В. Д. Соловей «кровь» И«почва» русской истории

Скачать 5.92 Mb.

Название	В. Д. Соловей «кровь» И«почва» русской истории
страница	7/34
Тип	Документы

rykovodstvo.ru > Руководство эксплуатация > Документы

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 ... 34

ольшим заблуждением было бы считать националистической знаменитую уваровскую доктрину официальной народности: русского национализма в ней было ни на гран, главное ее содержание составляла династическая лояльность.

Аналогичным образом цель имперской квазинационалистической политики рубежа XIX и XX в. состояла не в наделении русской массы преференциями и льготами за счет иноэтничных подданных империи, а в восстановлении политической стабильности и внутреннего единства страны. Русский народ казался залогом чаемой стабильности. Возможно, он и был таковым при Александре, но точно не при Николае, когда русские из фактора стабильности империи стали ключевым фактором ее дестабилизации. Пагубное заблуждение последнего самодержца состояло в том, что «Союз русского народа» он принимал за русский народ.

Между тем пространство для компромисса и сотрудничества между империей и русским народом сокращалось подобно шагреневой коже. Имперская ноша и ответственность русских возрастали, а взамен они не получали ничего. Особенно обострился земельный вопрос, бывший главным интересом основной массы русского народа. Социальное составляло главное содержание «русского вопроса», приведя к взаимоналожению социального и этнического измерений.

Залог дальнейшего существования Российской империи состоял в том, чтобы найти решение ее базового и все более обострявшегося противоречия – противоречия между русским народом и имперским государством. Старый порядок изжил себя, имперская идеология а ля граф Уваров уже не обеспечивала лояльности подданных, прежние основания имперской национальной политики нуждались в кардинальном пересмотре.

В течение долгого времени эта политика жила уверенностью, что раньше или позже инославные и иноверные подданные империи сами сольются с русскими, перейдут в православие. Но это будет естественный, органичный процесс, который не нуждается в форсировании и подталкивании: надо лишь поставить всех подданных в равные условия. По этой причине государство никогда не вело активной миссионерской деятельности: обращение в православие было предоставлено промыслу Божьему, а Бог, как подразумевалось, находился на стороне русских.

Однако это чувство исторического оптимизма выглядело хоть в какой-то мере реалистичным, пока в империи существовало русское демографическое большинство, потенциально способное растворить в своем национальном теле иноэтничные примеси. На исходе XIX в. изменилась не только демографическая ситуация. Стало понятно, что ряд нерусских народов (например, поляки, финны, грузины, армяне, татары), обладавших развитой национальной идентичностью и влиятельными элитами, не испытывал желания добровольно влиться в русское море.

В то же время национализм нерусских народов не представлял сколько-нибудь серьезного вызова стабильности режима и целостности империи. В этом смысле весьма характерна политическая ориентация депутатов, избранных в IV Государственную Думу (1912 г.) от национальных окраин империи – Прибалтики, Украины, Белоруссии и Молдавии. Из 164 думцев от этих регионов свыше 150 человек (то есть более 90 %) были безусловными сторонниками «единой и неделимой» России^¹³³.

Что уж говорить о политиках, подвизавшихся в «материковой» части империи! Вне зависимости от взглядов, государственное единство страны составляло для них sine qua non; различия касались лишь степени, возможности и самой целесообразности политической автономии тех или иных регионов в рамках единого государства^¹³⁴. Так что имперской власти не было смысла оказывать давление на национальные окраины с целью их обрусения. Ведь результат мог оказаться прямо противоположным, и администрация благоразумно придерживалась правила не будить лиха, пока оно тихо. Пресловутая «русификация» никогда не носила последовательного и долговременного характера (за исключением украинского случая), более того, она зачастую сдерживалась или манкировалась местными администраторами как контрпродуктивная.

Но и противоположная ассимиляции политика – расширение политических и культурных прав входивших в империю народов с перспективой создания имперской федерации по образцу Австро-Венгрии – выглядела в отечественных условиях еще более невероятной. Даже намек на подобную идею вызывал у имперского правительства и отечественных интеллектуалов кошмарные исторические реминисценции с феодальной раздробленностью накануне монгольского вторжения.

В итоге имперская политика отдавала приоритет сохранению статус-кво перед любыми радикальными изменениями, включая переформатирование империи в пользу русских. Это была естественная, но в долгосрочной перспективе проигрышная линия.

Впрочем, альтернативы выглядели не лучше. Теоретически их было две: трансформация империи в национальное государство (nation-state) и формирование российской политической (гражданской) нации по образцу западноевропейских стран; превращение континентальной империи в колониальную с приданием русским статуса правящего народа.

По мнению ряда исследователей, в Российской империи шел процесс постепенного складывания политической (гражданской) нации. Модернизация политического и экономического строя империи подводила под имперское подданство новые ценностно-культурные, политические и идеологические основания, формируя новый тип общности в пространстве империи.

Хотя вряд ли империя сознательно двигалась в этом направлении. Возникновение элементов гражданской нации было не замыслом имперской администрации, а побочным и спонтанным результатом политики обеспечения традиционных имперских приоритетов: стабильности, целостности, статуса великой державы. Модернизация, включая политическую, была средством достижения этих целей в новых исторических условиях, а также ответом на вызовы эпохи. В этом смысле элементы гражданского общества и политической нации в России вырастали подобно траве, а не намеренно конструировались.

Можно ли сказать, рассуждая в жанре альтернативной истории, что если бы не «изверги-большевики», то модернизация империи, ее переход на либеральные рельсы привели к формированию гражданской нации «россиян»? Уверен, в любом случае это движение натолкнулось бы на непреодолимое препятствие. Какое?

Прежде всего, надо указать, что популярная дихотомия «гражданских» и «этнических» наций ошибочна с оценочной и аналитической точек зрения, представляя собой культурно-идеологический миф^¹³⁵. Как свидетельствует мировая история, не существует гражданских наций без этнических ядер, гражданского национализма – без этнической основы; гражданские нации современной Европы создавались посредством жесточайшей ассимиляции.

Надо отдать должное российским либералам начала XX в., которые прекрасно ощущали связь между этническим и гражданским измерением и вовсе не собирались растворить русскость в политическом сообществе «россиян». Ровно наоборот: они видели это сообщество окрашенным в русские цвета и при ведущей роли русского народа. Для подавляющего большинства отечественного образованного слоя Российская империя была русским национальным государством, надо было лишь преобразовать эту империю на либеральный и демократический лад. Один из мэтров русского либерализма, Петр Струве, активно проповедовал идею «Великой России», которую он понимал именно как «национальное русское государство».

Даже Польшу и Финляндию либералы не собирались выпускать из объятий будущей российской демократии – территориальное единство оставалось для них священным принципом. Это наглядно продемонстрировал недолгий век Временного правительства. Распространив гражданские права на всех бывших подданных упраздненной империи – чего до России не делала ни одна империя, провозгласив бывшую империю демократической республикой, Временное правительство в то же время придерживалось линии на «единую и нераздельную Россию». Хотя предполагалось предоставить самостоятельность Финляндии, но в составе «государства Российского»; речь также шла о введении областной автономии^¹³⁶.

Для оформления имперской России в качестве национального государства требовались не только юридическое равноправие и демократические институты, но и культурная гомогенизация на манер французской, осуществлявшейся весьма жесткими методами. Между тем масштабная русификация была неосуществима в любом социополитическом контексте – не важно, традиционном имперском или демократическом – ввиду снижающегося удельного веса русских в общей численности населения империи и неизбежного сопротивления ассимиляции со стороны ряда этнических групп, в особенности имевших государственные притязания. Напомню, что царизму так и не удалось ассимилировать даже очень близких русским украинцев.

С великолепным безразличием к этой – критически важной - стороне дела либералы настаивали на дальнейшем расширении границ России, что обрекало ее на еще большую расовую и этническую чересполосицу, на дальнейшее уменьшение доли русского народа, который сами же либералы считали руководящим национальным ядром. Наибольшими империалистами среди русских националистов досоветской эпохи были именно либералы. Подобно своим западным единомышленникам они исходили из презумпции цивилизаторской роли империи, несущей прогресс и знания входившим в сферу ее влияния народам.

Идеологи и защитники второго пути – русские националисты - более трезво оценивали возможности имперской экспансии и пределы русификации. Известный и влиятельный дореволюционный публицист, националист биологизаторского толка Михаил Меньшиков даже предлагал отказаться от тех инородческих окраин, которые невозможно обрусить. Правда, реализм по части русификации сочетался с радикальным утопизмом другого программного принципа, а именно – подчеркнутым этнократизмом. Руководящую роль русского народа предполагалось закрепить и обеспечить предоставлением ему политических и экономических преимуществ – такой, в частности, была программа «черной сотни». Исторический смысл этой стратегии заключался в превращении русских в подлинном смысле слова народ-метрополию и трансформации континентальной Российской империи в де-факто колониальную. И здесь неизбежно встает тот же вопрос, что и в отношении либерального проекта превращения России в национальное государство: а возможно ли это было в принципе?

Ответ здесь может быть только отрицательным. Дело даже не в том, что русские этнические преференции с неизбежностью спровоцировали бы возмущение нерусских народов. Главное, что эта идея подрывала такие имперские устои, как полиэтничный характер правящей элиты и эксплуатация русских этнических ресурсов. Континентальная полития могла существовать, только питаясь русскими соками, русской витальной силой и потому даже равноправие (не говоря уже о преференциях) русских с другими народами исключалось. Говоря без обиняков, русское неравноправие составляло базовую предпосылку существования и развития континентальной империи.

В общем, приемлемого решения главного противоречия России – противоречия между империей и русским народом – попросту не существовало. Это особенно хорошо заметно, если внимательно присмотреться к «черной сотне», а в более широком смысле – к любому русскому национализму имперского толка, то есть такому, который хотел бы добиться доминирующего (или хотя бы равноправного) положения русского народа в государстве и одновременно сохранить империю.

Такой русский национализм выглядит парадоксально. С одной стороны, ратуя за сохранение и укрепление государственного тела, манифестируя себя хранителем законности и порядка, он обречен на репутацию консервативной и даже реакционнной силы. С другой стороны, этот же национализм бросает радикальный вызов основам континентальной империи: полиэтничному характеру ее элиты и эксплуатации русских этнических ресурсов как главному источнику имперского могущества. На самом деле подобный национализм оказывается вовсе не консервативным, а подрывным и даже революционным, ведь он предлагает, - ни много, ни мало – изменить фундаментальные основы существующего порядка.

Сам факт появления национализма, требовавшего для русских преференций, отражал серьезное неблагополучие русского национального тела. Русские националисты начала XX в. почувствовали (то было именно интуитивное ощущение, а не рефлексия), что предел силы русского народа близок к исчерпанию. В этом смысле они оказались историческими провидцами, хотя предлагавшиеся ими рецепты лечения болезни выглядели не менее смертоносными, чем сама болезнь. Ведь магистральная идея «черной сотни» о наделении «русской народности» (восточных славян) преимущественными правами с целью укрепления имперского единства (современным научным языком ее можно определить как стремление национализации политии), объективно несла не менее разрушительный по своим последствиям заряд, чем программы леворадикальных политических сил.

Таким образом, к началу XX в. Российская империя была загнана в историческую ловушку. Старый путь развития исчерпал себя. Но и никакая последовательно демократическая модель не имела шансов реализоваться; более того, включение демократических и либеральных элементов в имперскую политию распаляло политические аппетиты и провоцировало революцию ожиданий. Политическая стабильность и территориальная целостность империи или свобода и демократия без империи – таков был реальный, а не иллюзорный выбор российского либерализма. Не менее «дьявольскую альтернативу» нес русский национализм: русское национальное государство без империи или империя с сохраняющимся подавлением русских интересов.

Однако империя была разрушена силами, акцентировавшими социополитические, а не этнические факторы. Националистические движения периферийных народов не сыграли ровно никакой роли в падении самодержавия, национальный сепаратизм был не причиной, а следствием падения прежней центральной власти и драматической слабости власти новой, демократической^¹³⁷.

Значит ли это, что русская этничность не имела важного значения в социополитической динамике начала XX в., что эта динамика определялась, прежде всего, внеэтническими факторами? Убежден, что эта устоявшаяся, канонизированная в историографии точка зрения нуждается, как минимум, в серьезной корректировке, если не в основательной ревизии.

Начну с указания на чрезвычайную важность биологической подоплеки Великой Русской революции начала XX в. Именно русский демографический рост послужил ее «мальтузианской» основой. Вкратце отмечу лишь некоторые из социальных и социокультурных последствий рекордной русской рождаемости. Во-первых, резкое обострение земельного голода в Европейской России. Переселение в Сибирь и на другие свободные земли не смогло решить этой проблемы, вызывавшей растущее социальное напряжение. Во-вторых, аграрное перенаселение, совпавшее со стремительные развитием железнодорожной сети в России, резко интенсифицировало миграционные процессы, создав новую ситуацию в селе и городе. Ее новизна, в частности, состояла в формировании больших групп городских и сельских маргиналов, накоплении модернизационных стрессов и психотизации общественной ситуации. В-третьих, значительный рост доли молодежи в стране в любом случае должен был иметь серьезное дестабилизирующее воздействие, ведь молодость, как известно, состояние психической и социальной неустойчивости. Между тем в конце XIX – начале XX вв. приблизительно половину населения европейской части России составляли люди в возрасте до 20 лет^¹³⁸. Для будущей революции горючего материала было в избытке.

Пережитое Россией фактическое удвоение населения в течение 75 лет было грузом, способным переломить хребет любой государственной системе. Российское самодержавие оказалось в положении Боливара из известного рассказа О’Генри…

В этом смысле весьма поучительно сравнение английской и русской ситуаций. Британцы пережили свой демографический бум в XIX в., когда население Британских островов увеличилось чуть ли в 3 раза. Причем в начале XIX в. 55 % британского населения было моложе 25 лет^¹³⁹. Но там избыток молодой энергии выплеснулся в создание и освоение величайшей в мире колониальной империи. К началу XX в. рождаемость в Британии значительно снизилась и демографическая ситуация стабилизировалась. Русские же и в начале XX в. оставались мировым рекордсменом по части естественного прироста населения. Но зато возможности экстенсивного развития были уже исчерпаны, империя прекратила распространяться вширь и могла развиваться только «вглубь».

Впрочем, биология бросила вызов стабильности не только в России или в Британии. Этот фактор носил панъевропейский характер. Есть серьезные основания полагать, что демография послужила если не причиной, то основой Великой Французской революции, наполеоновских войн, а впоследствии – глобальных катаклизмов первой половины XX в. Резко ускорившийся со второй половины XVIII в. демографический рост в Европе сполна обеспечил жертвами Молоха войн и революций.

Основную линию противостояния, путеводную нить революции составил конфликт русского народа с государством и правящими классами, который я предлагаю рассматривать не в социополитическом, а в этническом аспекте. Несколько упрощая, противостояли не классы, не общество и институты, а два народа: с одной стороны, русские, с другой, этнически, культурно и экзистенциально чуждая русским элита.

По переписи 1897 г. только 53 % потомственных дворян назвали родным языком русский, то есть почти половину номинального правящего слоя империи составляли этнические нерусские. Они также занимали важные

позиции в чиновничьем аппарате и армейском корпусе.

На высших ступеньках административной лестницы это были, прежде всего, немцы (напомню, что немец в России исторически вообще был синонимом иностранца). В XVIII-XIX вв. немцы составляли более 17 % высшей имперской бюрократии, причем их концентрация была наиболее высока в ключевых ведомствах. «Даже в [18]80-е годы, в период наибольших успехов панславистской пропаганды, около 40 % постов в высшем командовании занимали русские немецкого происхождения. В некоторых министерствах их доля была еще выше: в Министерстве иностранных дел – 57 %, в военном министерстве – 46 %, в Министерстве почт и телеграфа – 62 %. В целом треть всех высших государственных чиновников, армейских и морских офицеров и членов Сената были лицами немецкого происхождения, в то время как немцы составляли не более 1 % населения России». Объяснение этого обстоятельства административной компетентностью немцев, их политической лояльностью именно институту российской монархии, а не стране – России - грешит неполнотой. Более важно, что, будучи этнически чуждыми основной массе населения, германцы выглядели наиболее эффективным орудием его эксплуатации и подавления: «Некоторые цари, например Николай I, совершенно справедливо полагали, что немцы - более подходящее орудие для проведения угнетательской и непопулярной политики, чем русские…»^¹⁴⁰.

Не только для русских из низших слоев общества социальные отношения приобрели очевидный оттенок национального угнетения. Даже члены правящего сословия переживали глубокое унижение в связи с немецким засильем (достаточно вспомнить знаменитое прошение покорителя Кавказа генерала Ермолова: «Государь, произведите меня в немцы!»). Роль немцев в российском обществе была настолько значительна, что в отечественном литературоцентричном дискурсе русские национальные свойства определялись как антитеза немецким: душевность и человечность, спонтанность и непринужденность, безалаберность и коллективизм русских противопоставлялись порядку и бездушию, рационализму и прагматизму немцев.

Со временем госаппарат и армейское офицерство становились все более демократическим по способу своего комплектования, а значит, более русским по составу. В 1912 г. дворянами было только 36,3 % офицеров, а 25,7 % - выходцами из крестьян. В годы I мировой войны доля офицеров из разночинной и крестьянской среды еще более выросла. Тем не менее представительство нерусских на ключевых административных позициях оставалось непропорционально высоким. Впрочем, главным было не это, а драматический культурный разрыв между простонародьем и образованными классами, пусть даже в значительной мере укомплектованными выходцами из народа. Бесспорно, русская масса воспринимала образованные классы как враждебных «чужаков», что со всей кровавой очевидностью проявилось в революции 1917 г.

В течение нескольких месяцев после Февральской революции в России были сожжены и разграблены все без исключения помещичьи усадьбы – вне зависимости от социального происхождения владельцев, степени их либерализма и прогрессивности методов ведения хозяйств. А ведь к тому времени только 15 % помещиков были дворянами, остальные – разночинцы, купцы и богатые крестьяне. В феврале же на штыки были подняты сотни офицеров. С особенной жестокостью расправлялись с «изменниками» - офицерами с немецкими фамилиями. Однако это был не более чем отягчающий фактор, принципиальная линия раскола проходила между одетой в солдатские шинели крестьянской массой и образованными людьми с золотыми погонами, опять же вне зависимости от их социального происхождения или этничности^¹⁴¹. На образованных русских, даже выходцев из социальных низов, распространялась презумпция народного недоверия и ненависти. Историки русской революции неоднократно отмечали, что выделение «буржуев» происходило не по классовым и материальным, а по культурным признакам, относились же к ним не как к отличающейся части одного народа, а как к внутренним врагам, не имеющим с этим народом ничего общего. Власть, элиты in toto были не просто социальными антагонистами, а именно враждебным народом, который надо было полностью уничтожить, дабы построить мир и счастье для простых русских.

Генеалогия этой ненависти уходит в два русских раскола: раскол русского общества в XVII в. на старообрядцев и никониан, и раскол страны на прозападную элиту и народ в петровскую эпоху. Со времени петровских реформ этническое отчуждение от управляемого большинства составляло сознательную стратегию российского правящего сословия. Имперская элита идентифицировала себя с иностранцами и стремилась выглядеть, как иностранцы, что стимулировалось большой долей нерусских в ее рядах.

Это явление – намеренное отчуждение от русскости - хорошо объясняется теорией социальной идентификации. Чтобы эксплуатировать русский народ, элите надо было порвать с ним культурно и экзистенциально; имперская власть в России должна была приобрести нерусский и даже антирусский облик. В этом случае элита могла смотреть на русских не просто свысока, но именно как на другой народ, причем стоящий значительно ниже по уровню развития и нуждающийся в руководстве и цивилизаторской воздействии. Вестернизм был способом выделиться из русской «варварской» массы и легитимацией колонизаторского отношения к ней. К слову, на колонизаторство «русских европейцев» в отношении собственного народа первыми обратили внимание славянофилы – дворяне и основоположники русского националистического дискурса.

Что же удивительного, если народ отвечал колонизаторам взаимностью, то есть держал их за врагов и оккупантов? Именно так русская низовая масса воспринимала имперское государство: «Крестьяне старались избегать любых встреч с представителями государственной власти, как огня боялись попасть в суд, хотя бы в качестве свидетелей, государственным учреждениям не доверяли, в их легитимности сомневались, а при появлении представителя власти в деревне прятались по избам»^¹⁴².

Социокультурный раскол приобрел характер (квази)этнического отчуждения и вражды, а поскольку он еще и во многом (хотя не полностью) совпадал с социальным делением русского общества, то элита и народ фактически превратились в этноклассы.

В самом деле, что объединяло власть и народ, простолюдинов и образованные классы? Вероисповедное единство? Но оно носило во многом формальный характер: декоративное христианство вестернизированной элиты и народное православие (фактически двоеверие) крестьянства, чем дальше, тем больше выглядели разными религиями. Фигура самодержца? Хотя он выступал своеобразным медиатором между элитами и народом, предъявляемые ему с этих социальных полюсов требования с нарастающей силой расходились.

У знати и народа оказались даже разные отечества. Для образованных слоев Россия идентифицировалась со всем сложным и гетерогенным имперским пространством. Для массы русского народа на первом месте находилась локальное пространство - «малая родина» (место рождения и жизни). Образ России как географического целого и его идентификация с Родиной (с большой буквы!) стал формироваться лишь к концу XIX в. По иронии судьбы, этот процесс был значительно интенсифицирован I мировой войной, но окончательное его завершение произошло лишь в советскую эпоху^¹⁴³.

Противостояли друг другу и групповые идентичности: элита воплощала имперскую идентичность, а крестьянство – русскую этническую. «Для дворянства Россия определялась прежде всего империей, элитными школами, гвардейскими полками и царским двором»^¹⁴⁴. У русского крестьянства существовал идеальный образ России, воплощавшийся в понятии «Святой Руси» - земле, где живут русские. Эта концепция составляла религиозно-мифологическое ядро русской этнической оппозиции империи.

Имелся у русских простолюдинов и образ желательного им государства, который сформировался через противопоставление актуальному имперскому государству - жестокому организатору социального порядка сверху вниз, подчинявшего интересы и жизнь русского народа фискальным и военным нуждам империи. Народное же представление о государстве носило стихийно-демократический характер. «Русская земля» мыслилась федерацией самоуправляющихся крестьянских миров с формирующимися снизу верх (то есть путем делегирования власти) нестеснительными централистскими инстанциями. Царь – да, но мужицкий. Не правда ли, эта модель не так уж далека от западной идеи «суверенной нации»? Неслучайно С.Зеньковский назвал подобные взгляды «концепцией христианской демократической нации».

Конечно, не всегда и не во всем имперская и русская этническая идентичность противостояли. Местом их удачного синтеза стала великолепная имперская армия: в подлинном смысле народная, то есть великорусская, она в то же время приобщала своих членов к имперским ценностям, расширяла их горизонт. Но этого было слишком мало для того, чтобы перебросить прочный мост между империей и русским народом.

Не надо думать, что конфликт между империей и ведущим народом исторически уникален. Даже в Британской империи, считающейся моделью гармоничного и плодотворного сосуществования имперской и этнической идентичностей, одно время существовала ярко выраженная коллизия подобного рода. В XVIII в. ответом на строительство Британской империи стал «взрыв английского национализма, противопоставившего себя имперскому и даже британскому национализму»^¹⁴⁵. Далеко не все подданные их Величества соглашались безропотно пожертвовать традиционными английскими свободами, ценностями и мифологией избранной протестантской нации «в угоду ценностям азиатских и римско-католических подданных»^¹⁴⁶. Потребовались десятилетия тяжелых испытаний и целенаправленной работы, чтобы в Великобритании возник «гораздо более сознательно и официально сконструированный патриотизм, делавший упор на монархии, важности империи, ценности военных и морских достижений и желательности сильного стабильного управления»^¹⁴⁷.

Однако успех британского имперского патриотизма был в решающей степени обеспечен английской этнической идентичностью и английским национализмом. Институциональное ядро империи составляла Британия как национальное государство, а ценностно-культурное и этническое ядро – англичане (британцы).

Национальное государство и национальная идентичность в качестве ядра колониальной империи, английский национализм в его расширенной британской версии – вот два из трех главных условий успешного конструирования многослойной британской идентичности и имперского патриотизма. Третье условие – прямая материальная выгода для англичан от существования империи. Никакие новые ревизионистские трактовки природы Британской империи не смогли опровергнуть этого фундаментального факта.

В Российской империи не существовало ни одной из этих предпосылок. Российская империя была континентальной, а не морской и выделение в ней институционального ядра-метрополии было попросту невозможно. Для подавляющего большинства простых русских расширение империи, чем дальше, тем заметнее оборачивалось новым бременем и тяготами, а не выгодами. Наконец, не только русский национализм, но даже артикулирование русской этничности потенциально подрывали устои континентальной полиэтничной политии. В отличие от Британской, в Российской империи этническая идентичность номинального имперского народа – русских – не только не совпадала с имперской, но и находилась в постоянном остром конфликте с нею. «Основная масса русского народа при всем почитании монарха была далека от согласия и примирения с системой, базирующейся на крепостном праве, подушной подати и рекрутчине»^¹⁴⁸. Русский народный утопический идеал был абсолютно противоположен империи. Взыскивавший грядущего «царства любви и истины» радикальный народный утопизм вел к радикальному же разрушению существовавшего порядка.

Здесь стоит специально указать на два пункта, принципиально важных для понимания социальной динамики в имперской России. Первый: у массового русского антигосударственного протеста имелось мощное религиозно-мифологическое ядро, составлявшее ключевой элемент досоветской русской идентичности. И потенциальный успех любой политической силы в имперской России в решающей степени зависел от способности расщепить это ядро, высвободив таившиеся в нем энергии. Второй: в более широком плане можно предположить, что корни любых форм и проявлений русских антигосударственных выступлений, в конечном счете, восходят к русской этничности, хотя на внешнем, феноменологическом уровне эти связи не всегда прослеживаются.

Продолжая ряд принципиальных расхождений между элитой и народом, отмечу, что они даже жили в разном времени и пространстве. Достаточно сравнить циклическое время и локальное, замкнутое пространство крестьянской общины с линейным временем и большим, разомкнутым пространством европеизированной элиты.

Размежевание народа и элиты усугублялось той культурной картиной мира, которую сфабриковали и разделяли русские образованные слои. Как известно, славянофилы резервировали право называться народом только за крестьянством. Из понятия «народ» исключалась не только вестернизированная элита, в моральной и культурной коррумпированности западным образом жизни подозревались городские слои населения in toto. В этом смысле славянофильская интерпретация народности, питавшаяся концепцией Volkish немецких романтиков, оказалась гораздо радикальнее, чем у немецких учителей: те никогда не исключали образованные слои немцев из германского народа. Причем славянофилы не были исключением. Понятие «народности» знаменитой уваровской триады включало «верноподданный» русский народ, но исключало оппозиционно настроенное в отношении монархии дворянство.

С подачи славянофилов крестьянство стало представляться квинтэссенцией русскости. В национальном литературоцентричном дискурсе эта позиция окончательно возобладала усилиями великой русской литературы, в которой со второй половины 40-х годов XIX в. важное место заняли фигуры олицетворявших «народ» крестьянина и «маленького человека», противопоставленных вестернизированной элите^¹⁴⁹.

В русских радикальных политических кругах «исключающая» концепция нации (в основе которой лежало культурное размежевание) была совмещена с восходящей к временам революционного террора во Франции конца XVIII в. тенденцией исключения из нации политических оппонентов. Вследствие этого в последующих социальных и политических практиках победившего большевизма человек элитарной (читай: западной) культуры с высокой вероятностью оказывался потенциально нелояльным «власти трудящихся».

Однако какая восхитительная ирония истории! Ладно бы оппозиционные славянофилы. Так нет, слегка передернув интеллектуальные карты, можно даже самодержавную идеологию охранительного консерватизма отнести к истокам самого радикального течения русской политической мысли. Того самого течения, которое менее чем через сто лет уничтожало «врагов народа». Ведь от определения «чужих» народу всего лишь один логический шаг до их объявления его «врагами». Конечно, графа Сергея Уварова при всем желании не запишешь в предтечи Николая Ежова и Лаврентия Берии, но если говорить серьезно, то великая русская культура имперской России изо всех сил пропагандировала и вкладывала в головы массы манихейскую картину мира, где народу - воплощению всех достоинств – противостояла отчужденная от него, демонизированная элита. Что же удивительного, что народ принял эту схему как руководство к действию? Народолюбы и душеведы собственными перьями вырыли себе расстрельные рвы.

Может показаться, что автор этих строк солидаризуется с теоретической позицией, обнаруживающей системообразующую черту российской цивилизации в ее перманентном расколе, давлении низовой, массовой архаики на высокую культуру и цивилизованные формы жизни^¹⁵⁰. Однако моя позиция радикально иная: фиксируя раскол власти и общества, имперского государства и русского народа, я не склонен его абсолютизировать. У русской истории была и другая сторона. За расколом обнаруживается глубинное единство той же власти и того же народа, их конструктивное и успешное взаимодействие. В этом-то и состояла диалектика русской истории - в странном, внешне нерациональном сочетании раскола и взаимодействия. Россия вибрировала от социального и политического напряжения между двумя этими полюсами, но ее не только не разорвало, а, наоборот, она поступательно и успешно развивалась в течение сотен лет. Между тем как (повторю еще раз эту мысль) отстранено абстрактный взгляд на отечественную историю однозначно свидетельствует: по всем объективным условиям наша страна не имела шансов стать одним из ведущих государств современного ей мира, ее вообще не должно было возникнуть. И если она состоялась и оставалась, вплоть до последнего времени, успешной страной, значит, этому существует рациональное объяснение - но кроющееся не вовне, не во внешних обстоятельствах, а нутри нас, русских.

Удерживала корабль «Россия» на плаву объединяющая русских бессознательная этническая связь, архетип власти, государства. Глубинная связь народа и государства сохранялась даже в острейших антагонизмах: выступление против актуального государства всегда шло с позиции – эксплицитной или имплицитной - идеального государства, сущее отрицалось с точки зрения должного.

Как, в таком случае, объяснить периодически случавшиеся в отечественной истории колоссальные срывы, ставившие под вопрос само существование России? И главный из срывов имперской России – начала XX в.?

Следуя максиме о недостатках как продолжении достоинств, в самих себе, а не в чьих-то кознях и заговорах должно искать корни собственных бед и поражений. В моей теоретической модели фундаментальной причиной бифуркации начала XX в. послужило не социальное и политическое напряжение - современная историография, в общем, не склонна считать этот фактор решающим для крутого изменения исторической траектории страны - а социокультурное, экзистенциальное и этническое отчуждение между верхами и низами общества, обрушившее их бессознательное взаимодействие и придавшее объективно не столь уж серьезным конфликтам неразрешимый характер.

Революционная динамика начала XX в. фактически была национально-освободительной борьбой русского народа против чуждого ему (в социальном, культурном и этническом смыслах) правящего слоя и угнетающей империи. Эту глубинную психологическую подоплеку Смуты очень точно уловили евразийцы, назвавшие ее «подсознательным мятежом русских масс против доминирования европеизированного верхнего класса ренегатов»^¹⁵¹. Симптоматично, что и в советском пропагандистском языке большевистская революция поначалу называлась именно «(Великой) Русской революцией», вызывая неизбежные коннотации с русской этничностью. Это тем более примечательно, что коммунистическая политика, мягко говоря, не благоволила к народу, давшему имя революции. И лишь спустя десять-пятнадцать лет после самого события было канонизировано тщательно очищенное от всяких этнических коннотаций наименование «Великая Октябрьская социалистическая революция».

Русский этнический бунт возглавила одна из наиболее вестернизированных по своей номинальной доктрине политических партий - большевистская, для которой любая национальная проблематика была третьестепенна по отношению к социальной, члены которой гордились своим интернационализмом, и доля нерусских в руководстве которой была одной из самых больших среди других общероссийских политических партий. Однако то была лишь внешняя сторона. В действительности именно большевики оказались наиболее созвучны – причем в значительной мере непроизвольно, спонтанно, а не вследствие сознательного и целенаправленного подстраивания – глубинной, внутренней музыке русского духа.

Во-первых, большевизм был результатом интеграции на русской почве рафинированного западного марксизма с автохтонной народнической традицией, вследствие чего возник новаторский синтез - «марксистский по начальному импульсу, но позаимствовавший у народников идею о революционности крестьянства, о руководящей роли небольшой группы интеллигентов и о “перепрыгивании” буржуазной стадии исторического развития для перехода непосредственно к социалистической революции… разумно считать большевизм той формой революционного социализма, которая лучше всего приспособлена к российским условиям…»^¹⁵². Большевизм был адаптирован к отечественной почве несравненно лучше любой другой заимствованной идеологии (например, кадетского либерализма).

Во-вторых, составлявшая мифологическое ядро марксизма мессианская идея избранничества пролетариата удачно корреспондировала с мощным и влиятельным религиозно-культурным мифом русского избранничества, русского мессианизма. Общая мифологическая матрица позволяла без труда транслировать марксистскую доктрину в толщу русского народа. Тем более что у него имелась собственная версия мессианского мифа - «Святая Русь», отличная от мессианизма верхов. В общем, социалистический мессианизм соединился с народным мессианизмом.

Хотя мифы мессианского избранничества исторически существовали у многих народов, порою (например, среди религиозных евреев и многочисленных фундаменталистских протестантских сект США) сохраняя силу и по сей день, русский случай начала XX в. выделяется тем, что обладавший огромной энергией, еще не выродившийся низовой, стихийный мессианизм русского народа срезонировал с кабинетными идеологическими формулами. Этот резонанс, в подлинном смысле слова разрушивший старый мир, можно было бы счесть всего лишь историческим совпадением, уникальной констелляцией обстоятельств (такое уж оно, русское счастье), но имелась еще одна причина гармоничного созвучия большевизма русскому духу.

В-третьих, аутентичная марксистская идея разрушения старого государства и вообще отрицания института государства, его замены самоуправлением трудящихся слишком удачно совпадала с радикальной русской крестьянской утопией «мужицкого царства». Уже двух таких совпадений было бы достаточно для вывода: тенденция, однако… Но эта тенденция массового сознания еще и выражала русский этнической архетип – тематизированность русской ментальности властью, государством, который большевики исключительно умело и эффективно, хотя, скорее, бессознательно и спонтанно, чем осознанно и целенаправленно, использовали сначала для разрушения «до основанья» старой власти, а «затем» для строительства новой – несравненно более сильной, чем разрушенная.

Большевики смогли оседлать «качели» русской истории – движение от покорности и обожествления государства к разрушительному беспощадному антигосударственному бунту и наоборот.

Сразу отмечу, что эта полярность вызвана не врожденной «дефектностью» русской этнической субстанции, якобы лишенной демократических потенций (таковые как раз имелись) и «обрекающей» русских на диктатуру (история скорее опровергает, чем подтверждает идею обреченности тех или иных народов на определенное политическое устройство и тип ценностей), а фундаментальной логикой сосуществования империи и русского народа.

Так или иначе, большевистская революция может служить бесподобным примером умелого политического использования исторического ритма: поначалу, когда большевики шли к власти, они разжигали страсти, направляя русскую бунтарскую, анархическую стихию против актуального государства. Затем, когда сами стали властью, беспощадно ее обуздывали. Впрочем, общество, вволю вкусившее к тому времени кровавой вакханалии и разрухи, пришло к осознанию банальнейшей из истин: даже плохое государство лучше его отсутствия. Не большевики запустили эти «качели», но они оказались единственной политической силой, интуитивно уловившей их логику, что делает честь их интеллектуальным и волевым качествам, хотя не может не навлечь морального осуждения.

Из этих замечаний следуют два важных вывода. Первый. Россия действительно была готова к революции больше других стран, но готовность эту определяли, в первую очередь, не социально-экономические условия, а социокультурные факторы и состояние русской ментальности. Никогда и нигде никакие «объективные» обстоятельства (в качестве которых чаще всего фигурируют экономика, институты и социальные факторы) не детерминировали непосредственно политику, а политика не выступала их «отражением». Превращение этих обстоятельств в факторы политики – «сложный процесс многоступенчатых опосредований, в котором идеи и ценности играют как раз решающую роль. То, как, к примеру, самый сильный экономический кризис предстанет в качестве политического фактора и предстанет ли вообще, не предопределено собственной “экономической природой” этого кризиса, но зависит от цепи идейных опосредований»^¹⁵³. Другими словами, возможность революции в решающей степени определялась происходившим внутри «черного ящика» русской ментальности, где обрабатывались сигналы внешнего мира и формировались реакции на них. А работа ментальности (насколько вообще можно разобраться в этой сверхсложной теме) шла по имманентным (и этнически дифферренцированным) закономерностям психики.

Второй вывод. При всей внешней чуждости большевизма и большевиков России они оказались наиболее созвучны русской ментальности, что и послужило главной предпосылкой их политического успеха. Вообще политическая идеология способна вызвать массовую динамику лишь в случае, если она «цепляет» иррациональные слои психики и, прежде всего, этническое бессознательное народа, к которому обращен идеологический призыв. Марксизм вызвал грандиозную и долговременную динамику не в Европе, для которой она изначально предназначался, а в России, которая, по справедливому указанию оппонентов Ульянова-Ленина, меньше всего подходила для реализации теорий герра Маркса. Значит, марксизм была адекватен именно России, он создал «сцепку» именно с русскими архетипами. Правда, сначала он пережил «национализацию», превратился из западного марксизма в русский большевизм.

Из этого, кстати, вовсе не следует, что большевики действовали в интересах русского народа и работали на его благо, но это уже совершенно другой вопрос. На стадии же прихода к власти им удалось оседлать и возглавить мощный русский (этнический в своей глубинном истоке, но проецировавшийся в социально-политическую сферу) протест против культурно, экзистенциально и этнически чуждой русским власти, имперской элиты и воплощавшейся ими империи.

Парадокс в том, что русские выступали против собственного детища, исторического плода своих вековых усилий. Вот уж точно: «я тебя породил, я тебя и убью». «Старую» империю обрушил не взрыв периферийных национализмов, сепаратизм и отпадение окраин, а бунт народа, который был ее историческим творцом, составлял ее главную опору и движущую силу.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 ... 34

	Руководство по истории Русской Церкви Руководство по истории Русской... Христианство в пределах России до начала Русского государства. Крещение великой княгини Ольги. Обстоятельства крещения святого Владимира....		Воспоминания Ьбах русской эмиграции первой волны. Это делает мемуары И. Г. Тинина историческим источником по соответствующим проблемам отечественной...
	А. В. Карташев. Очерки по истории Развитие ее отношений к греческой церкви, с одной стороны, и к русской государственной власти, с другой (в в. ХIII — XVI)		2. Летописное сказание о проповеди св. Апостола Андрея Первозванного.... Понятие о церковно-исторической науке. Источники по истории Русской Церкви. Периодизация
	Инструкция по забору образцов биологического материала для генетического... Кровь из пальца берется в количестве 2-3 капилляра, кровь из вены – в количестве 1 мл		План. Понятие о донорстве. Принципы донорства Человека, который добровольно дает свою кровь, называют донором. А больной, которому перелили эту кровь, получил название реципиента....
	Жизнь и учение старцев путь к совершенной жизни Оп в кн.: Смолич И. Русское монашество. 988-1917. Жизнь и учение старцев. М.: Православная энциклопедия, 1997. Приложение к "Истории...		Курс лекций по истории Русской Церкви Лекция 1 Северном Причерноморье, Крыму и на Кавказе в I-Х в. Cлавяно-варяжские набеги на Византию. "Фотиево крещение" Руси. Образование епархии...
	Лекция экологические факторы, их влияние на размещение растений:...		Петербургской Епархии Русской Православной Церкви Российский государственный... Константино-Еленинский женский монастырь Санкт-Петербургской Епархии Русской Православной Церкви
	Техническое задание на поставку лекарственных средств (препараты,... Техническое задание на поставку лекарственных средств (препараты, влияющие на кроветворение и кровь)		Курс русской риторики Рекомендовано Учебным комитетом при Священном... Риторика классическая наука о целесообразном и уместном слове востребована в наши дни как инструмент управления и благоустройства...
	Павел Владимирович Санаев Похороните меня за плинтусом Серия: Похороните меня за плинтусом 1 Павел Санаев (1969 г р.) написал в 26 лет повесть о детстве, которой гарантировано место в истории русской литературы. Хотя бы потому,...		Поурочные разработки по русской литературе ХХ века: 11 класс Егорова Н. В. Поурочные разработки по русской литературе ХХ века: 11 класс, I полугодие. — 4-е изд., перераб и доп. — М.: Вако, 2005....
	Поурочные разработки по русской литературе ХХ века: 11 класс Поурочные разработки по русской литературе ХХ века: 11 класс, I полугодие. — 4-е изд., перераб и доп. — М.: Вако, 2005. — 368 с....		Рабочая программа по курсу «Подготовка к егэ по истории» Письменные формы проверки знаний по истории еще совсем недавно не часто встречались в практике части учителей. Тестовые материалы...

В. Д. Соловей «кровь» И«почва» русской истории

Похожие: