польского^⁵⁴⁹. Большинству детей в еврейских семьях изучение иных языков, кроме идиша и иврита, было практически недоступно как минимум до середины XIX века – так, Д.А. Хвольсон, в будущем профессор Санкт-Петербургского университета, в конце 30-х гг., будучи уже взрослым человеком, вынужден был учить русские и латинские буквы по вывескам лавок^⁵⁵⁰. Такую ситуацию следует признать очевидной ошибкой правительства – обязательное изучения европейских языков в детском возрасте могло бы стать одним из наименее дискомфортных для самих евреев и наиболее легко обеспечиваемых способов создать предпосылки для аккультурации диаспоры.

В процессе обсуждения соответствующих норм Положения 1804 года первый Еврейский комитет (как следует из его журнала, процитированного позже в отчете третьего комитета) делал акцент как раз на желании обеспечить интеграцию: «причиной, побудившей к установлению сей меры, принято было невежество еврейского народа и недостаток общего языка, для чего и признано было нужным открыть ему все способы к просвещению <�…> и даже принудив нравственным образом к сообщению с другими посредством общего языка» ^⁵⁵¹. Такое объяснение представляет собой типичный образец просветительской либеральной риторики, однако оно не соответствует действительности. Учитывая, что на самом деле обучение языкам не было законодательно обеспечено, следует признать, что главной целью государства было расширение возможностей для административного надзора за еврейскими общинами: неслучайно знание языков требовалось только от евреев, наделенных официальными полномочиями, а перевод – только от подлежащих контролю документов.
На практике евреи после принятия Положения 1804 года высказывали равное неприятие всех трех «цивилизованных» языков и, как известно из отчета третьего Еврейского комитета, ходатайствовали о разрешении продолжить вести торговую документацию на идише, а также избираться в магистраты без знания одного из этих языков^⁵⁵². Как и в случае с запретом еврейского костюма, попытки заставить хотя бы верхушку еврейских общин обучиться «цивилизованному», с точки зрения властей, языку ни к чему не приводили до последних десятилетий XIX века, несмотря на неоднократные подтверждения этого требования^⁵⁵³. В некоторой степени это объяснялось естественным неприятием чужого языка как самого яркого элемента чуждой культуры – именно на это, в частности, указывал в своих воспоминаниях литовский еврей Соломон Маймон, живший во второй половине XVIII века: «предрассудки собственной нации запрещали <�…> изучать все языки, кроме еврейского, и все науки, кроме Талмуда и его многочисленных комментаторов»^⁵⁵⁴. Кроме того, налицо было и понятное нежелание терпеть бытовые неудобства в процессе изучения нового языка. Однако сложившаяся ситуация показательна как маркер настроений, царивших в еврейском обществе в тот период: очевидно, что если бы евреи были заинтересованы хотя бы в частичной ассимиляции, они и без законодательных распоряжений стремились бы заговорить по-русски или по-польски, однако так поступали только немногие из них.
Отдельно нужно заметить, что запрет избирать на городские должности евреев, не знающих европейских языков - хотя этот запрет и был обусловлен утилитарной необходимостью, а также содержал в себе некоторый ассимиляторский потенциал - формально был откровенно дискриминационным. По общему правилу, распространявшемуся на представителей всех других национальностей, в городовые магистраты и ратуши разрешалось избирать до половины бургомистров и ратманов, не знающих русского языка (ст. 27 Городового положения). Более того, на практике незнание русского языка не считалось уважительной причиной для отказа от городских должностей: так, когда в 1822 году купец Иван Буркарт, избранный в Москве бургомистром, ходатайствовал об отстранении его от должности по причине незнания языка, Сенатом ему было в этом отказано^⁵⁵⁵. По этому поводу московским генерал-губернатором Д.В. Голицыным в 1824 году было пояснено, что и большинство русских купцов, избранных в магистрат, чаще всего не умеют читать и писать и тем более не разбираются в законах, поэтому «все делопроизводство не только формою, но даже и судом возлежит большей частью на секретарях»^⁵⁵⁶. Возможно, особая строгость в этом вопросе в отношении евреев объяснялась тем, что, поскольку евреи не могли поступать на государственную службу, среди чиновников не было тех, кто понимал бы еврейские языки, в то время как носители других языков (например, немецкого, польского и т.п.), на которых пришлось бы общаться с выбранными на городские должности купцами, в российской администрации встречались. Впоследствии, когда было образовано Министерство духовных дел и народного просвещения, в штате Главного управления духовных дел иностранных исповеданий, в т.ч. и Департамента по еврейскому исповеданию, не состояло переводчиков, поэтому все вопросы разрешались с использованием тех языков, которыми владели чиновники департамента^⁵⁵⁷; вряд ли можно предположить, что к числу таких языков относились иврит или идиш.
Обращает на себя внимание тот факт, что русский язык, который теоретически должен был считаться главным государственным языком, никак не выделяется по сравнению с польским и немецким. По мнению А.Д. Градовского, Положение 1804 года, никак не выделявшее особый статус именно русского языка в еврейской среде и уравнивавшее его с локально распространенными только в западных губерниях польским и немецким, подчеркивало, что российское правительство закрывало для евреев путь к ассимиляции, предполагая, что им никогда не придется проживать за пределами уже сложившейся к тому времени черты оседлости^⁵⁵⁸. И.Г. Оршанский полагал, что, при значительном преобладании польского и немецкого населения в западных губерниях империи, уравнивание в правах русского языка с польским и немецким «в сущности было равно совершенному остракизму русского языка из еврейской среды»^⁵⁵⁹. Однако оценка этих мер с точки зрения практической целесообразности с учетом условий начала XIX века должна быть несколько иной.

На практике в период правления Александра I власти вообще обращали мало внимания на распространение русского языка – не только среди евреев, но и среди остального населения на национальных окраинах империи^⁵⁶⁰. На присоединенных в ходе разделов Речи Посполитой белорусских и украинских территориях делопроизводство и судопроизводство до 90-х гг. XVIII века велось на польском языке, и только в последние годы XVIII века явочным порядком начали предприниматься попытки по переводу делопроизводства на русский язык, но вплоть до 30-х гг. русский и польский языки в официальном обороте сосуществовали с заметным преобладанием польского. В Волынской и Подольской губерниях административное делопроизводство велось на русском языке, а судопроизводство – на польском^⁵⁶¹ (в быту же, кроме распространенного среди дворян французского, обычно использовался польский язык^⁵⁶²). В Прибалтике делопроизводство и преподавание велись в основном на немецком языке, но в некоторых случаях использовался русский, хотя окончательный переход к русскому языку там был осуществлен официально только в 1850 году, а фактически – в 80-е гг. XIX века^⁵⁶³. Принудительное насаждение именно русского языка, возможно, в далеком будущем упростило бы ассимиляцию евреев в русском обществе, однако в ближайшей перспективе, наоборот, усложнило бы их взаимодействие с окружающим их в местах их расселения смешанным польско-литовско-латышско-немецким населением, а прежде всего – с местной администрацией. Важно понимать, что, несмотря на просветительский пафос законодателя, принудительное насаждение в еврейской среде европейских языков, так же как и европейского костюма, не означало курса на их русификацию и на разрушение замкнутости еврейских общин, а имело в основном утилитарную цель - снять языковой барьер, мешавший контролю чиновников за еврейскими общинами и отдельными их членами. Эти меры не должны были и не могли вызвать заметных социокультурных изменений в еврейской среде.
При рассмотрении вопроса об обучении евреев в светских учебных заведениях необходимо отметить, что в России отсутствовало главное препятствие, не позволявшее евреям становиться студентами в Европе, а именно необходимость принятия религиозной присяги. В российских университетах отсутствовали теологические факультеты (за исключением лютеранского в Дерптском университете), а студенческая присяга не содержала неприемлемых для нехристиан богословских формул, поэтому формальной преграды, которая могла бы помешать евреям поступить в университет, не было^⁵⁶⁴. Более того, в России, в отличие от Европы, государство традиционно уделяло гораздо больше внимания развитию высшего и среднего, а не начального образования, поэтому в России была гораздо меньше распространена грамотность среди населения. Соответственно, гораздо меньший процент населения имел даже теоретическую возможность поступить в гимназию, а тем более в университет, и в такой ситуации евреи с их многовековой традицией поголовной грамотности имели значительное преимущество^⁵⁶⁵.

Тем не менее, попытки относительно массовой реализации этого преимущества были предприняты гораздо позже, не ранее 60-х гг. XIX века, и только в 1880-х гг. число евреев-студентов университетов в России превысило число воспитанников иешив, т.е. высших иудейских учебных заведений, подготавливавших раввинов^⁵⁶⁶. В начале XIX века запрос на получение светского образования в еврейской среде был минимален в силу крайней социокультурной обособленности еврейских общин^⁵⁶⁷.

Стремление получать светское образование наталкивалось на активное противодействие со стороны консервативно настроенного еврейского большинства. Как констатировали немногочисленные европейски образованные евреи того времени, «среди [других народов] люди знания – это гордость своего народа; среди нас же они должны скрываться подобно преступникам»^⁵⁶⁸. Когда в 1803 году брестский еврей Моргенштейн попытался организовать для еврейских детей светскую школу, ему этого не удалось – по сообщения литовского губернатора Бенигсена, «живущие в городе Брест евреи не хотят отдавать детей своих по неизвестной сему Моргенштейну причине»^⁵⁶⁹; еврейская школа, которую открыл в 1808 году Виленский университет, просуществовала недолго из-за противодействия кагала^⁵⁷⁰. Причина такой ситуации состояла в том, что религиозные нормы позволяли евреям изучать светские науки, лишь вполне овладев раввинской мудростью^⁵⁷¹. В еврейской среде получение классического европейского образования признавалось только средством для лучшего понимания Торы, причем эта позиция только усилилась с распространением хасидизма в XVIII веке. В Восточной Европе социокультурная замкнутость евреев была даже выше, чем на Западе, где с XVIII века все активнее развивался процесс ассимиляции евреев, поэтому ортодоксальные западноевропейские еврейские семьи предпочитали отправлять сыновей получать образование в польских и литовских иешивах, в которых присутствие светских элементов в образовательном процессе было минимизировано^⁵⁷².

Поддержка идеи обучения в российских государственных школах и университетах могла исходить только от маскилим, т.е. сторонников Гаскалы - еврейского Просвещения, стремившихся к приобщению к европейским социальным и культурным ценностям^⁵⁷³. Кстати, можно предположить, что именно влиянием Гаскалы объясняется такое внимание Положения 1804 года к вопросу образования евреев, ранее полностью обойденному вниманием государства: во всяком случае, известен факт личного знакомства члена первого Еврейского комитета А.А. Чарторыйского с видным деятелем российской Гаскалы Иегудой Лейбом (он же - Мендель Левин)^⁵⁷⁴. При этом нужно учитывать, что, хотя идеи Гаскалы, зародившиеся среди немецких евреев, начали в это время проникать в Россию^⁵⁷⁵, численность и влияние маскилим были пока еще слишком незначительны, чтобы влиять на общую картину, тем более что и маскилы часто стремились заводить собственные школы – пусть и нерелигиозные, но отдельные от русских учебных заведений^⁵⁷⁶.

Практически полное отсутствие заинтересованности в получении светского образования подтверждают статистические данные: в 1833 году среди 2105 учащихся гимназий в пределах черты оседлости было 12 евреев. В 1840 году среди 2594 студентов российских университетов было 15 евреев, включая принявших христианство в годы обучения. Даже в Виленском университете вплоть до 60-х гг. студенты-евреи составляли менее 0,5% учащихся^⁵⁷⁷. Эти статистические данные относятся к несколько более позднему периоду, нежели рассматриваемый нами в настоящей работе, однако, учитывая единство курса государственной политики по вопросу еврейского просвещения в тот период, можно с уверенностью предполагать, что в начале XIX века доля учащихся была примерно такой же или даже ниже.

Сыграло свою роль и то, что вплоть до конца 50-х гг., когда евреям-выпускникам университетов были предоставлены значительные привилегии, включая право селиться за пределами черты оседлости, со стороны правительства не предпринимались никакие меры, которые могли бы стимулировать евреев получать светское образование. Какие бы то ни было преимущества евреям, окончившим университет, были впервые предоставлены уже за пределами рассматриваемого периода вторым Положением о евреях 1835 года^⁵⁷⁸. Положение о евреях 1804 года разрешило евреям обучаться в учебных заведениях и получать ученые степени, но умолчало о присвоении им привилегий, положенных в Российской империи всем выпускникам университетов (например, с 1803 года по окончании курса наук студенты получали классный чин)^⁵⁷⁹. В ответ на запрос от должностных лиц Виленского университета Министерство народного просвещения разъяснило, что эти привилегии на евреев не распространяются. В связи с этим, евреи сталкивались с ограничениями даже в вопросе, традиционно разрешавшемся университетами автономно, вне контроля государства, а именно при присвоении ученых степеней. В 1816 году Симону Вольфу, окончившему к тому времени 6-летний курс юридического факультета Дерптском университете, было отказано в допуске к экзамену на докторскую степень, причем отказ был аргументирован, во-первых, несовместимостью запрета на занятие евреями публичных должностей с присвоением выпускнику университета классного чина, а во-вторых, невозможностью для иудея применять или преподавать юридические постановления, касающиеся присяг, богохульства, ереси, кощунства и ряда иных вопросов, вытекающих из христианского учения^⁵⁸⁰. Многочисленные протесты Вольфа, вплоть до обращения напрямую к императору, не принесли ожидаемого результата^⁵⁸¹ (хотя имеются сведения о том, что позже он, несмотря на формальное отсутствие степени, занимался адвокатской практикой в Митаве^⁵⁸²). В литературе можно найти упоминания о еврее Лазаре Ицике Зеуме, якобы получившем докторскую степень в Дерптском университете в 1805 году, однако исследователи признают, что сам факт существования этого студента не подтвержден архивными данными, в частности, его имя отсутствует в матрикулах (списках студентов) университета^⁵⁸³. Что же касается Виленского университета, также находившегося в черте оседлости, то в 1819 году в ответ на ходатайство правления университета об освобождении от подушной подати обучающихся там евреев (при том, что такая привилегия даровалась всем лицам с высшим образованием) министром финансов было сообщено: «Касательно обучающихся в Виленском университете студентов из евреев, состоящих в подушном окладе, ответствую, что желающим из них ныне же принять христианство ничто не препятствует привести в действо такое благое и душеспасительное намерение их»^⁵⁸⁴. Впрочем, вероисповедание не могло стать препятствием для обучения евреев врачебному делу, не связанному с религиозными вопросами, поэтому, по встречающимся данным, на момент реорганизации Виленского университета в 1802 году на медицинском факультете там обучалось от 14 до 40 евреев^⁵⁸⁵, однако эти смелые оценки не подтверждены источниками. В 1824 году диплом медицинского факультета получил Самуил Кушелевский^⁵⁸⁶, однако на многие годы это оставалось единственным достоверно известным случаем присуждения ученой степени еврею (не считая выкрестов).
Вопрос государственного контроля за еврейскими школами долгое время вообще не поднимался. С 1803 года государство было разделено на учебные округа, возглавляемые университетами; таким образом, все учебные заведения прибалтийских губерний, в т.ч. формально и еврейские хедеры и ешивы, состояли под контролем Дерптского университета. Граф Ливен, попечитель Дерптского учебного округа, просил вывести еврейских учителей из ведения училищной комиссии Дерптского университета, поскольку на местах недоставало училищных чиновников, а имевшиеся не знали используемых евреями языков; очевидно, что, хотя это прошение последовало только в 1824 году, и в предыдущие годы контроль за еврейскими школами на практике отсутствовал. В связи с этим, граф Ливен предлагал передать надзор за еврейскими учителями гражданскому начальству, т.е. местной администрации, которая могла бы поручить испытание учителей пользующимся доверием раввинам^⁵⁸⁷. К тому времени в Митаве уже была учреждена по собственной инициативе «старейшин еврейских семейств» коллегия, которая должна была проверять знания учителей, но она не начинала работать, пока власти не одобрят предложенный ей план обучения. При обсуждении этого плана возник принципиальный спор. Училищная комиссия Дерптского учебного округа, в общем, одобрила его, внеся только второстепенные методологические поправки^⁵⁸⁸. Однако Прибалтийский генерал-губернатор и попечитель Дерптского учебного округа, напротив, обращали внимание на то, что план, с их точки зрения, имел существенный недостаток: он не обеспечивал еврейским мальчикам знаний, достаточных для последующего поступления в народные училища, т.е. нееврейские школы^⁵⁸⁹. Взгляд на традиционное еврейское образование как на подготовку к получению образования в христианских учебных заведениях отражает русификаторские тенденции, которые были сравнительно мало свойственны русской администрации в рассматриваемый нами период конца XVIII – начала XIX вв., но возобладали во второй четверти XIX века.

Запрет на наем евреями работников-христиан.

Исследователи часто утверждают, что практика аренды евреями населенных имений утвердилась еще в Речи Посполитой, поскольку была разрешена там законодательно^⁵⁹⁰. Это не совсем верно, поскольку польское законодательство запрещало евреям владеть крепостными (например, польская конституция 1575 года, разрешавшая всем подданным приобретать имения в Великом княжестве Литовском, делала исключение для «жидов и крестьян, помещиком не уволенных»^⁵⁹¹). Впрочем, этот запрет повсеместно нарушался^⁵⁹². Кардинал Комедони, объезжавший польские земли в XVI веке, замечал, что украинские евреи «живут не от низких барышей, лихвы и т.п., а владеют землями»^⁵⁹³.

После разделов Речи Посполитой некоторые евреи предпринимали попытки продолжить такую практику в России. Так, в 1816 году, согласно заметкам Н.Н. Новосильцева о передаваемых ему прошениях на высочайшее имя, еврей Якоб Эбштейн ходатайствовал «о позволении ему приобрести покупкою имение и владеть оным»^⁵⁹⁴; никаких дальнейших сведений о разрешении этого дела не имеется, но, вероятнее всего, он получил отказ. Еще раньше, в 1799 году, купец второй гильдии Гецель Лейзарович из Белицы в прошениях в Сенат и на высочайшее имя добивался разрешения на покупку двухсот крестьян для работы на кожевенном заводе^⁵⁹⁵. Его просьба была, возможно, простимулирована состоявшимся незадолго до того повторным разрешением купцам покупать крестьян к фабрикам и заводам^⁵⁹⁶. Однако Лезеровичу также было отказано на основании нормы указа от 22 февраля 1784 года, лишавшего нехристиан права владения крепостными крестьянами^⁵⁹⁷. Сам этот указ, в свою очередь, представлял собой подтверждение нормы, содержавшейся в формально действовавшем в то время Соборном уложении 1649 года и запрещавшей «некрещеным иноземцам» держать русских людей в холопстве «по крепостям и добровольно».

Однако отдельные примеры приобретения евреями крепостных душ в этот период имели место: так, Иошуа Цейтлину принадлежали имения в Херсонской и Могилевской губерниях^⁵⁹⁸, Ноте Ноткину – в Екатеринославской^⁵⁹⁹, купцу Ицке Кашновицу – в Херсонской, фабриканту Якову Гиршу – в Могилевской^⁶⁰⁰, купцу Шевелю Левину – под Пинском^⁶⁰¹. Вероятно, правительство сознательно шло на нарушение общего для всех нехристиан запрета на владение населенными имениями в стремлении приобрести союзников в среде еврейской верхушки. В пользу такого предположения говорит и то, что имения приобретались евреями не просто богатыми, но и приближенными к правящим кругам; это были представители нередко встречавшегося в Европе типа т.н. «придворного еврея» - доверенного лица крупных чиновников^⁶⁰². Нота Ноткин и Иошуа Цейтлин, еще будучи польскими подданными, носили титул «надворных советников польского королевского двора», а после разделов Речи Посполитой приобрели большое влияние при администрации белорусских и новороссийских губерний, став крупными подрядчиками казны и, по многим свидетельствам, кредиторами и протеже фаворитов Екатерины II – С.Г. Зорича и «светлейшего юдофила» Г.А. Потемкина^⁶⁰³. В отношении Цейтлина О.Ю. Минкина предполагает также, что его имение было приобретено на имя подставного лица из дворян, поскольку некий полковник Голынский позже предъявлял на него права^⁶⁰⁴. Яков Гирш получил казенное имение в аренду по ходатайству З.Г. Чернышева с личного разрешения Екатерины II, которое он получил, поскольку собирался использовать эти земли для выращивания овец, из шерсти которых на его фабрике затем должно было производиться сукно, необходимое для российской армии; и даже с учетом этого обстоятельства, имение было передано ему только в аренду, а не в «потомственное владение», как он просил^⁶⁰⁵. Таким образом, эти факты еврейского душевладения можно считать исключением из общего правила, они не имели какого-либо нормативного основания и воспринимались современниками как безусловное нарушение закона. Так, в 1800 году, когда в Белоруссии стало известно содержание «Мнения» Г.Р. Державина, поверенный белорусских евреев Пейсахович обратился к императору с просьбой очистить евреев от несправедливо возведенных на них обвинений и разрешить им и впредь брать в аренду статьи помещичьего хозяйства. Однако сенатским указом от 11 декабря 1800 года был подтвержден польский запрет евреям владеть населенными имениями на каком-либо основании; более того, сам Пейсахович был помещен на год под арест «для отвращения других от подобных недельных просьб»^⁶⁰⁶. Несмотря на такую превентивную меру, подобные прошения последовали от евреев незамедлительно, поскольку в 1801 году Чаусовский нижний земский суд на основании этого указа принял решение об отобрании у Иошуа Цейтлина и у Шефтеля и Лейбы Ноткиных, сыновей Ноты Ноткина, принадлежащих им имений^⁶⁰⁷. Просители жаловались на ожидающее их разорение, просили возвратить им имения, причем Цейтлин при этом ссылался на полученную от польского короля в 1787 году привилегию на владение крепостными, а Ноткины – на то, что являются только управляющими имением, принадлежащего наследникам адмирала де Рибаса^⁶⁰⁸. Сенат, рассмотрев эти прошения, от дальнейших арестов воздержался, однако подтвердил решение нижнего земского суда, подчеркнув, что аналогичным образом нужно поступить и с другими имениями, арендованными евреями (всего в Белоруссии, согласно представленного генерал-губернатором в 1801 году доклада, таковых насчитывалось шесть, что опять же свидетельствует о том, что это не было массовым явлением)^⁶⁰⁹.
В начале XIX века Державиным была популяризована в правительственных кругах идея о том, что евреи-арендаторы доводят крестьян до разорения, являясь главной причиной расстройства хозяйства в Белоруссии. Эти утверждения впоследствии транслировались многократно: так, будущий император Николай I, совершая в 1816 году поездку по западным губерниям, записал в путевом журнале, что «жиды – совершенно вторые владельцы, они промыслами своими изнуряют несчастный народ до крайности»^⁶¹⁰. Распространению подобных идей должны были способствовать устоявшиеся представления о том, что меркантильность и алчность являются имманентными национальными чертами евреев; такие стереотипы пропагандировались, в частности, Вольтером^⁶¹¹, и потому не казались средневековым пережитком и проявлением радикальной христианской ксенофобии.

Однако, судя по опубликованным арендным контрактам, возложение вины на евреев не совсем справедливо: польские землевладельцы, передавая свои имения евреям, особо оговаривали, что те имеют право требовать с крестьян исполнения повинностей только в том объеме, в котором те несли их раньше. Кроме того, контакты арендаторов-евреев со шляхтой воспринимались как источник их экономического благосостояния; в Польше XVII века это выражалось в поговорке «Польша – это небеса для шляхты, чистилище для горожан, ад для крестьян и рай для евреев»^⁶¹². На тесную связь со шляхтой «замковых» евреев, живших во владельческих местечках, указывали многие исследователи; именно в этом они видели причину ненависти к евреям польской бедноты, воспринимавшей их, наряду с панами, как источник притеснений^⁶¹³. Представления о богатстве сельских евреев-арендаторов также были явно сильно преувеличены и существовали в основном в воображении их противников: если некоторые из них и получали значительную прибыль, то о большинстве этого сказать нельзя^⁶¹⁴. В конце XVIII века и белорусский генерал-губернатор А.В. Гудович, и литовский гражданский губернатор И.Г. Фризель сообщали, что шинкарство приносит евреям очень небольшой доход, часто даже недостаточный для содержания семьи^⁶¹⁵. Нужно понимать, что упомянутые в указе об образовании третьего Еврейского комитета нищие евреи, не имевшие средств для переселения из селений в города, и евреи-шинкари, обвиняемые пропагандой в том, что они якобы обогащаются за счет крестьян – это одни и те же люди.
Польский запрет евреям владеть крестьянами и населенными имениями на каком-либо основании был подтвержден Сенатом 20 февраля 1813 года^⁶¹⁶. Однако в январе 1817 года депутатами еврейских обществ на высочайшее имя была подана просьба об отмене этого запрета. Император отнесся к просьбе со вниманием и, для того чтобы составить собственное мнение по этому вопросу, распорядился передать ему на личное рассмотрение все имеющиеся в наличии дела, касающиеся владения евреями крепостными, решение по которым еще не было принято либо было принято, но не исполнено. После этого министром юстиции через министра духовных дел императору было передано дело, разбиравшееся в то время Сенатом.

Предметом разбирательства были обнаруженные в Литовской губернии случаи передачи помещиками в аренду евреям имений с крестьянами; при этом возражения властей вызывало, во-первых, нарушение запрета на передачу во владение евреям крепостных^⁶¹⁷, а во-вторых, тот факт, что эти договоры аренды были заключены «домашним образом <�…> на простой бумаге», то есть без уплаты пошлины в казну путем использования гербовой бумаги^⁶¹⁸.

На самом деле, как полагают исследователи, случаи нарушения запрета на передачу евреям земель с крестьянами в губерниях черты оседлости были нередки, поскольку подобные сделки считали для себя выгодными как дворяне-землевладельцы, предпочитавшие получение легких денег в качестве арендной платы заботам по ведению хозяйства, так и евреи, получавшие в качестве дохода с имений значительно большие суммы, чем уплаченные арендодателю. В исторической литературе^⁶¹⁹, как и в украинском фольклоре^⁶²⁰, распространено мнение о том, что евреи в Речи Посполитой якобы арендовали не только шляхетские имения, но и православные церкви. На самом деле, такое мнение, скорее всего, следует признать антисемитской легендой, либо вообще не имеющей под собой оснований, либо основанной на единичных случаях злоупотреблений^⁶²¹, поскольку она подтверждается только немногочисленными свидетельствами тех лиц, которые обоснованно могут быть заподозрены в тенденциозности^⁶²².
Для обхода запрета владения поместьями еще в Речи Посполитой была изобретена юридическая конструкция кресценции (лат. crescentio – рост, увеличение), согласно которой имения формально оставались во владении помещика, однако евреи получали право собственности на весь полученный урожай, а также право требовать от крестьян собирать этот урожай, молотить зерно, перевозить его к винокурням, предоставлять работников, подводы и ездовой скот для работ в имении и т.п. по сути, кресценция представляла собой распространение на все помещичье хозяйство тех отношений шляхтича и еврея-арендатора, которые были широко применяемы к винному откупу; однако если право шляхты отдавать на откуп винную торговлю легально признавалось, то привилегия владения крепостными могла осуществляться западнорусским дворянством только лично.

Кстати, в последовавшем позже сенатском указе, запрещавшем подобные соглашения, в качестве типового условия кресценции была упомянута обязанность помещичьих крестьян перевозить зерно именно к винокурням, что в некоторой степени подтверждает сложившееся к тому времени представление о евреях, использующих пшеницу исключительно для производства спирта и вызывающих тем самым голод и пьянство в среде крестьянства.
Сенат, ознакомившись с делом, 27 октября 1818 года принял вполне ожидаемое решение, то есть признал имевшие место кресценции незаконными, и предписал возвратить арендованные имения с крестьянами помещикам-собственникам, особо отметив недопустимость заключения подобных договоров в дальнейшем. Министр духовных дел и народного просвещения, согласившись с решением Сената, счел необходимым отметить, что вина за заключение незаконных договоров лежит не только на евреях-арендаторах, но и на помещиках-арендодателях, а также на чиновниках, утвердивших противоречащие действовавшим нормам условия соглашений, и, следовательно, необходимо привлечь виновных должностных лиц к ответственности, а помещиков обязать возвратить евреям внесенную арендную плату, обеспечив обязательство по возврату доходами от бывших в аренде имений.

27 марта 1819 года Сенатом был принят указ «О прекращении в присоединенных от Польши губерниях работ и услуг, отправляемых крестьянами и дворовыми людьми для евреев»^⁶²³, согласно которому все кресценции должны были быть прекращены. Фактически это решение было мотивировано совершенно верным выводом о том, что кресценции представляют собой притворную сделку, направленную на то, чтобы прикрыть запрещенный договор аренды, поскольку, хотя и считается, что евреи «нанимают одну только кресценцию, безо всякого к тем крестьянам права», на самом деле они «вполне таковыми имениями распоряжаются и в услугах людей и крестьян содержат; из чего и явствует, что евреи истолковали означенный указ 1813 года февраля 20 совсем в превратном виде». Любопытно, что в этом указе упоминалось, что практика кресценций нарушает не только законодательство Российской империи, но и конституции Речи Посполитой 1496 и 1775 гг.

При этом в указе от 27 марта 1819 года замечания министра духовных дел А.Н. Голицына не были учтены: о необходимости потребовать ответа от присутственных мест, утвердивших незаконные договоры, не было упомянуто вообще, а о взаимных расчетах помещиков с евреями предлагалось только «разведать особо». Министр духовных дел через министра юстиции предложил Сенату дополнить указ в соответствии с внесенным им ранее предложениями, однако сенаторы не пришли к единому мнению на этот счет (хотя возражения против предложений министра духовных дел были формальными и заключались в нежелании изменять без одобрения императора уже принятый и вступивший в силу указ от 27 марта 1819 года)^⁶²⁴, вследствие чего дело было передано на рассмотрение в Государственный совет.

В обоснование необходимости принятия указа, обеспечивающего права евреев, ранее участвовавших в запрещенных кресценциях, министром духовных дел были представлены Государственному совету следующие аргументы. Во-первых, невозвращение арендной платы помещиками может повлечь за собой разорение евреев, причем не только арендовавших имения, но и других, поскольку, «по обычаям сего народа, достаточнейшие должны печься о пропитании бедных»; убытки членов еврейских общин повлекут, в свою очередь, убытки казны, так как это затруднит собирание податей. Этот аргумент демонстрирует, что российское государство сохраняло усвоенный еще в средневековой Европе взгляд на еврейскую общину как на «общественную копилку» (Sparbüche): евреям позволялось накапливать средства только потому, что при возникновении надобности ими можно было распорядиться в интересах казны^⁶²⁵; разница состояла только в том, что средневековый подход предполагал прямую экспроприацию капитала в случае нужды, а российский основывался на использовании в государственных интересах традиций еврейской благотворительности.

Во-вторых, помещики приобрели капитал, составлявший арендную плату, незаконным путем, о чем они не могли не знать. Таким образом, министр фактически указывает на то, что эти средства должны считаться неосновательным обогащением, хотя соответствующий институт прямо не признавался дереволюционным российским законодательством. Правда, известно, что в более поздний период суды признавали необходимость возврата неосновательного обогащения, ссылаясь на общую норму ст. 574 т. X Свода законов российской империи, согласно которой «как по общему закону никто не может быть без суда лишен прав, ему принадлежащих, то всякий ущерб в имуществе и причиненные кому-либо вред и убытки, с одной стороны, налагают обязанность доставлять, а с другой - производить право требовать вознаграждение». Однако Г.Ф. Шершеневич указывает на то, что соответствующее толкование указанной нормы должно основываться прежде всего не на самой этой статье, а на указе 1851 года^⁶²⁶, ставшим одним из ее источников^⁶²⁷.

В-третьих, учитывая, что договоры о кресценциях были составлены на простой бумаге и являлись, таким образом, недействительными, евреи не могли ссылаться на эти договоры при обращении к властям и, следовательно, не могли надеяться возвратить уплаченные ими деньги через суд без специального указания закона.

Из этого министр духовных дел и просвещения снова делает вывод о том, что необходимо обязать помещиков возвратить евреям арендную плату, с тем, чтобы, «по отобрании у евреев, их капиталы были обеспечены теми же самыми имениями, коих кресценция им была продана». Предложенный механизм обеспечения возврата денег помещиками за счет имений объяснен министром народного просвещения нечетко, но, поскольку оговаривалось, что в любом случае нельзя разрешить евреям продолжить владеть и распоряжаться населенными имениями, а значит, обеспечение с использованием механизмов залога или удержания исключалось, вероятно, следует понимать, что предполагалось наложение ареста на получаемые от этих имений доходы, которые помещик должен передавать бывшим арендатором до полного возврата арендной платы.

Государственный совет выразил согласие с предложениями министра духовных дел и просвещения, а 20 декабря 1820 года мнение государственного совета получило Высочайшее утверждение^⁶²⁸. Таким образом, теоретически нарушение закона путем заключения соглашений о кресценциях должно было быть пресечено с удовлетворением интересов всех сторон. Однако учитывая очевидную обоюдную выгодность для помещиков и евреев таких соглашений, нетрудно объяснить тот факт, что на практике они продолжали заключаться и после введения юридического запрета^⁶²⁹; об этом, в частности, свидетельствует позднейшее законодательство, подтверждавшее этот запрет^⁶³⁰.
Параллельно с запретом кресценций государство было озабочено и другим аспектом той же проблемы, а именно наймом евреями христиан в качестве домашних слуг. Запрет на содержание евреями христианской прислуги был введен в Европе во времена средневековья по инициативе католической церкви^⁶³¹. В Речи Посполитой к моменту разделов было запрещено всем «басурманам», в том числе и евреям, держать христианскую «челядь», за исключением пивоваров, винокуров и извозчиков^⁶³²; интересно, что при этом специально подчеркивался запрет на наем христианок-кормилиц^⁶³³. В России, однако, эти нормы игнорировались – прежде всего потому, что еврейские семьи, повсеместно соблюдавшие правило о субботнем покое, запрещавшее заниматься любой работой с вечера пятницы до вечера субботы, не могли обойтись без услуг т.н. «шабес-гоев» - нанятых христиан, которые в такие дни топили в их домах печи, подавали еду на стол и т.п.^⁶³⁴

Вопрос о восстановлении запрета держать слуг-христиан поставил в 1820 году херсонский губернатор, сообщавший о том, что женщины-христианки, находящиеся в еврейских домах, «не только забывают и оставляют без исполнения обязанности христианской веры, но принимают обычаи и обряды еврейские и нередко, по снисхождению еврейскому, впадают в разврат»^⁶³⁵. Комитет министров высказался однозначно против подобной практики, что было затем подтверждено сенатским указом от 22 апреля 1820 года. Интересно, что при этом использовались политические аргументы, а не юридические (сенатские указы от 22 апреля 1818 года и от 27 марта 1819 года, запрещавшие держать христиан в услужении, упомянуты в Журнале комитета вскользь): министр духовных дел и народного просвещения указывал на то, что недопустимо давать евреям возможность обращать христиан в их веру^⁶³⁶. На самом деле, такая мотивировка кажется странной не только потому, что иудейской религии в принципе чужд активный

прозелитизм^⁶³⁷, но и потому, что годом ранее сам А.Н. Голицын руководил разбирательством по доносу о пропаганде евреями иудаизма среди слуг-христиан и пришел к выводу, что донос был ложным^⁶³⁸.

Этот запрет был воспринят негативно не только самими евреями, но и некоторыми представителями христианских либеральных кругов, например, В.Н. Каразиным, приближенным чиновником Александра I, который в письмах к императору разносторонне критиковал политику А.Н. Голицына по разнообразным духовным вопросам^⁶³⁹. Высказывая удивление по поводу того, что донесение одного губернатора послужило притеснению целого народа, он утверждал, что сами евреи называют этот указ «гонением», поскольку без помощи слуг-христиан они по субботам не могут ни зажечь огня, ни купить хлеба, не нарушив правила о шаббатном покое^⁶⁴⁰.

Несмотря на это, впоследствии запрет был смягчен только частично и только исходя из практических требований государственной пользы. Сенатским указом от 14 февраля 1821 года было разрешено иметь в услужении христиан тем евреям, которые содержали казенные откупа, «дабы сие не послужило бы к расстройству принятых евреями на себя с казною обязанностей»^⁶⁴¹. Однако исключение делалось только для найма христиан на такие работы, при которых они не должны были непосредственно и близко контактировать с евреями нанимателями. Так, когда в 1822 году подольское губернское правление запросило сенат о том, могут ли евреи, содержащие в аренде почтовые станции, нанимать христиан для работы почтарями, министерство духовных дел и народного просвещение и почтовый департамент министерства внутренних дел сошлись во мнении, что это должно быть разрешено, поскольку «служба на почтовых станциях в писарях и почтарях не должна почитаться особенною личною услугою тому лицу, которое содержит станцию»^⁶⁴².
Запрет на наем евреями христиан сам по себе умножает количество противоречий в законодательстве по еврейскому вопросу: с одной стороны, правительство в начале XIX века уже начало демонстрировать стремление к преодолению замкнутости еврейских общин, проявившееся, в частности, в попытках внедрения европейских языков и европейской одежды, в начавшемся ограничении кагальной автономии и т.п.; с другой стороны, христианам был закрыт доступ в еврейские дома, в то время как прислуга из числа христиан могла бы стать важным каналом ассимиляции^⁶⁴³. Запрет на содержание христианской прислуги демонстрирует приоритетный порядок мотивов российского законодателя: меры, направленные на улучшение быта евреев и на их интеграцию в российское общество, могли предприниматься лишь до тех пор, пока они ни в коей мере не затрагивали государственных интересов (в частности, интересов государственной религии).

1 ... 5 6 7 8 9 10 11 12 ... 23

	Религиозная жизнь русского населения Терской области (вторая половина... Конфессиональная политика в Российской империи во второй половине хiх–начале ХХ в		Торгово-экономические отношения российской империи с сопредельными... Охватывают период с середины XVIII до середины XIX столетия. Нижняя граница определяется временем
	Xviii–xix веков Под редакцией проф. А. В. Западова. Третье, исправленное... I. Возникновение русской периодической печати и развитие ее в XVIII – начале XIX в		Возникновение и развитие российской империи в XVIII xix вв Предпосылки петровских преобразований. Внутренняя и внешняя политика Петра I. Реформы в сфере государственного управления
	Образовательная программа магистратуры «Музейное кураторство» Роль музеев в формировании американской национальной идентичнности в конце XIX – начале XX века		Бакалаврская работа Реформы образования в Российской империи в первой половине XIX в Особенности первой половины XIX в как очередного исторического периода в жизни Российского государства
	Деятельность русской православной церкви в рабочей среде московского... Охватывают церковно-религиозную сторону повседневной жизни рабочих, что говорит о своевременности и актуальности данной работы		Большой юридический словарь Аболиционизм (от лат abolitio уничтожение, отмена) в конце XVIII- xix в в Сша движение за отмену рабства негров; в Великобритании,...
	Пётр Аркадьевич Столыпин во главе правительства Российской империи... Пётр Аркадьевич Столыпин во главе правительства Российской империи в непростой период её существования – фигура не случайная. В начале...		Возникновение российской империи и её развитие в XVIII в Предпосылки петровских преобразований. Внутренняя и внешняя политика Петра I. Реформы в сфере государственного управления
	Руслан Скрынников Ермак Жизнь замечательных людей Руслан Скрынников Ермак предисловие В конце XV — начале XVI века на месте разрозненных русских княжеств образовалось обширное Российское государство. Русь покончила...		Буддийские культовые предметы у монголоязычных народов в xviii-первой... Буддийские культовые предметы у монголоязычных народов в xviii-первой половине XIX века в собрании маэ ран
	Образовательная программа магистратуры вм5543 «История» Особый статус великого княжества финляндского в составе российской империи и его влияние на экономическое развитие края во второй...		«100 великих авиакатастроф»: Вече; Москва; 2004 isbn 5 9533 0029 8 Стремление человека подняться в воздух и даже прорваться в космос всегда было сопряжено с огромным риском. В книге И. А. Муромова...
	Исходные материалы для курсовой работы по растениеводству культура соя Юго–Восточная Азия. В китае она была известна за 6 тыс лет до н э. Издавна ее возделывают и в других районах Азии – Индии, Японии,...		Деятельность городского общественного управления в забайкальской... Охватывают Забайкальскую область в административно-территориальных границах последней четверти XIX – начала XX вв., совпадающую с...

Правовое положение евреев в российской империи в конце XVIII начале XIX вв

Похожие: