Скачать 5.92 Mb.
|
Этнос (этническая группа) – это группа людей, отличающаяся от других групп людей совокупностью наследственных биологических характеристик и присущих только этой группе архетипов, члены которой разделяют интуитивное чувство сходства и родства. Последняя часть определения важна для отделения этноса от расы: членов расы может объединять чувство сходства, но не родства. В биологическом отношении этнос соотносится с расой, как вид с родом. Даже если речь идет об этносах, возникших вследствие расового смешения, их таксономическое положение такое же, что и у «чистых» этнических групп – ниже расы. Кстати, к вопросу об этническом родстве, которое наука долгое время считала мифологическим, иллюзорным. В свете современных данных генетики идея происхождения народа, даже большого, от сравнительной небольшой и объединенной кровным родством группы прародителей, приобретает зримые очертания. Исследования разных этнических групп в разных странах показали, что однофамильцы действительно находятся в отдаленном родстве. А ведь речь идет, в случае, например, с наиболее распространенной русской фамилией – Смирновы, ни много, ни мало почти о 2,5 миллионах человек!71 А, скажем, в Китае, это уже десятки миллионов людей. Так что не так уж нелепы этнические мифы о легендарных прародителях. Этнос отличается от социальных групп именно биологической передачей своих отличительных (пусть даже это социальные инстинкты) признаков, а этничность - такая же данность, как раса и пол. Короче говоря, этнос - сущностно биологическая группа социальных существ. Для ясности сразу же укажу, что предложенное биосоциальное понимание этничности никак не связано с популярной концепцией Льва Гумилева, которая в действительности вовсе не биологизаторская, как принято считать, а географическая, хотя и обильно усеянная биологической терминологией72. К слову, сам Гумилев не считал этнос биологическим явлением, равно как и социальным. Он называл его географическим явлением, связанным с «вмещающим ландшафтом»73. Теперь пришло время показать, как авторская теория о природе этноса/этничности может быть применена к определению глубинного тождества русского народа. Глава 2. Быть русским Эта теория дает недвусмысленный, хотя и шокирующий ответ на сакраментальный вопрос, кто такие русские. С научной точки зрения, русские - это те, в чьих венах течет русская кровь, или, выражаясь научно, кто имеет русскую генетическую и биохимическую конституцию и русский антропологический тип. В генетическом и антропологическом отношениях русские довольно чистый и гомогенный народ. Сколько ни скреби русского, обнаружишь никакого не татарина, а чистокровного русачка. Вот резюме генетиков: «Русские, и в целом славяне, очень близки к западноевропейцам, но очень далеки, например, от монголов и китайцев. Это не соответствует существовавшим долгое время подозрениям, что после татаро-монгольского ига русские как нация могли сильно “загрязниться”. По нашей ДНК этого совсем не видно»74. Сей вывод целиком и полностью подтверждается физическими антропологами, которые единодушно утверждают, что кочевнические племена и татаро-монгольское нашествие не оставили заметного следа на антропологическом облике восточных славян. Так, встречаемость даже крайне слабо развитого эпикантуса (характерного признака монголоидности) среди современных русских очень мала и, в общем, не выше, чем среди немцев75. Аналогичные результаты получены дерматоглификой: среди исследованных народов Восточной Европы русские имеют минимальную долю восточного комплекса76. Так что расхожее и усиленно культивируемое представление о том, что нет де, мол, чистых русских, что русские – евразийский микст, ошибка или откровенная ложь и клевета. Существует единый русский антропологический тип. Все его территориальные вариации не образуют даже четко ограниченных региональных типов и укладываются в единые и далеко не безразмерные рамки77. Представление об общем для всего русского населения антропологическом типе подтверждается также краниологическими данными; «морфологическое единство русских выявляется и при анализе обобщенных дерматоглифических данных»78. В общем, русские – гомогенный в расовом отношении народ: «типичные европеоиды, по большинству антропологических признаков занимающие центральное положение среди народов зарубежной Европы и отличающиеся несколько более светлой пигментацией глаз и волос и менее интенсивным ростом бороды и более крупными размерами носа»79. (В связи с последним стоит указать на ошибочность расхожего суждения о русской курносости.) Конечно же, восточные славяне смешивались с другими народами, порою весьма интенсивно. Но за последнюю тысячу лет этот процесс не изменил их биологической идентичности. По уверениям генетиков, исконная структура русского генофонда сохраняется80. Сразу же укажу одно любопытное и очень важное в историческом контексте обстоятельство. Оно касается соотношения русских и украинцев: по антропологическим и генетическим данным - это родственные народы, но не один народ, более того, они никогда не были одним народом. «Исходное ядро русского генофонда на карте… отчетливо противопоставляется ядру украинского генофонда… Коль скоро оба полярных генофонда – русско-белорусский на севере и украинский на юге – оказались, действительно, у генетических пределов восточнославянской общности, упрощенно можно соотнести эти пределы с венедской и антской ветвями раннесредневекового славянства»81. Иными словами, культурная и историческая близость не может отменить того, что в биологическом смысле русские и украинцы – разные народы, хотя и находящиеся в ближайшем родстве: по обобщенным дерматоглифическим показателям «русские максимально близки и к украинцам, и к белорусам», а сама восточнославянская общность более гомогенна, чем западные и южные славяне82. По-видимому, биологическое различие составило исходную точку расхождения культурно-исторических траекторий русских и украинцев. В свою очередь, культурно-историческая дифференциация усугубляла генетические различия. Так что история русско-украинских отношений и становления украинской государственности может служить классическим выражением синергетического взаимодействия биологических и культурно-исторических факторов, «крови» и «почвы». Аналогичным образом на Балканах развивались отношения хорватов и сербов. Значит, русскость – это кровь и ничего больше? Ну отчего же! Конечно, русский язык и культура, природа и территория, общность исторической судьбы, - в общем, все известные критерии русскости, - имеют известную цену. Но только в привязке к биологии, которая не просто отправная точка или фундамент, а несущая конструкция всего здания русскости. Как же так? - возразят мне. Ведь русские в подавляющем большинстве склонны определять этническую принадлежность по культурно-историческим и психологическим, а не биологическим критериям, «почва» для них важнее «крови». Я охотно с этим соглашусь, тем более что таковы данные многочисленной социологии83. Отмечу, правда, что в последнее десятилетие наметилась отчетливая тенденция валоризации (повышения ценности) принципа «крови», особенно среди проходившего социализацию в постсоветскую эпоху молодого поколения. Но дело в том, что ответы людей на вопросы социологов не имеют ровным счетом никакого отношения к этничности, понятой биологически. Разве наша анатомия и наши гены зависят от того, что мы думаем о себе? Если бы подобная зависимость хоть в малейшей степени существовала, как тогда быть с теми, кто в последней переписи населения назвал себя «эльфами»? (Были, были такие!) Разводить конструктивистскую «бодягу» о (само)приписывании как основе этничности, бредить о «дрейфе идентичности по новым культурным конфигурациям»? Или в экстазе политкорректности радоваться рождению на Земле новой расы? Более того, даже рафинированно культурнические и максимально очищенные от «крови» определение русскости все равно содержат имплицитные биологические характеристики. Попробуйте наложить эти определения на современную нам реальность, и вы увидите следующее. Даже человек, блестяще владеющий русским языком и выросший в России, не будет признан русским подавляющим большинством наших соотечественников в случае резкого отличия его внешнего облика от того, который русские считают присущим себе. У визуального «чужака» исчезающе малые шансы, что его сочтут русским, как бы он ни любил Россию, русскую культуру и русских женщин. И это никакой не расизм, а врожденный биологический механизм идентификации: человеческое лицо, антропологические признаки с незапамятных времен играли жизненно важную роль в формировании категорий идентичности. Насчет жизненно важной роли это нисколько не преувеличение: визуальный «чужой» в древности не мог не восприниматься как угроза. «Радикальное отличие всегда таит в себе смертельный риск», - эта аксиома запечатлена в человеческих генах. Время, культура и цивилизация сгладили остроту реакций, но не элиминировали биологический механизм, обеспечивший выживание человека. Общечеловеческая архетипическая оппозиция «мы – они» в случае с этнической группой реализуется, в том числе, через визуальное сравнение «нас» как фенотипической и этнической нормы с «ними» - отклонением от этой нормы. Причем фенотипическая норма неразрывно связана с эстетической оценкой: «мы», по упоминавшимся свидетельствам антропоэстетики, подразумевается и идеалом красоты. Формировавшийся в праистории фенотипическо-эстетический норматив и соотнесение с ним «других» могут служить примером этнического архетипа как проявления базового общечеловеческого архетипа. Чужак фиксируется инстинктивно, без осознания различий. И чисто внешние, антропологические характеристики критически важны для этнической идентификации. Тело не соединяет, а разъединяет. Как говорится в одном популярном анекдоте: бьют не по паспорту… Культурно-исторические и психологические критерии русской идентификации имеют мощную биологическую подоплеку, а иллюзия свободного выбора русскости существует в силу неосознаваемого характера этой подоплеки. Разумеется, биологическая ассимиляция не единственный (хотя, возможно, наиболее важный) канал включения в русскость, присоединения к русским. Культурная ассимиляция также весьма важна. Однако в действительности эти пути не противостояли, а дополняли друг друга: межэтнические браки вели к культурной ассимиляции в русскость, аккультурация становилась первой ступенькой к породнению с русскими, к биологической ассимиляции. Вот как эта теоретическая схема выглядит в истории. По весьма приблизительным оценкам Виктора Козлова, за годы Советской власти к русским себя причислило около 15-20 млн. человек, не меньше половины из которых составили украинцы и белорусы, причем главным каналом вхождения в русскость были смешанные браки или, попросту говоря, биология. А вот канал культуры. В СССР сформировалась многочисленная группа людей, сохранивших нерусскую национальную принадлежность, но принявших русский язык в качестве родного. Перепись 1989 г. насчитывала до 15,8 млн. человек таких русскоязычных, причем основную их часть составили украинцы (8,3 млн.) и белорусы (2,9 млн.). В перечне принявших русский как родной язык важное место занимали также евреи (1,2 млн. человек), татары (1,1 млн.) и немцы (1 млн.) 84. Из приведенного понятно, что не стоит преувеличивать степень свободы перехода из одной этнической группы в другую: обычно это выбор национальности одного из родителей и/или смена национальности на генетически и культурно близкую. В советскую эпоху основной резервуар ассимиляции в русскость составляли украинцы и белорусы – народы, максимально близкие к русским в генетическом и историко-культурном отношениях народы. Таким образом, культурно-психологическое и биологическое определения русскости при своей внешней противоположности на практике в большинстве случаев совпадают. Говоря языком логики, объемы этих понятий в значительной части пересекаются, хотя они и не тождественны (не совпадают полностью). Специально обращаю внимание: биологическая и культурная русскость соотносятся, пересекаются, но не совпадают полностью. Русский ребенок, выросший в американской семье, останется русским по своей биологической сути, но в культурном отношении станет англосаксом. Правда, уже его дети, а тем более внуки, изменят не только свою культурную, но и биологическую идентичность, ведь они с высокой вероятностью вступят в брак с американцами, а не с русскими. Может ли человек, нерусский в биологическом смысле, внести вклад в русскую культуру? Конечно! Ведь культура и язык представляют автономные сферы, в них могут реализоваться люди любой этничности, главное – хорошо усвоить эту культуру и язык и иметь талант. Скажем, евреи Пастернак и Левитан внесли выдающийся вклад в русскую культуру, а русский Набоков – в американскую литературу. Но ведь Набоков не стал англосаксом, почему же Пастернак и Левитан непременно должны считаться русскими? Вопреки известному утверждению Петра Струве, участие в русской культуре не делает человека русским. Никакая аккультурация не превратит человека в русского, если не будет сопровождаться биологической ассимиляцией. «Невозможно представить себе фантастическую картину построения русской нации… посредством смоделированного союза “детей разных народов”, тщательно штудирующих православный катехизис и Пушкина, старательно выводящих хором: “Степь да степь кругом…” или “О, дайте, дайте мне свободу…”85» Предвижу возмущенные крики: так сколько же должно быть крови в человеке, дабы считать его русским? Что, к циркулю прибегать? - Зачем же, можно и к биохимическому анализу. Но если без эпатажа, то в контексте массового восприятия ответ очевиден: русской крови в человеке должно быть столько, чтобы не только он сам, но и окружающие воспринимали его как русского. В любом случае доля русской крови не может быть исчезающе малой, иначе ситуация приобретет абсурдный характер, как с одним моим критиком. Этот эпизод настолько характерен, что о нем стоит рассказать. Критиковал как-то один достойный ученый муж предложенное автором биологическое понимание этничности, правда, в качестве самого веского аргумента почему-то взывая к тени д-ра Розенберга, а не к современной науке. А завершил критику приблизительно таким пассажем: у меня дед русский, значит, я имею право говорить от имени русских, и вообще кровь деда делает меня ужасно смелым. По-русски это называется «начал за здравие, а кончил за упокой»: критиковал понимание этничности по крови, а затем начал высчитывать собственную долю русской крови; отрицал значение этнической наследственности, а потом фактически признал, что вся его смелость досталась от русского деда. Рьяным критикам определения этничности по крови посоветую приберечь свой пыл для разоблачения таких государств, как Израиль и Германия, Греция, Испания и Бельгия. Ведь в них вопрос о гражданстве решается именно на основе «права крови» (jus sanguinis). Наиболее известный пример – Израиль: чтобы получить его гражданство, надо родиться евреем; причем особо кошерные уверяют, что одного папы-еврея недостаточно, что такой еврей – неполноценный, что, согласно «Галахе», еврейкой непременно должна быть мама соискателя. Допустим, Израиль - расистское государство, как уверяют многие европейские и американские леваки. Но как быть тогда с тщательно выкорчевавшей все «родимые пятна» нацистского прошлого Германией? Чтобы получить гражданство этой страны надо именно родиться немцем. Предпочтение «праву крови» отдается также законодательствами о гражданстве Греции, Испании и Бельгии. В общем, «принцип крови» в ходу даже в либеральных демократиях, которых судорожит от одного лишь слова «расизм». Однако русскость не только специфическая биохимия и определенный расовый тип, но и этнические архетипы восприятия и действия. В теоретическом отношении самую трудную часть исследования представляет выделение русских этнических архетипов, которые, актуализируясь в социальном пространстве и историческом времени, создавали неповторимый рисунок отечественной истории. Сложность в том, чтобы за кажущимся хаосом, калейдоскопом исторических событий разглядеть, обнаружить силовые линии архетипов - бессознательных мыслеформ. Естественно предположить, что успех русской территориальной экспансии был в значительной мере связан с русским восприятием пространства. Но каково это восприятие, а, главное, в чем его генетическая детерминированность? Раскрутим эту цепочку с конца. Распад Советского Союза со всей очевидностью выявил качественную неоднородность бывшего советского пространства в русском восприятии: выделились территории, которые русские считают «своими», «чужими» и «серыми» (переходными). Причем эта неоднородность не представляет собой ментальную проекцию новых исторических реалий, их отражение в человеческой психике. Ведь наряду с «чужой» среднеазиатской, закавказской и прибалтийской периферией, на территории самой Российской Федерации оказались места, которые русские не держат за откровенно «чужие», однако не считают и вполне «своими». Например, значительная часть Северного Кавказа. Похоже, что не политика обусловила специфику восприятия пространства, а наоборот, уровень его «природненности», включенности в русскую ментальную карту предопределял политическую судьбу тех или иных территорий. Между тем степень и даже сама возможность интериоризации пространства в решающей мере зависела от его природно-ландшафтного наполнения. Нетрудно заметить, что ось «родной» земли - от Смоленска до Владивостока – пролегает в относительно гомогенном ландшафте, противоположность которому составляют Кавказские горы, среднеазиатские пески и (в меньшей степени) прибалтийские дюны. Историками не раз отмечалось, что русская территориальная экспансия (не считая Кавказа и Средней Азии) происходила главным образом в рамках одной и единой экосистемы. В отличие от англичан, голландцев, испанцев и португальцев русские до XIX в. не сталкивались с новыми мирами. Не была таким новым миром и Сибирь. А ведь русский ландшафт, как отмечалось в первой главе, включен в русский генофонд! «Русское национальное сознание… уверенно отождествляет природу средней полосы России как оптимальную для жизни…». «Наш генофонд так давно и тщательно вписан в природную зональность России, что она стала восприниматься национальным сознанием как важнейшая часть жизненного и духовного благосостояния народа и его генофонда»86. Иными словами, русский эталонный ландшафт осознанно или, чаще, бессознательно накладывается на территорию, где действуют русские. «В исследовании… 1987-1989 гг. по изучению психологической адаптации русских старожилов в Закавказье, было установлено, что, несмотря на то, что русские живут в новых географических условиях уже около 150 лет и называют окружающую природу “родной”, у них сохраняется бессознательное (курсив мой. – В.С.) психологическое предпочтение природных ландшафтов средней России… Для русских основными семантическими характеристиками родной природы в отличие от чужой являются: основательность, стабильность, надежность, щедрость, а для азербайджанцев: легкость, подвижность, изменчивость…»87. Потрясающе, но факт: один и тот природный ландшафт живущие в нем различные этнические группы в прямом смысле слова видят по-разному. Естественно предположить, что чем ближе территория к русскому эталону природного ландшафта (напомню, генетически отложившемуся), тем выше у нее шанс оказаться интернализованной, природненной русскими. (В этом свете неожиданно проницательным оказывается постсоветский анекдот о том, как украинцу советуют спилить березы во дворе дома, чтобы «москали» не сказали: «Вот они, исконно русские земли!») Это предположение подтверждается исторически. Великороссам удалась интериоризация территории от Смоленска до Владивостока (когда-то тайга начиналась почти сразу к востоку от Москвы и тянулась вплоть до Тихого океана), но не удалось (и, похоже, не могло удаться) «природнение» ландшафтно и климатически чужеродных (да еще и с гораздо более высокой, чем в Сибири, плотностью аборигенного населения88) Средней Азии и Кавказа. Конечно, это соображение не призвано элиминировать множество иных факторов и обстоятельств русской экспансии. Реализация архетипа русского пространства зависела от культурно-истрического контекста. Даже Сибирь, считающаяся залогом русского могущества и синонимом нашей необъятности, вплоть до XIX в. воспринималась не как собственно Россия, а как ее азиатская колония. Окончательное превращение Сибири в часть России – не в политико-административном, а в ментальном и социокультурном смыслах – произошло только при Советах. Я лишь хочу подчеркнуть, что любые «объективные факторы» - экономика, институциональная структура, демографическая динамика, безземелье, уровень технологий - результируются в человеческих поступках, поведении людей в истории не напрямую, а проходя сложную цепь опосредований в человеческой психике. А эти опосредования формируются уже по законам самой психической деятельности: дотеореотические (обыденные) представления, а также идеи, ценностные ориентации и культурные модели выстраиваются вдоль силовых линий ментальности – архетипов. Архетипы можно сравнить с осью, на которой вращается колесо истории: ось остается неподвижной, хотя колесо каждый раз оказывается в новом состоянии; но именно неподвижность оси обеспечивает движение колеса. К слову, не только русские ощущали внутреннюю связь территории и ландшафта. Близким примером могут служить французы: хотя их колонизация Алжира носила массовый характер, а по историческим срокам совпадала с освоением русскими Средней Азии, они так и не стали считать Алжир частью Франции. А вот Эльзас и Лотарингия в массовом сознании всегда оставались французскими89. Продолжая поиск русских архетипов, отмечу, что в разнообразных интерпретациях и концепциях русской истории существует, пожалуй, единственный пункт всеобщего согласия, широкого научного консенсуса: признание исключительной роли государства (с максимально широким диапазоном оценок этой роли) в русской истории и отечественном бытии. Это значение настолько велико, бесспорно и исторически устойчиво, что известный политический психолог Елена Шестопал назвала отечественное общество «государство-центрическим» и заключила: «Государство и государственная власть нам (русским. – В.С.) совершенно необходимы не столько функционально, сколько психологически (курсив мой. – В.С.)»90. Это подводит нас к идее о государстве как некой константе русской ментальности. Сразу надо пояснить, что имеется в виду не набивший оскомину стереотип о «врожденном» государственничестве русских, а захваченность, тематизированность отечественного сознания государством вообще - в его как положительных, так отрицательных коннотациях. В этом смысле государственноцентрическим оказывается даже знаменитый «бессмысленный и беспощадный» русский бунт, ведь он направлен против государства! Нельзя не согласиться с тем, что только прирожденные государственники способны предстать в облике государствоборцев91. Русское народное государственничество и столь же народное антигосударственничество (массовый анархизм) выступают двумя полюсами, напряжение между которыми составляет нерв отечественной истории. Даже беглый взгляд без труда обнаружит, что тема «государства», «власти» находилась (и продолжает находиться) в постоянном фокусе интеллектуальных дискуссий, культурной и идеологической жизни России. Поскольку государство как институт носит универсальный характер, то говорить о нем как русском этническом архетипе было бы, по меньшей мере, странно. Более точным будет утверждение, что этническую специфику русского народа составляет проявленный с особой четкостью и полнотой общечеловеческий архетип власти, реализацией которого как раз и является государство. Власть будто разлита в русском коллективном бессознательном. Конечно, и у других народов есть инстинкт власти, ведь он носит общечеловеческий характер, но у русских он оказался сильнее - по крайней мере, чем у их соседей. «Если у народа не действует государственный инстинкт, то ни при каких географических, климатических и прочих условиях, этот народ государства не создаст. Если народ обладает государственным инстинктом, то государство будет создано вопреки географии, вопреки климату и, если хотите, то даже и вопреки истории. Так было создано русское государство»92. В одной этой фразе трезвомыслящего дилетанта больше теоретической глубины, чем в сотнях книг академической историографии. Принципиальная возможность формирования гегемонистской державы северной Евразии крылась в самой русской психе, а внешние факторы лишь способствовали (или препятствовали) актуализации внутреннего потенциала. Леонид Милов доказательно продемонстрировал, что специфический характер русской власти оформился задолго до монгольского вторжения, которое лишь обострило, проявило в гипертрофированном виде некоторые из уже присущих ей свойств (но не создало новые!)93. Образно говоря, монголы оказались повивальной бабкой могущественного русского государства, но само это государство было зачато и выношено до них. О гипертрофированном властном (государственническом) инстинкте русского народа по делу и без дела, с одобрением или порицанием не упоминал, пожалуй, только ленивый. Андрей Фурсов в «Колоколах истории» (М., 1993) проникновенно и точно описал, как коммунистическая власть интуитивно использовала властный инстинкт (этнический архетип в моем толковании) русского народа для политической социализации и укрепления самое себя: расплодившееся в стране Советов великое множество начальников и начальничков всех рангов – от ЖЭКа до союзной бюрократии – сублимировало внутреннюю фундаментальную потребность русского человека, стабилизируя тем самым социальную конструкцию, воздвигнутую коммунистами. Можно небезосновательно иронизировать по поводу того, что в Москве 1920 года – не самого легкого для коммунистического правления года - из 1 млн. оставшихся в городе жителей почти четверть (231 тыс. человек) состояла на государственной службе!94 Но в этом и проявилась глубинная, интуитивная мудрость нового режима: дав городскому маргиналу вкусить от таинства власти, она обеспечила его лояльность в критический для себя период. Не мог же «привластный» (очень меткое словцо Фурсова) человек выступать против собственной воплощенной мечты, пусть даже воплощение ее было убогоньким. Россия - подлинно «властецентричный» мир, и смена систем и исторических эпох нисколько не меняет и не способна изменить доминантной психологической ориентации русского человека: любой посетитель любого «присутственного места» посткоммунистической России может саги слагать о глубоком упоении, подлинном пароксизме наслаждения властью, испытываемом мельчайшим начальником в присутствии просителя. Но отношениями господства/подчинения густо пропитан мир и за формальными рамками бюрократии - отечественная повседневность. Обратите внимание: если в сети повседневных, обыденных коммуникаций вы оказываетесь или выглядите хоть в чем-то, хоть на миг уязвимым или зависимым, вам непременно, в девяти случаях из десяти дадут это почувствовать – вербально или невербально. Это отражает превалирующий в России стиль общения и коммуникаций, парадоксально переплетающий униженность, подобострастие, с одной стороны, и грубость, разнузданное хамство – с другой. Не Левиафан отечественной бюрократии породил знакомое всем нам самоупоение и садизм – грубо откровенный или изысканно рафинированный - власти, ее пренебрежение подвластным людом, а подсознательная, мощная, непреодолимая тяга русских людей к власти, к господству породила отечественный бюрократический этос. Этот тот яркий случай, когда институт воплощает дух и повседневное умонастроение общества. В психологической перспективе постоянное и упорное противостояние русского народа власти выглядит парадоксальным бунтом против самого себя, желанием побороть непреодолимую внутреннюю жажду властвования. Но от себя не убежишь: каждый раз после кровавых судорог восстанавливалась та же самая русская власть, пусть стилизованная на новый лад. Как в советском анекдоте: сколько ни пытался рабочий собрать для жены швейную машину из вынесенных с завода швейных машин деталей, всякий раз у него получался пулемет. Если верна максима о наших недостатках как продолжении наших достоинств, то у русского инстинкта власти нетрудно обнаружить фундаментальное положительное измерение. Глубинная психологическая нить, связующая русских людей с властью и между собой, не рвалась даже тогда, когда страна, шла, что называется, вразнос. Не только Л.В.Милов обратил внимание на «странную так называемую “феодальную раздробленность”, при которой сложилась иерархия удельных князей, очередность восхождения их на киевский стол, единое законодательство»95. Россия, в силу необъятности своих пространств открывавшая прекрасные возможности обособления, создания на ее территории немалого числа русских государств (по примеру Германии или Италии), никогда не знала сколько-нибудь влиятельного и массового великорусского этнического сепаратизма. Феодальная раздробленность была делом тех, кого сейчас называют властвующей элитой, в то время как низовое русское общество (даже в Новгороде Великом) всегда склонялось в пользу общерусского единства. Это предпочтение носило скорее бессознательный и имплицитный, чем явный и отрефлектированный характер, на него влияло множество стратегических и ситуативных факторов и обстоятельств. Но в протяженной исторической ретроспективе прослеживается отчетливая линия поведения масс русских людей – как в том, чего они добивались, так и в том, чему они препятствовали и чего избегали. Приведу на сей счет обширную, но точную и яркую выдержку из Ивана Солоневича. «В Смутное время Строгановы имели полную техническую возможность организовать на Урале собственное феодальное королевство, как это в аналогичных условиях сделал бы и делал на практике любой немецкий барон. Вместо этого Строгановы несли в помощь созданию центральной российской власти все, что могли: и деньги, и оружие, и войска. (От себя добавлю: нести несли, но рассматривали это дело, равно как жертвовавшие на первое и второе ополчения нижегородские купчины, в качестве крайне рискованной, зато потенциально очень прибыльной финансовой операции. И расчет оправдался: после воцарения Романовых займы были возвращены отнюдь не с христианской лихвой. – В.С.) Ермак Тимофеевич, забравшись в Кучумское царство, имел все объективные возможности обрубиться в своей собственной баронии и на всех остальных наплевать. Еще больше возможности имел Хабаров на Амуре… если бы он обнаружил в себе желание завести собственную баронию, а в своих соратниках – понимание этого, для немцев само собою понятного желания. О Хабарове мы знаем мало. Но можно с полной уверенностью предположить, что если бы он такое желание возымел, то соратники его посмотрели бы на него просто, как на сумасшедшего. Уральские люди, вероятно, точно так же посмотрели бы на Строгановых, если бы те вздумали действовать по западно-европейскому образцу. <�…> Даже и те русские, которые ухитрились угнездиться в Северной Америке – в нынешней Аляске и Калифорнии, и те ни разу не пытались как бы то ни было отделиться, отгородиться от центральной русской власти и завести свою собственную баронию»96. Здесь можно, конечно, возразить, что британские носители «миссии белого человека» и испанские конкистадоры, несмотря на крайнюю географическую отдаленность от метрополии, также не помышляли о политическом разрыве с ними, так что русские в этом смысле отнюдь не уникальны. Однако исторические ситуации радикально отличались. Для испанцев и англосаксов связь с метрополией была критически важна ввиду колоссального разрыва в демографических потенциалах: местное население Британской Индии, Центральной и Южной Америки на порядок превосходило белых поселенцев. Поэтому политический контроль и экономическая эксплуатация новых территорий не могли осуществляться без постоянной связи с имперской базой. Но русские в Сибири изначально находились в чрезвычайно разреженном демографическом пространстве, а сухопутные коммуникации с нею были неизмеримо труднее и тягостнее совсем не идиллических морских коммуникаций с Америкой. Тем не менее уже в первой половине XVIII в., то есть спустя немногим более столетия после начала хозяйственного освоения Сибири, русские составляли две трети ее населения. Но им и в голову никогда не приходило отделяться от «материковой» России! Что, драйва русакам не хватило? Это тем, кто в поисках лучшей доли, фарта и добычи забрался на край света – край отнюдь не пасторальный, дикий и необжитой до сих пор? И горючего материала было предостаточно - сосланного «разбойного» и «политически неблагонадежного» элемента. Даже идеологический запал имелся: старообрядцам, непримиримо враждовавшим с официальной властью и церковью, Сибирь, казалось, предоставила уникальный шанс воздвигнуть на земле свое царство «древлего благочестия», альтернативное царству петербургского Антихриста. Была теоретическая возможность осуществить нечто аналогичное тому, что пуритане организовали в Северной Америке. Но ни в Сибири, ни в других диких углах Великороссии не было и намека на влиятельный русский сепаратизм, хотя, казалось, условия для его рождения существовали более чем подходящие. Страну периодически сотрясали крестьянские войны, восстания и городские бунты, на нее накатывался хаос Смут и иноземных нашествий, Россия переживала дворцовые перевороты и цареубийства, тотальное предательство правящего класса и гражданскую войну. Но Бог миловал русских от того, чтобы «дом разделился в себе самом» - от великорусского же сепаратизма. Почему было так, а не иначе? Вот кульминационное и резюмирующее место начатой выше выдержки из Солоневича: «Поведение Строгановых и Хабаровых объясняется не только их собственными личными свойствами, но и тем, что и н ы е свойства не нашли бы решительно никакой поддержки: и уральские, и амурские землепроходцы повесили бы и Строгановых и Хабаровых, если бы те вздумали играть в какую бы то ни было самостоятельность»97. Отсутствие великорусского этнического сепаратизма, удивительная способность русских к «перезагрузке» властной матрицы после тяжелейших системных кризисов, разлитое в отечественной повседневности гипертрофированное властолюбие не только доказывают наличие специфического русского этнического архетипа – мощного инстинкта власти. Они также показывают, что этот архетип служил бессознательной психологической связью между русскими - связью, ежечасно и ежеминутно проявлявшейся в ходе отечественной истории, и которую Л.Пай концептуализировал как «чувство ассоциации». Выглядит это таким образом, что люди, не сговариваясь, ведут себя схожим образом, их действия укладываются в общее русло, устремляются в одном направлении, они понимают друг друга не без слов. Очень точно написал об этом В.В.Розанов: «Посмотришь на русского человека острым глазком… Посмотрит он на тебя острым глазком… И все понятно. И не надо никаких слов. Вот чего нельзя с иностранцем». Правда, чтоб обнаружить очертания этого русла необходимо рассматривать не ситуацию здесь и сейчас, а поведение масс людей в протяженной исторической ретроспективе. Если этнические архетипы метафорически можно представить как магнитные линии, вдоль которых выстраивалась активность народов в истории, то сама возможность этой активности в значительной мере зависела от витальной силы народа. Я использую этот термин как интегральную характеристику спектра явлений, находящихся на стыке биологии и социальной жизни. Демографическая динамика и способность восстановления жизнеродного потенциала, ассимиляторская сила и высокая жизнестойкость, адаптация к суровым природно-климатическим условиям и невыносимой жизни, психическая энергия, моральная и экзистенциальная сила – все эти, присущие в той или иной мере народу свойства, не могут быть объяснены в рамках только социальных или биологических наук. Закономерности функционирования этнической группы именно как биосоциального явления я и маркировал термином «витальная сила». В похожем, хотя не идентичном смысле Лев Гумилев использовал термин «пассионарность», завоевавший, несмотря на крайне скептическое отношение к нему этнологии, популярность в обыденных представлениях и даже научном дискурсе. В отличие от Гумилева я не нуждаюсь в более чем сомнительной гипотезе о космической природе пассионарности - внеземном энергетическом импульсе, порождающем «пассионарный толчок»98. Вместе с тем надо признать, что современное состояние науки не позволяет объяснить глубинные причины и характер функционирования биосоциальных групп. Поэтому предложенное мною раскрытие понятия «витальная сила» представляет нечто среднее между эмпирическим обобщением и научной гипотезой. В контексте исторического анализа общепризнанна важность демографического фактора. В методологии школы «Анналов», которая отчасти составляет и методологию моего исследования, демографии уделяется большее значение, чем политической динамике. В оптике Большого времени XX век оказывается не эпохой двух мировых войн, нескольких революций, краха колониальной системы и т.д., а временем взрывного роста населения в некоторых регионах Земли, началом изменения расового и этнического состава населения Европы и т.д. Однако вектор демографических процессов не может быть понят только как итог констелляции природных (география, климат) и социально-культурных (здравоохранение и медицина, социальная сеть и т.д.) факторов. Эти процессы имеют также внутреннюю логику, не сводимую к внешним влияниям и, более того, иррациональную с этой точки зрения. Как объяснить взрывной рост великорусского населения с начала XVI в. по конец XVIII в., то есть в промежуток времени, включавший церковный раскол, Смутное время, тяжелейшие для населения петровские реформы, непрекращавшиеся войны, неурожаи и прочие типичные для России беды и напасти? И все же за этот отнюдь не вегетарианский период численность русских увеличилась в четыре раза, с 5 до 20 млн. человек! Более того, складывается впечатление, что потери не сдерживали, а стимулировали рост русской рождаемости. В течение того же времени численность населения Франции и Италии, находившихся в несравненно более благоприятных климатических (а Франции – и в политических) условиях, выросла несравненно меньше: французов – на 80 %, итальянцев – на 64 %99. Причем Россия, Франция и Италия имели в то историческое время близкий тип воспроизводства населения. Как и чем объяснить этот феномен? Современная демографическая наука этого не знает. Она не имеет объяснений ни росту рождаемости народов в неблагоприятных условиях, ни, наоборот, драматическому падению их рождаемости в условиях благоприятных, предпочитая в позитивистском духе фиксировать и описывать тенденции, устанавливать слабые и сильные корреляции (которые, однако, не тождественны причинно-следственным связям). Если этот механизм и удастся в будущем расшифровать, то, скорее всего, на путях социобиологии, ибо недостаточность чисто социогуманитарного подхода уже слишком очевидна. Бесспорно, Российская империя имела русскую биологическую основу. Взрывной рост русского населения пришелся именно на эпоху формирования основного ее тела, когда засевшая в лесах Московия превращалась в евразийского гиганта и вершителя судеб Европы. А для этого требовались люди, очень много людей. Людские ресурсы империи сыграли в ее геополитическом успехе не меньшую роль, чем необъятные пространства. Возможность почти неисчерпаемого пополнения вооруженных сил компенсировала техническую отсталость, просчеты политического и некомпетентность армейского руководства, оказавшись решающим фактором успеха в затяжных войнах – от Северной до Великой Отечественной. Никогда и ни у кого в истории не было шансов взять верх над русскими в тотальной войне на русской территории. Подчеркиваю: над русскими. Ядро офицерского корпуса и основной состав армии во всех ее исторических модификациях составляли именно русские – даже тогда, когда они оказались относительным этническим меньшинством в общей численности населения империи. В условиях постоянных войн (из каждых трех лет своей истории два года Россия находилась в состоянии войны) выковался самой стойкий и выносливый в мире солдат - русский, которого, по словам Фридриха II, «мало убить, его еще надо повалить»100. Отсюда понятно, что дело не сводилось к одной лишь демографии – численности и динамике населения. Если бы дело обстояло таким образом, миром давно бы уже владели китайцы или кролики. Биологическая сила русского народа была неразрывно сопряжена с его экзистенциальной и психической силой, нервной энергией. Знамениты русская стойкость и выносливость – в бою, и в мирное время, которое по своей тяжести мало уступало военному лихолетью. Похоже, что и морально-психологические качества русских имели биологическое соответствие. «Главная качественная особенность современной географии болезней сельского населения (европейской части России. – В.С.) – уменьшение заболеваемости к северу, можно думать, задана именно в позднем палеолите отбором на высокую жизнестойкость (курсив мой. – В.С.) с приближением к границе ледникового щита»101. Генетически детерминированная жизнестойкость составила важнейшую предпосылку русского освоения пустынных и суровых пространств северной Евразии. Конечно, аборигенные народы Арктики значительно лучше русских приспособлены к жизни на Севере. Однако чем они еще могут похвастаться, кроме подобной уникальной специализации? Русские же создали великое государство в самых суровых в мире природно-климатических условиях – не только повторить это историческое достижение, но даже приблизиться к нему не удалось ни одному народу. Витальное качество народа не сводимо к сумме социальных и культурных характеристик, это – имманентная этнической группе интегральная социобиологическая характеристика. Несмотря на неясность понятия «витальная сила», без него не удается объяснить историческую динамику в Большом времени. Весьма характерно, что аналоги концепта «витальной силы» явно или имплицитно присутствуют в большинстве объяснений взлета и падения империй. Так, современный русский академический автор пишет, что для строительства любой империи необходима «избыточная энергетика населения (пассионарность – как витальная, так и метафизическая)»102. Значит, и падение империи предопределено упадком этой самой энергетики (она же - витальная сила). Вообще же популярный тезис об «имперском перенапряжении» подразумевает усталость общества и элит от груза имперской ответственности. Но ведь усталость – понятие не только социальное, но и биологическое. Можно проследить по крайней мере одну важную эмпирическую закономерность. Судя по истории России и Европы, витальная сила обратно пропорциональна успеху и масштабам социального творчества. Ее ослабление и надлом происходили по мере разворачивания государственного строительства и территориальной экспансии. Как это происходило в нашей истории, поведает следующий раздел книги. Раздел II. Диалектика русской истории Наша история есть история того, как дух покоряет материю. |
Руководство по истории Русской Церкви Руководство по истории Русской... Христианство в пределах России до начала Русского государства. Крещение великой княгини Ольги. Обстоятельства крещения святого Владимира.... |
Воспоминания Ьбах русской эмиграции первой волны. Это делает мемуары И. Г. Тинина историческим источником по соответствующим проблемам отечественной... |
||
А. В. Карташев. Очерки по истории Развитие ее отношений к греческой церкви, с одной стороны, и к русской государственной власти, с другой (в в. ХIII — XVI) |
2. Летописное сказание о проповеди св. Апостола Андрея Первозванного.... Понятие о церковно-исторической науке. Источники по истории Русской Церкви. Периодизация |
||
Инструкция по забору образцов биологического материала для генетического... Кровь из пальца берется в количестве 2-3 капилляра, кровь из вены – в количестве 1 мл |
План. Понятие о донорстве. Принципы донорства Человека, который добровольно дает свою кровь, называют донором. А больной, которому перелили эту кровь, получил название реципиента.... |
||
Жизнь и учение старцев путь к совершенной жизни Оп в кн.: Смолич И. Русское монашество. 988-1917. Жизнь и учение старцев. М.: Православная энциклопедия, 1997. Приложение к "Истории... |
Курс лекций по истории Русской Церкви Лекция 1 Северном Причерноморье, Крыму и на Кавказе в I-Х в. Cлавяно-варяжские набеги на Византию. "Фотиево крещение" Руси. Образование епархии... |
||
Лекция экологические факторы, их влияние на размещение растений:... |
Петербургской Епархии Русской Православной Церкви Российский государственный... Константино-Еленинский женский монастырь Санкт-Петербургской Епархии Русской Православной Церкви |
||
Техническое задание на поставку лекарственных средств (препараты,... Техническое задание на поставку лекарственных средств (препараты, влияющие на кроветворение и кровь) |
Курс русской риторики Рекомендовано Учебным комитетом при Священном... Риторика классическая наука о целесообразном и уместном слове востребована в наши дни как инструмент управления и благоустройства... |
||
Павел Владимирович Санаев Похороните меня за плинтусом Серия: Похороните меня за плинтусом 1 Павел Санаев (1969 г р.) написал в 26 лет повесть о детстве, которой гарантировано место в истории русской литературы. Хотя бы потому,... |
Поурочные разработки по русской литературе ХХ века: 11 класс Егорова Н. В. Поурочные разработки по русской литературе ХХ века: 11 класс, I полугодие. — 4-е изд., перераб и доп. — М.: Вако, 2005.... |
||
Поурочные разработки по русской литературе ХХ века: 11 класс Поурочные разработки по русской литературе ХХ века: 11 класс, I полугодие. — 4-е изд., перераб и доп. — М.: Вако, 2005. — 368 с.... |
Рабочая программа по курсу «Подготовка к егэ по истории» Письменные формы проверки знаний по истории еще совсем недавно не часто встречались в практике части учителей. Тестовые материалы... |
Поиск |