Шергова Г. М. Ш49 Об известных всем / Г. М.
|
Скачать 4.78 Mb.
|
II Относительно Петькиного неведения (земля, мол, крутится, а луна светит отраженным светом) Платон Николаевич сохранил сомнения. Сомнения. Не более того. Он счел бы не корректным заподозрить кого-то в преднамеренном вранье. Но и поверить, что в двадцать один год человек слыхом не слыхивал про очевидное... — невероятно. Возможно, именно тогда в сознании Зубова родилась эта формула, ставшая годы спустя рубрикой популярной телепрограммы. Хотя утверждать безапелляционно зубовское авторство не беремся. Зато можем присягнуть: Петька действительно не знал ничегошеньки об указанных явлениях природы и мироздания. И удивляться тут нечему. Часы, положенные детям и подросткам для школьного обучения, Петр Никаноров проводил в основном за двумя занятиями: гонял кирзовый футбольный мяч на ближайшем пустыре и осуществлял всяческую неквалифицированную трудовую деятельность: подрабатывать было надо, матери помочь. Отец воевал. Но, считаясь лучшим центр-форвардом района, Петр был из класса в класс перепихиваем. А потом армия. А потом снова школа — физрук. Но даже не в этом суть. Суть в том, что кроме жизни — активной и пассивной — в качестве болельщика, а болел Петр и за район, и за область, и за республику, и за «Спартак», в целом — ничем Никаноров не интересовался. Не то чтобы считал, а как-то естественно ощущал, что все прочее — мура, существующая по необходимости. Скажем, из всего вдохновенного многоцветия поэзии народов мира Петя знал и любил повторять лишь стих В. Дыховичного, венчаемый строчками: «Не знаю кто, не знаю как, а я болею за "Спартак". И прибавлял: «В яблочко врезано. Врезана железина». О том, что его собственные особые слова часто рифмовались, Петя, конечно, и не подозревал. По поводу Петькиных познаний, особенно в педагогическом коллективе ступинской средней школы, ходило много шуточек. Биологесса Клавдия Павловна характеризовала Петьку с точки зрения преподаваемого ею предмета: «Такие примитивы, как наш физрук, размножаются спорами». Правда, физичка Нина Николаевна тут же наглядно подхихикивала: «Ну уж!» И была права. Насчет возможностей Петькиного размножения. У математика Натана Моисеевича было свое. Он, желая признать свою некомпетентность в каком-либо вопросе, говорил: «В этом деле я — Петро». Что значило: не секу, чисто. Уж на что литераторша Лиля Петровна, и та па Петьку не глядела. Мы говорим «уж на что», так как любой молодой мужчина в жизни Лили Петровны имел повышенную значимость. Заброшенная по распределению из московской родительской квартиры в ступинскую глушь, Лиля Петровна круглосуточно (точнее — круглогодично) оплакивала свое надвигавшееся стародевичество, отчего карие ее глазки были постоянно припухшие и напоминали изюмины, проклюнувшиеся в сдобной булке. Носик же, от слез темно-розовый и блестящий, в свою очередь, смахивал на марципан, то есть казалось — покрыт цветной марципановой глазурью. Эти кондитерские сравнения в отношении Лили Петровны вполне уместны, ибо уже упомянутый выше математик Натан Моисеевич, говоря о ней, щелкал пальцами: «Пончик!» Так вот, Лиля Петровна, чье полное имя было Лайонель, данное ей родителями, не подозревавшими, что имя это мужское, тоже впала в общий скептицизм по поводу Петьки. И скептицизм этот не давал ей возможности разглядеть Петькины завидные стати. Правда, физичка Нина Николаевна не раз осуждала ее: «Не с ученостью жить. Где мои 25! Уж я бы...» Что касается учености, то тут Нина Николаевна была чистосердечна, она-то и без учености существовала, недаром, объясняя ученикам разницу между переменным и постоянным током, сообщала: «Постоянный ток бьет постоянно, а переменный — то ничего-ничего, а то как даст!» Интерпретируя таким образом начертанную на плакате синусоиду. А вообще-то к Петьке все относились хорошо за легкий нрав, доброту и безотказность: кому дров наколоть, кому урок подменить, вместо кого на продленке посидеть... Петька, Петька. Да и рукастый. Вот сломалась, к примеру, квартальная водоразборная колонка, так Петька эту чугунную дуру в два счета до ума довел. И вообще. Господи! Слава тебе, слава! Кончилось. Путч подавлен, все страхи позади. Вадим дома. Голодный, мокрый — они там под дождем орудовали, и есть было нечего. Девчонки весьма горды отцом. Да и я тоже. Как я эти дни пережила, не знаю. Наверное, все-таки работа — великий лекарь. Хотя понимаю, никому, кроме меня и моих сверстников, не интересны события, которые я взялась описывать. И почему взялась? Все с куста и птиц пошло-поехало. И уже не остановишь. Но ведь в литературе сплошь да рядом так и бывает: какая-то подробность тянет за собой целое повествование. И сейчас бросать уже неохота. Интересно вспоминать все, что было с Зубовыми и Петькой. Месяц в доме Зубовых произвел в Петькином существовании переворот. Нет. Это автор, поддаваясь неистребимой привычке к стереотипам в квалификации состояний, употреблял этот самый «переворот». Можно, разумеется, сказать и «революция», «катаклизм» или еще какое словечко из того же смыслового ряда. Все — не то. Потому что с Петей произошло превращение, подобное тому что испытал герой известной читателю сказки Ершова «Конек-Горбунок»: окунули в чан Иванушку-дурака, извлекли Ивана-царевича. Не подумайте, что автор тут проповедует монархические категории в качестве идеала. Тем более что речь идет о годах, когда автора за одно поминание высочайшего титула уже обвинили бы в попытке реставрации самодержавия. Просто сибирскому учителю и стихотворцу Ершову удалось то, что автору не под силу. А с Никаноровым случилось нечто сказочное. Вообще-то ехать к тетке Петя не хотел. Со стариками незнакомыми лялякай. Нинку нянчи — дома надоела. Тетка Нюрка запилит, мать на сестрин характер сроду жаловалась. Однако в Москву прошвырнуться за теткин счет... Чего ж не прошвырнуться. Жалко только — зима, даже на «Динамо» не посидишь: открытый стадион, в футбол зимой не стукают. Но от отпуска две недели осталось плюс школьные каникулы. На физкультуре биологичка обещала подменить, она волейболом увлекается. Поехал. Зубовы предложили жить на их городской квартире. Но Анна Егоровна обиделась: «Сколь лет обормота не видала, заявился в кои веки и — глаз не кажет. Живи на даче, со всеми». Вообще-то Петька первые дни приезжал за город только ночевать, днем по Москве мотался. Но так день, другой и — наскучило. Чего в ней особенного, в Москве-то? По магазинам давиться? Или того смешней — в музее каком отсвечивать? Ну, раз сходил в кино, еще сходил. Так и в Ступине тоже сходить можно. Знакомых нет. Хотел девчоночку какую-никакую прихватить — москвички понимают из себя. Одна: «Вы, случайно, не интурист? Речь, похоже, иностранная. Что значит по-русски ваши «елки-свистелки»? Другая: «Куда вы меня пригласите: колхозные трудодни совместно зарабатывать? А расплачиваться палочками в табеле собираетесь? У вас ведь, кажется, там такая система оплаты?» Во! А при чем тут колхоз? Он ведь, кажется, из райцентра. Само собой видно. И ясно сказано. В общем — шли бы они... А тут — воскресенье. Тетка говорит: «Хозяева дома, обед, ни в какую Москву не езди». Он и ос:тался. И больше в столицу уже не поехал. А вышло так. Как, собственно, вышло, Петька и сам не понял. Но сотворилось это самое «кунули в чан» в первый же день, совместно проведенный с Зубовыми. Чудеса? Вот вам и чудеса. Завтракали поздно, что-то около одиннадцати. Петька несколько задержался, колол дрова на участке, потому сказал, входя: — Извиняемся. Топориком побаловался. — Ну что вы, Петр Тихонович! — встрепенулась навстречу Корнелия Платоновна. — Извиняетесь? Вы? Не отнимайте нашего амплуа: мы должны каяться, что вместо воскресных постижений столичной праздности обрекли вас на колку — как, Платоша, правильно: колку или рубку? — дров. Садитесь, дорогой, мы ждем. Позвольте вашу тарелку. И Платон Николаевич: — Да, Петя. Низкий вам поклон. Спасли старосветских псевдопомещиков. А то Анне Егоровне трудно, я уже, увы, не гожусь. И человека найти — проблема. Если бы не вы, зарастать нам инеем. Платон Николаевич встал и, обняв Петра за плечи, усадил рядом с собой. Анна Егоровна не одобрила зубовские восторги: — Ладно, нечего! Уж прямо — целуйте его, спасителя нашего. Силу-то нагулял на материнской шее, а деть некуда. Пусть хоть раз дело сделает. — Уж на шее, скажешь тоже, теть Нюр! — обиделся Петька. Анна Егоровна, ведь и правду сказать, неправа была. И Зубовы сразу заступились: «Вы несправедливы, Анна Егоровна. Вы же сами рассказывали, какой он прекрасный сын и помощник». Это и было первым «погружением в чан». Пожилые ученые люди разговаривали с Петькой столь уважительно, так искренне восхищались его нехитрыми природными достоинствами, будто Петькина сила, молодость, простое выполнение домашних обязанностей было чем-то необыкновенным, рождающим чуть ли не почтение. С Никаноровым никто никогда так не говорил. Да еще ежедневные прогулки с Платоном Николаевичем, беседы о порядках мироздания. Застольные разговоры, вроде бы и не всегда понятные, но волнующие кровь. И вот грянули в физруке перемены. Перемены эти были столь разительны, что привели педагогический коллектив ступинской средней школы прямо-таки в восторженное недоумение. Уже в первые дни после возвращения от Зубовых состоялся в учительской разговор. — Военрук-то наш, бедняга, совсем доходит. Говорят, дни остались, — посетовала физичка Нина Николаевна. — Да, рак — противник непобеждаемый, — согласился грустно математик Натай Моисеевич. И тут вступил Петька: — Рак нужно лечить на молекулярном уровне. А то сами запускают, сами потом удивляются. Не вижу логики. Отметим: выражение «Не вижу логики» стало теперь у Петьки постоянной присказкой, свидетельствуя о неотступном стремлении к анализу. Все смолкли, Лайонель Петровна подняла припухшие глазки на закатанные рукава Петькиной ковбойки и не могла не согласиться с утверждением физички Нины Николаевны, что если могучий мужской бицепс обтянут кожей, нежной, как у девушки, то это — обалдеть! Так что логика в Петькином суждении была бесспорной. Сила аналитического мышления физрука выразилась и в том, что назавтра Лайонель Петровна появилась в учительской, облаченная в платье из креп-сатина цвета морской волны (воротник — стоечка, рукав — японка с ластовицей, грудка — сатин на блестящую сторону), волосы распущены по плечам, а надо лбом — ровный ряд локонов, четкий, как газыри с парадной черкески. Именно о таких солисты казачьих ансамблей пели: «Газыри лежат рядами на груди, алым пламенем пылают башлыки. Красный маршал Ворошилов, погляди на казачьи богатырские полки!» Приводим куплет полностью, так как башлык у Лайонель Петровны тоже имелся, правда не алый, а серый. Папин. Бывшие гимназисты тоже башлыки когда-то носили, не только казаки. Вот какова была сила Петькиного преображения. Чудо! Чудо. И Петька, взглянув на Лайонель Петровну, выдохнул: «Ах, печка-задвижка, красота-то какая! А то в зипуне да в зипуне. Не вижу логики!» III Корнелия Платоновна умерла. Корнелия Плато-овна умерла от горя. Признаться, именно такая кончина казалась мне закономерной для Нелли, ну, может, от любви еще, но уж никак не от старческой немощи или какой-нибудь уремии. Это было бы не в образе, безвкусно. Однако предугадать характер горя, сведшего Корнелию Петровну в могилу, тоже, казалось, невозможно. А вышло вот что. В Москву прибыл прославленный американский микробиолог Джеймс Д. Джеймс. И конечно, первым делом захотел посетить лабораторию Зубовых, так как имена наших героев и для заграницы были не пустой звук. Гостя приняли, как надо, Платон Николаевич над каждой колбой-ретортой произносил пространную речь, мелодический строй которой удачно сочетал приподнятость восточного тоста с агностической ритуальностью загадочного Ордена Духотворцев. Корнелия Платоновна мурлыкала по-английски свои сентенции, которые в приблизительном переводе означали: «Преображение распада непостижимым вторжением духа не есть ли преображение роста зла?» При этом Нелли грациозно склонялась к очередной колбе-реторте, и каждый раз из крахмальной лузы выреза в ее кипенном халате выкатывался шар правой груди, оправленной в голубой креп-жоржет. В палевых розах. Траектория выкатывания этого шара внимательно отслеживалась профессором Джеймс Д. Джеймсом, заставляя восклицать: «Вандерфул! Экстраординари!» Что в точном переводе означало: «Чудесно! Необыкновенно...» и относилось, надо полагать, к результатам научных исследований, так как при этом Джеймс Д. Джеймс присовокупил: «О! Еще шаг, и вы избавите человечество от рака!» Так что все было тип-топ. В заключение Джеймс Д. Джеймс и Платон Николаевич обменялись книгами, сделав на них дарственные надписи своими авторучками: Зубов «Союзом», Джеймс Д. Джеймс «Монбланом». Чего же больше? Так нет. Растроганный Джеймс Д. Джеймс предложил и ручками обменяться — на память. — Между прочим, — заметил американец, вертя в пальцах изумрудно-полосатый «Монблан», — эти ручки имели лучшую рекламу. Однажды фирма «Паркер» напечатала рекламу в журнале «Паримач»: Эйфелева башня, у подножия лежит авторучка «Паркер» и надпись: «Если вы сбросите нашу ручку даже с этой башни, она останется цела». И что же «Монблан»? В очередном номере рисунок: Эйфелева башня, а у подножия ручка, разбитая вдребезги. И надпись: «Если вы сбросите "Монблан" с этой башни, он разобьется. Но, если вы не будете этого делать, ручка будет безотказно служить вам до конца ваших дней». А? Вандерфул! — Американец гордо хохотал, точно сам был автором остроумной рекламы. Смеялись и Зубовы, потому что действительно остроумно выдумал «Монблан». Смеялся и Станислав Стишов, находившийся тут же. Теперь-то, когда Корнелии Платоновны уже пет на земле, можно признаться, что траектория голубого шара в палевых розах была предназначена вовсе не заморскому гостю, а Стишову, он ведь, как помните, был объектом чувств Корнелии Платоновны на данном отрезке времени. А также объектом волнений Платона Николаевича. По поводу бесталанности сочиняемой Стишовым диссертации. Но, в общем, все было тип-топ. И никто бы в ум не взял, что за этим последует. А... Через неделю на общем собрании института под гневный ропот зала Стишов рассказал, что Зубовы, пороча честь советского ученого, продали американскому империализму почти готовую противораковую вакцину. Мало того, за тридцать сребреников — за заграничную ручку. Мало того, вакцину-то добывали при помощи микробиологии, которая, как известно, буржуазная лжепаука. И последовал разгром. Разгром в прямом смысле слова: в лабораторию Зубова явилась делегация защитников чести советской науки, вооруженная железными прутами, и побила все колбы-реторты, все как есть. Возглавлял делегацию, как и сам разгром, Станислав Стишов. Надо же! В дни путча сидела и работала целыми днями, хотя изводилась из-за Вадима и, вообще, от всех черных мыслей. А теперь, когда все в порядке, не могу усадить себя за стол. Вчера почти весь день проторчала у телевизора. По всем программам передают хронику событий. Я даже не представляла, что столько удастся снять! Особенно жадно, конечно, разглядывала съемки у Белого дома. Думала, увижу в толпе Вадима. Вадима не увидела, хотя пет, кажется, это он мелькнул рядом с Николаем. Того-то сняли крупно. Коля был великолепен. Какое у него, оказывается, прекрасное лицо — вдохновенное, красивое, чистое. Впрочем, не у него одного. Поражало обилие прекрасных молодых лиц, освещенных и освященных отвагой свободы. Это уже совсем новые люди, избавленные от пороков и неполноценности. Скажем, нашего поколения. Какой же это чудотворный феномен — свобода! Подумать только, за несколько коротких лет он сумел создать эту великолепную толпу, которой неведомы наши страхи, наше малодушие, жесткая нетерпимость прежних дней! И лица, лица... Вот девушка — прямой прообраз Свободы на баррикадах Делакруа. Сказала про прототип холста и, конечно, вспомнила Нелли, ее житие на великих полотнах. Нелли, которую оставили в дни разгрома лаборатории, когда научная банда, возглавляемая Стишовым, била железными прутьями оборудование. Дальше — больше. В широкой печати была организована кампания по изобличению продажных антипатриотов. Известный советский драматург сочинил пьесу «Честное имя» (о честном имени советского ученого и о том, как иные готовы его продать за авторучку), пьеса прошла по всем сценам Советского Союза и была экранизирована. Тут у читателя может возникнуть закономерный вопрос: чего это автор, еще несколькими страницами выше выписывавший подробности мирного зубовского быта, теперь, когда дошел до событий истинно политических, начал чесать скороговоркой, через запятые? Может, автор не в курсе дела? Может, питается слухами? Отнюдь. Автору все известно досконально. И художественных деталей при желании мог бы набрать сколько угодно. Например, автор мог бы привлечь внимание читателя к такому штриху событий: когда Стишов замахнулся железным прутом на очередную колбу-реторту, Корнелия Платоновна вдруг заметила на его побелевших пальцевых фалангах буквы татуировки — по букве на каждом пальце, — образующие какие-то слова. И показалось ей, что слова эти «Нелли» — в верхнем ряду, а снизу еще что-то. Вероятно, «люблю». И стало Корнелии Платоповне дурно от мысли, что непатриотический, даже антипатриотический поступок Зубовых был предательством святой сти-шовской любви. Она продала эту любовь за авторучку «Монблан». Так ни справедлива ли расплата? Однако лишь пелена чувств, застлавшая взор Корнелии Платоновны, могла сложить синие буквы в такой порядок. На самом-то деле, в пору службы на флоте, Станислав Стишов, как и другие члены экипажа, попросил вытатуировать на пальцах свое имя: «Слава». Став же ученым, надписи этой стеснялся, как изобличающей примитивность запросов. И тут кто-то подсказал: «А ты снизу протатуируй еще ВКП (б)». Это и было сделано при содействии другого отставного моряка. Так что вовсе не «Нелли, люблю» значилось на стишовских пальцах, а «Слава ВКП (б)!» Что на фалангах, побелевших от гнева и физического напряжения, всеми читалось особенно отчетливо, всеми, кроме дуры Корнелии Платоновны. Мог бы автор сообщить и ряд занимательных подробностей, пожелай он описать премьеру спектакля «Честное имя», на которую собралась вся творческая Москва, а ученых свозили даже специальными автобусами, снятыми с рейса № 18. Но это при желании. А вот желания-то у автора как раз и нет, а есть лишь грусть и противность. Поэтому ограничиваюсь уведомлением о фактах. Главный из них: Корнелия Платоновна умерла от горя. Горем, конечно, был разгром лаборатории. Но горше того горя была преданная любовь. И муки сомнений, кто кого предал — Стишов ее или она Стишова. IV Снега забинтовали зубовскую дачу своим стерильным материалом плотно, прочно, почти загипсовав. То ли стремились снега сберечь и укрыть болезное это жилище от посторонних вторжений, то ли хотели придать бревенчатому дому мирность, не потревоженную внешними бурями. Может, и так. Главное, что сплетни и пересуды не дотянулись до несчастных обитателей дачи. Кстати, замечали вы, что именно снега способны сообщать домам особый смысл, награждать заключенную там жизнь скрытым загадочным течением? Засветился огонек в окне под насупленной белой крышей, и уже мерещится проходящему мимо путнику — тайное свидание оговорено в доме, нашел себе приют одинокий беглец или празднует там удалая компания вечное Рождество... Таинственность зубовской дачи была и того непроницаемей, ибо в жизнь хозяев не вела даже привычная тропинка от калитки. Запорошило, а новую ничьи шаги не торили. Вот в этом-то и дело. Платон Николаевич дачи вообще не покидал, Анна же Егоровна выходила из дому только задами участка, чтобы не быть никем встреченной. А как же соседи? Неужели никто и не пытался войти, утешить хозяина, сказать так нужное в горе слово? Нет. Никто. И не потому, что поселок был населен исключительно жестокосердными людьми. А от страха. Все боялись, что «контакты с антипатриотом» могут погубить. Ну, повредить зашедшему. Тут отмечу одну интересную подробность. Дачный этот поселок был поселением сибиряков-подпольщиков. Кто это такие? Объясняю для новых поколений: сообщество это состояло из персонажей, которые в глухую пору царизма в далекой Сибири устремляли свои революционные силы на борьбу с ненавистным самодержавием. Конечно, как и положено, почти все они были в предвоенные годы отблагодарены социалистическим строем. Все снова в Сибирь отправились, только подальше. Те, я имею в виду, кого сразу не постреляли. И произошло так, что дома этих бедолаг оказались как бы в чумном карантине для сослуживцев и знакомых. Дорогу туда забыли. Нет, нет, говорю — все. Не всех, разумеется, пересажали. Половину. Но уцелевшая половина была уже учена насчет «контактов». И к Зубову — ни ногой. И как же сосед-автор? Тоже забоялся. Ведь как восхищался Зубовыми? Забоялся, забоялся. Хотя и мучился от своего предательского малодушия. Но ведь и прочие соседи, вероятно, мучились. Отчего бы нет? Люди-то хорошие. И все-таки настал день, когда автор сказал себе: «Да какого же черта! Неужели полностью меня превратили в такое трусливое дерьмо? Пойду навещу старика». Заявление это, сделанное самому себе, звучало достойно и отважно. Тут бы встать и белым днем на глазах у всего поселка — к Зубову. Но, нет... Решил все-таки автор дождаться темноты и даже подумал, что надо бы слегка поплутать, чтобы наивная целомудренность снега не запечатлела маршрут от одной дачи к другой. Беда, вечер выдался лунный. Видимость для соглядатаев хорошая. Однако обошлось. Зато луна, которая, как выше было сказано, в наших местах светит только отраженным светом, свечением этим проделала подлинные чудеса. Все преобразила. Простой штакетник забора переделан был на точеные мраморные колонны, поверху изукрашенные искусной лепниной. Заурядные кусты у калитки обращены в сторожевых львов, которые стояли, поднявши лапы, как живые. А с самой калитки свешивалась белая диковатая борода, что делало калитку неотличимой от портрета писателя Льва Толстого времен ухода из Ясной Поляны. ...Они молчали. Анна Егоровна молча кивнула, открыв дверь, и ушла на кухню. Платон Николаевич, замешанный скульпторскими ручищами горя в одну бесформенную массу тела, смятых одежд, кресла, тоже молчал, не шевелясь. Да, именно такое ощущение вызвало зрелище: кто-то натискал, как гигантский кусок глины, этот коричневый ком, начал обозначать контуры кресла, а человека в нем лепить не захотел, надоело, бросил. Он молчал. Потому лопотать — чудно, беспомощно и бессмысленно, надо было мне. Что? Не помню, врать не буду. Сами представьте. Только один раз Платон Николаевич поднял голову, сказал без выражения: — Это я убил Нелли. Я обязан был проследить, чтобы газета не попалась ей на глаза... Это стало последним ударом, окончательно сразившим ее... Я не понимала, о чем он говорит, но расспрашивать не решалась. — Ее добил этот пошлый эпистолярий, — всхлипнул Платон Николаевич. — Какой? — вырвалось у меня. — Ну, Петино послание в «Правду»... И тут меня, как молнией, в лоб огрело: видела ведь в «Правде». Среди прочих поношений было опубликовано письмо педагога П. Никанорова! Он, Никаноров, близко знавший лжеученых и подметивший их буржуазные пристрастия, оказывается, давно предрекал предательский конец Зубовых. Никаноров-то — Петькина фамилия. А мне и ни к чему. Петька и Петька. Вроде и фамилии у него нет. Да и за педагога никто из нас ступинского физрука не держал. Ах, Петька! А назавтра Платона Николаевича не стало. Он умер. Он, как говорится, наложил на себя руки. Принял какое-то снадобье, привезенное из разгромленной лаборатории. И эта смерть тоже была закономерной: зачем было Платону Николаевичу оставаться на земле, на которой не существовало ни его науки, ни Нелли? Ни Нелли, ни Нел-лл-ли! V Среди прочих отличий от, скажем, Ступина наши подмосковные земли имели не только то, что тут луна светила отраженным светом, но и сезоны сменяли один другой с патриархальной заведенностью. Так после зимы, унесшей жизни Корнелии Платоновны и ее супруга, пришла весна, а на смену ей — лето. Лето сняло снежные бинты с израненной зубовской дачи, развенчав таинственность измысленного путником бытия, обнажило дряхлеющую неприглядность самого строения. Вот и забор уже явился не грациозной мраморной шеренгой колонок, а предстал изможденной очередью штакетин в чешуе скарлатинно шелушащейся старой краски. И калитку уже не спутаешь с портретом Льва Толстого времен ухода из Ясной Поляны. Скорей примешь за фотографию из журнала «Огонек», на которой изображен узник немецкого концлагеря в полосатом арестантском одеянии. Так что же удивительного было в том, что какой-то человек, решивший навести порядок, орудовал у забора ведром краски и маховой кистью? Но меня зрелище не просто удивило. Прямо мокрой тряпкой по сердцу шлепнуло. Не домом, не жилищем, хоть и опустелым, всходила каждое утро у меня перед взором зубовская дача. Саркофаг, склеп. Некрополь, обиталище мертвых. Мертвых, бесплотно длящих существование за этими стенами, этим забором. Отчего и мое соседство обрело неправдоподобие живой жизни, в которой люди готовят обед, стирают белье, отвешивают подзатыльники нашкодившим детям. Живут вроде бы не всамделишно, а, исполняя ритуалы, живут на околице кладбища, где прихоти сумерек запанибрата с обликами ушедших... И — вот на тебе! — кто-то маховой кистью, зелененьким по склепу, по саркофагу, по некрополю: дачку ремонтируем! — Привет соседям! — Человек опустил кисть. — Что это, палки-ковырялки, не видать вас вовсе? Тут я его узнала, но ответить не смогла. Что Петьку вовсе не смутило: — А я вот похозяйствовать решил. Зубовы-то совсем строение запустили. Что сказать? Ученые, в хозяйстве — ни фига. А мне уж положено. — Почему именно вам? — не удержалась я. — Как то есть почему? Дача-то ноне — моя. Они мне ее еще тот год отписали, когда я у них гостил. Платон Николаевич сказал: «Мы — бездетные, а вы, Петя, человек молодой и умелый. В ваших руках и наша память не пропадет». Уважали они меня. Я сказала то, что первым подумалось: — Так вы что же, из-за дачи помогали их в гроб свести? Петька побелел, потом покраснел, потом почти задохнулся от возмущения: — Да вы что? Вы что? Это же такая хреновина-бредовина была бы? Это же подлость была бы, подлость! Да кто же я бы был? Подлец, скот последний! Люди тебе дачу, тебе все, а ты их — в гроб! Я видела: гнев его неподделен, истин. — Так зачем же вы в «Правду» писали? — спросила я обескуражено. На секунду он задумался. — А хрен его знает! — К нему вернулась прежняя беззаботность. — Я и не писал вовсе. Приехали, значит, этот корреспондент и Сам из горкома. Вот, говорит, вам то есть, протест против продажности империализму. Подпиши, говорит. Наш родной город прославишь. И сам, говорит, в герои выйдешь. Знаешь ведь, если страна, говорит, прикажет быть героем, у нас, говорит, героем становится любой. Почему не подписать? Подпишу, елки-крутилки. Тем более — родной город. — Как же вы можете после всего, что случилось, пользоваться дачей? — не унималась я. Петька снова взмыл: — Как это — как могу? Что, теперь дачу в бесхозность? Люди честным трудом наживали, старались, а теперь — води-выйди: кошке под хвост, государству отдай? Не вижу логики. Тем более люди — исключительно замечательные, память их... Тем более — семейный я теперь, женился. Жена — москвичка, литераторша в нашей школе. В Москву переедем, и дача будет. Я и тете Нюре предлагал: живи с нами. В деревню подалась, не хочет со мной, дура. Я ушла. С террасы оглянулась. Петька с новым приливом энтузиазма махал по забору кистью, заливаясь на всю просеку: «Когда страна быть прикажет героем»... Пел, кстати, с абсолютной музыкальной точностью, ни в одной ноте не сфальшивил. Я постояла, послушала, я люблю, когда поют чисто. Я никак не могла написать концовку рассказа. Каких-нибудь два-три абзаца, а может, вообще, одна фраза. Не шло. Правда, и шум отвлекал. На террасе, прилегающей к моему рабочему кабинету, гуляла молодежь. Вадим и Николай с приятелями праздновали победу над путчистами. Гулянка шла с утра, я тоже приняла участие в общем нашем торжестве, но долго за столом сидеть не стала, пусть веселятся участники событий. Еще раз полюбовалась их лицами. Они были теми же, прекрасными, как и на площади. И вот сижу, пытаюсь работать, а не идет, не хочешь, а прислушиваешься к голосам на террасе. — Ну почему он не отсиживался в Сочи, в санатории, а тут же примчался? — Это голос Николая. — И что, теперь Кунаков, значит, может сесть в свое кресло, как ни в чем не бывало? Да он теперь до конца дней в бомжах ходить обязан... Да, да, я постараюсь... Что-то ответил Вадим, слов не разобрала. И снова Николай: — Пересажать? Может, и пересажать. А кого и расстрелять. Ну, не полстраны, а порядком следует. Вадим опять что-то сказал. Но, как на экране, я не могла рассмотреть его лица, сейчас не различала слов. Зато Николаев голос был четок, тот сидел ближе к двери, ведущей в мою комнату. — И уж, во всяком случае, про каждого надо знать — где был в эти дни и какие настроения испытывал. И сообщать, и делать выводы. И никаких поблажек. Ликующий хор поддержал его. Нет, под этот гвалт работать было невозможно. Я собрала листки и пошла на кухню — туда шум не доставал. Примостившись за обеденным столом, сидела, погружаясь в тишину и прошлое. Наконец пришла концовка. По просеке на велосипеде проехала соседка, врач-дерматолог Нина Зиновьевна. Одета она была в малиновые бумазейные шаровары от лыжного костюма. Со стороны передачи одна штанина была закатана до колена, открывая тучную белую ногу в тромбофлебитных венах, отчего нога казалась обернутой в карту могучего речного бассейна. Конечно, издалека, с террасы, мне не видна была эта белесая карта с синими реками, но Нина Зиновьевна разъезжала тут ежедневно, и ногу ее я знала. Поравнявшись с Петькой, Нина Зиновьевна оторвала от руля правую руку и покачиванием ладони приветствовала нового владельца дачи. Тяжелая авоська, висящая на ручке руля, мотнулась, стукнулась о колесо, и Нине Зиновьевне пришлось придержать ее. Содержание От автора Глава I. «Гигантский» (Ираклий Андроников) Глава II. «Не путай конец и кончину...» (Юрий Визбор) Глава III. Ремесло Музы (Александр и Ангелина Галичи) Глава IV. Легкая жизнь (Александр Каверзнев) Глава V. Простой рецепт (Зиновий Гердт) Глава VI. «Брызги шампанского» (Марк Бернес) Глава VII. Притча о водительских правах (Михаил Калатозов) Глава VIII. «Кочевать, никого не любя...» (Александр Вертинский) Глава IX. «Это иду я, Время!» (Роман Кармен) Глава X. Лев Толстой застольного рассказа (Иосиф Прут) Глава XI. Остров Утесова (Леонид Утесов) Глава XII. «Дальше — шум...» (Фаина Раневская) Глава XIII. Мечта поэта (Илья Сельвинский) Глава XIV. «Вольный дочь эфира» (Екатерина Тарханова) Глава XV. Обратная сторона Луны (Валентина Терешкова и Юлий Шапошников) Глава XVI. «Для чего пережила тебя, любовь моя…» (Святослав и Ирен Федоровы) Глава XVII. «Какое удивительство!» (Борис Чириков) Глава XVIII. Баллада о солдате-сверхсрочнике (Григорий Чухрай) Глава XIX. «Особые песни» (Клавдия Шульженко) Глава последняя, особая, но без которой не мыслю эту книжку. «А больше - ничего…» (Александр Юровский) ПРОЗА Автор Любой |
Похожие:
 |
Mini-vidas автоматический анализатор для быстрого обнаружения патогенов... Около 100 всемирно известных референсных лабораторий (usda, fda, другие государственные лаборатории) и крупнейшие международные компании... |
 |
Внимание! Всем-всем-всем!! Грипп… Заразиться им очень легко. Вирус гриппа передается от больного человека здоровому воздушно-капельным путем (при кашле и чихании через... |
|
Внимание! Всем-всем-всем!! Грипп… Заразиться им очень легко. Вирус гриппа передается от больного человека здоровому воздушно-капельным путем (при кашле и чихании через... |
|
Виктории Бурматовых «Искусство жить» ... |
|
Список и размеры известных компьютерных программ |
|
Коммуникации Виктор Бойко – один из самых известных в нашей стране знатоков практической йоги |
|
Инструкция о мерах безопасности в быту для обучающихся действия населения... Внимание всем!”. Услышав его, следует непременно включить телевизор, репродуктор радиосети и внимательно прослушать сообщения местных... |
|
Методика по определению мотивации обучения в вузе При создании данной методики автор использовала ряд других известных методик. В ней |
|
Назначение и состав методологий внедрения В качестве наиболее известных примеров методологий можно привести следующий, далеко не исчерпывающий перечень |
|
Справочные ресурсы 3 Форумы, новости, музыкальные журналы и издательства 6 Интернет по музыке. Некоторые из них являются оригинальными сетевыми источниками, другие электронными аналогами известных печатных... |
|
Преемственности поколений актуальна, как никогда Отец? Во всем его могуществе, во всем его многообразии? Хотелось бы влиться, войти в этот процесс творения и ни единым лишним движением,... |
|
Исламский энциклопедический словарь Исламе, различных мусульманских сектах, биографические данные о членах семьи Пророка Мухаммада, его сподвижниках и их последователях,... |
|
Урок русского языка во 2 классе (1-4). Умк «Начальная школа XXI век».... Дидактическая цель: вторичное осмысление уже известных знаний, выработка умений и навыков по их применению |
|
Проф. Джон А. Соломзес, Проф. Вэлд Чебурсон, Док. Георгий Соколовский ... |
|
Электрическая фритюрница ef Они оснащены электрическими элементами производства известных фирм, экономят электроэнергию. Вращающаяся головка удобна в эксплуатации,... |
|
Инструкция gsm-sw-a1 розетка Пожалуйста, внимательно прочитайте инструкцию,... Данное устройство простое и надежное в эксплуатации, при его изготовлении использовались высококачественные компоненты, таких известных... |