ПРАВИТЕЛЬСТВО РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ
фЕДЕРАЛЬНОЕ ГОСУДАРСТвЕННОЕ Бюджетное
ОБРАЗОВАТЕЛЬНОЕ УЧРЕЖДЕНИЕ ВЫСШЕГО ОБРАЗОВАНИЯ
«Санкт-Петербургский государственный университет» (СПбГУ)
Институт философии
Выпускная квалификационная работа на тему:
Неклассическая эпистемология вещи как метафизический проект
По направлению – 47.04.01 «Философия»
Профиль – «теоретико-методологический»
Рецензент: Выполнила: студентка
степень, должность Делиева Т.А.
ФИО ___________ (подпись)
__________ (подпись)
Научный руководитель:
д.филос.н., доц.
Шиповалова Л.В.
_____________ (подпись
Санкт-Петербург
2017 г.
СОДЕРЖАНИЕ
Введение…………………………………………………………………………...3
Глава I. Вещь в горизонте философского вытеснения………………………………………………………………………...7Глава II. Апология вещественного……………………………………………………………………29§1. Альтернативные подходы к вещи в философии…………………………...30
Хайдеггер …………………………………………………………………30
Бодрийяр…………………………………………………………………..32
Делёз…………………………………………………………………….…34
Подорога…………………………………………………………………...36
§2. Вещь в социологии……………………………………………………….….40
2.1. Социология социального…………………………………………………...41
2.2. Микросоциология. Материальный и практический повороты………………………………………………………………….………46
2.3. Акторно-сетевая теория…………………………………………………….57
Заключение……………………………………………………………….…........76
Список использованной литературы…………………………………………...80
Введение
Философия позиционирует себя как науку о всеобщем и единичном. Однако реалии современной жизни таковы, что всеобщим в двадцатом веке стала повседневность, а единичным – вещи. Но философия традиционно не замечает вещей, предпочитая им вечные и нематериальные идеи. Вещь - отдельный предмет материальной действительности, обладающий относительной независимостью и устойчивостью существования1 - обычно находится на периферии метафизической концептуализации. Разнообразная и многочисленная, материальная и преходящая вещь является маргинальным понятием метафизики – мышления, сводящего множественность мира к единому нефизическому основанию. Стремясь наиболее полно объяснить многообразие вещей исходя из идеального, классическая философия неизбежно становится редукционной и элиминативной по отношению к вещи.
Забвение вещи в философии не обходится без последствий. Невнимание к физическим объектам неизменно соседствует с пренебрежением деталями и фактами, в результате которого философия теряет связь с реальной сложностью мира и постепенно сворачивается в стереотип. Вещь и тесно связанные с ней телесность с повседневностью являются необходимыми противовесами идеалистического мышления, не дающему ему скатиться в слепое фантазирование и солипсизм. Вещь сдерживает генерализирующее философское мышление. Её статус показывает, насколько метафизическая система является гибкой и чувствительной к противоречащим фактам. В своем неподдающемся обобщению разнообразию, вещь играет роль значимого противоречия абстрактному знанию, без учета которого его развития невозможно.
Вещь значима не только для гносеологии, но и для этики. Нравственное действие не может не учитывать контекст повседневности и свои инструменты, которые часто являются вещественными. Вещи наравне с людьми участвуют в нравственном становлении личности, сдерживают наше поведение и указывают, как следуют себя вести. Как и в теории познания, контрадикторное и возражающее место вещи часто занимает противоположная нам и нередуцируемая до общих схем инаковость другого человека. Вещь – это радикальный Другой человечества. В обращении с вещами и общении с другими людьми можно распознать тождество феноменологических схем. Актуальная в прошлом и настоящем столетии тематика Другого не может обходиться без мышления о вещи.
Помимо важных гносеологических и этических коннотаций, вещь не обделена экзистенциальной релевантностью. Когда забывают сиюминутное, преходящее и незначительное, когда предпочитают вечность моменту, неизбежно страдает человеческая экзистенция. Говоря о своем присутствии и переживании мира, мы не можем безболезненно для себя пренебречь вещами. Забвение вещи оборачивается забвением Dasein, а после забвения последнего недалеко до забвения бытия и самой метафизики.
Таким образом, вещь не только тесно связана с теорией познания, онтологией и этикой, но и самим существованием философии как дисциплины. Вещественное – необходимый противовес идеального, в напряжении между которыми разворачивается философское речь. Поэтому профессиональное философствование не может обойтись без своей пограничной, отрицаемой и просто забытой темы – вещи.
В связи с этим современный философский дискурс должен быть дополнен специальным изучением вещественного. Одна из самых интересных тематизаций вещи происходит сегодня в социологии, в акторно-сетевой теории в частности. АСТ относится к так называемым неклассическим эпистемологиям2, отличительными чертами которых являются отказ от абсолютизма и субъектцентризма, свойственные традиционной метафизике. Отход от человеческого сознания как единственного источника истины и науки как привилегированной познавательной деятельности позволил новым теоретикам материального рассматривать вещи, или не-человеков, как равных коммуникативных партнеров, наделить вещи способностью действовать, мыслить и чувствовать. Благодаря эпистемологии, развиваемой внутри акторно-сетевой теории, вещи выходят из тени идеализма, обретают свой голос и становятся полноправными акторами.
Освобождение не-человеков стало коперниканской революцией общественных наук: люди перестали быть единственным центром социологии. Социальное перестало быть свойством человеческого, а стало свойством любых объединений, или сетей. Если социология перестает быть наукой об обществе и становится исследованием связей реальности, то она постепенно превращается в метафизику и стремится занять былое место философии как синтетического проекта, венчающего любое человеческое знание. При этом генерализационная линия в социологии не противоречит свободе вещи.
В современной социологии происходит много дискуссий и процессов, сближающих её с философией. Социология становится одной из форм сохранения философского мышления, одной из его побочных линий. Поэтому философский интерес к социологии оправдан, может стать фундаментом их продуктивного сотрудничества, в том числе совместной концептуализации вещей. Взаимодействие философии с социологией возможно на метафизическом базисе, присутствующем в социологии как дисциплине, вышедшей из философии и активно заимствовавшей её идеи.
Цель данной работы – показать эксплицитные и имплицитные метафизические предпосылки, существующие в современной социологии вещей как неклассической эпистемологии. Объект работы – история осмысления вещи в философии и социологии. Предмет работы – концепт вещи как необходимо организующий элемент философского и социологического исследования. Задача работы – историческая дескрипция концепта вещь в философии и социологии с акцентом на альтернативу классических и неклассическихпроектов, а также выявление метафизических тенденций в самой социологии и конкретно в акторно-сетевой теории.
Работа состоит из введения, двух глав, заключения и списка литературы. Первая глава посвящена критическому анализу положения вещи в философии. Вторая глава состоит из четырех параграфов, первый из которых посвящен неклассическим философским концепциям вещи, второй – понятию вещи в классической социологии, третий и четвертый параграфы рассматривают вещь в микросоциологии и акторно-сетевой теории.
Глава I.
Вещь в горизонте философского вытеснения
Вещь в себе, овеществление и объективация, «Назад к вещам!», система вещей, res cogitans и res extensa – вещь прочно вошла в философский дискурс. Однако её присутствие в философии дискретно и маргинально. Вещь улавливается философией на уровне слов, но не многообразия проявлений. Традиционная метафизика предпочитает приходящим вещам разумные и вечные идеи. Дихотомия идея-вещь является одной из фундаментальных бинарных оппозиций философии. Идея никогда не вещественна, а если вещь и может быть причастна идее, то это всегда подчиненное отношение. Стремясь к универсальности, философия забывает о вещи, повседневной и преходящей.
Будучи высоко интегральной и холистической дисциплиной, философия почти не знает работ, посвященных конкретных вещам3. Даже наиболее чуткие к обыденному опыту эмпиризм и номинализм, говорят о материальном как об абстракции, укладывая пестрое разнообразие физического мира в несколько общих слов.
Пренебрежительное отношение к вещи в философии не лишено оснований. Начать с того, что сомнителен сам бытийный статус вещи, её онтология. Вещи появляются и исчезают на наших глазах, по своей сути и употреблению являются вторичными и взаимозаменяемыми. «А был ли мальчик?» - «А была ли вещь?». Разнообразная в своих проявлениях, вещь постоянна в своей хрупкости и скоротечности. Сложно описать объекты, чье существование дискретно и незаметно. В реку вещей сложно войти и единожды.
Человек находится среди бесконтрольно размножающихся вещей4 и теряется перед их бесконечным разнообразием5. Многочисленная и неупорядоченная, вещь оборачивается обескураживающим рациональность беспорядком. Бардак – это вещь, выбившаяся из-под рук и разума. Вещь несет в себе зачатки хаоса, является его индексом: «Нет ничего более зыбкого, чем попытки установить порядок среди вещей»6. Хаос, зияние, бездна – вестники небытия, чистая негативность сущего. Неупорядоченность вещей – следствие недостатка бытия. Неудивительно, что всевозможные классификации сущего ставят вещь на одну из последних ступеней онтологической иерархии.
Находясь вне человеческого фокуса внимания и философского описания, вещь обречена на не менее сомнительный статус в теории познания. Согласно Платону, вещь всегда предмет мнения, δόξα, но не знания, ἐπιστήμη. Согласно Аристотелю, вещь может являться лишь предметом опыта, но не искусства или мудрости7. Знание – это всегда знание общего, в то время как вещи представляют из себя торжество многочисленности. Отделение причин от вещей – обязательное условие становление любого универсального знания8. Идеал научной рациональности – это идеал всеобщности, который сближает науку и философию.9
Наше знание быта поверхностно в своей абстракции, мы плохо помним своеобразие окружающих вещей, просто не знаем их, а замечаем, лишь когда они выходят из строя10. Понимание повседневности покоится на некоторой общей не бытийной, но бытовой понятливости. Использование отдельного предмета определяется родовым шаблоном, инструкцией, обычаем и привычкой. Неспособные к познанию единичного, мы становимся неспособными к индивидуальному действию.
Но что значит индивидуальное действие, поступок, фундированный вещественным? Дискредитированная в онтологии и гносеологии, вещь не обладает почетным статусом в этике и практике. Будучи изменчивой и легко уничтожимой, вещь не может быть основанием прочной этической системы. Не будучи универсальной, вещь не может гарантировать универсальные ответы на вопросы нравственности, которые ставит перед человеком жизнь.
Более того, вещь часто мыслится как препятствующий правильному моральному выбору фактор. Она – традиционное яблоко раздора, оброненное эридами между людьми. Нравственный поступок редко мыслится в связи с материальным. Вещи редко является целью нравственного образа действий, они всегда лишь средство. Обмен чечевичной похлебки на первородство – образчик материальной морали и по-роковому неправильного выбора.
Любовь к вещи отвлекает от любви к ближнему11. С материальным связан грех корысти, жадности, любостяжания. Традиционным носителем вещизма в массовом сознании являются фигуры мещанина и потребителя – образы, далекие от идеала добродетели. Религия и политика, история и культура рисуют образ должного человеческого существования, максимально свободным и отчужденным от материальных благ. «Легче верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царство Небесное»12 - говорил Христос. «Чем меньше я имею, тем больше я способен любить»13- писал Фромм. Модус обладания вещами противоположен модусу чистого существования, открытости миру и человеку. Образ рая и коммунистического будущего едины в том, что ни в первом, ни во втором не будет вещей. Давняя мечта этики – избавление от вещей и грехов, связанных с ними. "Пылкая скорбь по поводу якобы сущностного забвения бытия скрывает тот факт, что человек предпочел бы забыть сущее"14
Связь морали и вещи рушится и вследствие связи вещи с телом. Тело – вещественная сторона человека. Труп – это человек как вещь. Со времен Платона плоть – сосуд греха. Тело – это темная и непослушная лошадь в упряжке платоновской колесницы, которая мешает возничему-разуму достичь блага15. В христианстве тело описывается как немощное и толкающее на грех.
Телесность человека подразумевает его пассивность, а пассивный субъект не способен на преодоление себя и обстоятельств, традиционных атрибутов высокоморального действия. Вещественность и телесность лишают человека надежды, без которой сложно поступать правильно: «Лишить человека надежды – значит свести все к телу. А телу суждено сгнить»16.
Долг человека – стремление не к материальному, вещам, способствующим телесному комфорту и удовольствию, но к духовному, помогающему противостоять всему земному и преходящему. Шекспир должен быть дороже кирзовых сапог, иначе человек теряет человеческое лицо17.
Вещь уводит человека с дорог бытия, истины и добра. Она слабо или негативно репрезентирована в онтологии, теории познания, этике. Вещи отведена роль немой части сущего. Право на метафизику – это право на голос18. Но прерогативой речи наделено онтологическое, бытие, а не онтическое, вещь. Вещь плохо зондируется метафизическим языком, главным органом философии: как будто вещественное - сухопутное растение, но философы еще не вышли из воды на сушу. Магистральная линия философии молчит о вещи, как рыба.
Вещь во всем её разнообразии – потенциальный фальсификатор философии, её слепое пятно и её чесотка. Она суть философская негативность. Если идея – это философский зенит, то вещь – это философский надир. Изучение противоположности явления подчас может сказать о феномене больше, чем любая катафатика и позитивизм. Поэтому проблема вещи представляется актуальной для понимания сущности философии и её возможных путей развития.
Негативность может быть гносеологически продуктивна. Так, через изучение бессознательного психоанализ внес значительный вклад в представления о разуме. Можно сказать, что вещь в философии является аналогом бессознательного в психике. Связанная с телесностью, не артикулированная и репрессированная, вещь является Оно философии. Мир Оно – это мир отчужденных материальных объектов, мир противоположный и травматичный для Я19. В психоанализе вещью20, das Ding, называется нерафинированный опыт реальности, вне символического измерения, опыт ужаса, близкий к безумию. Вещь – это объект животного влечения, образ сна, галлюцинация и бред. Её можно сравнить с ватерлинией айсберга нашей психики, 7\8 которого находится под водой. Она - лиминальная область подсознательного и бессознательного, и вторая после сна королевская дорога в бессознательное21.
Поскольку рациональность – один из лейтмотивов философии, а фигура безумца22 является одним из ликов и столпов истины, позволяющим господствующему дискурсы длится и формировать субъекта, то представляется важным изучение вещи как бессознательного. Бессознательное же всегда травматично и опасно, неотрывно от безумия. Какие опасности таит в себе вещь? Чем она неприятна и противоположна философии?
Стремление философии к универсальности и факт наличия многообразных и изменчивых вещей противоположны друг другу. Факт существования неупорядоченного мира вещей противоположен идолу рода, к которому склонно наше мышление: «Человеческий разум в силу своей склонности легко предполагает в вещах больше порядка и единообразия, чем их находит…он уподобляется неровному зеркалу, которое, примешивая к природе вещей свою природу, отражает вещи в искривленном и обезображенном виде23». Величие метафизической системы определяется количеством объектов, которые она может непротиворечиво объяснить. Философское объяснение требует единства образца, противоположному высоко дифференцированным вещам, их беспорядку. Философия приводит в порядок наши умы, создает композицию наших картин мира, системы категорий расставляют вещи по местам, и серьезный философ никогда не признает, что вещи живут собственной жизнью, что его категориальные сети поймали не все предметы.
Многообразие. Несмотря на упреки в умозрительности, именно философия помогает нам действовать в мире. В мире текучих объектов невозможно достоверное и устойчивое знание, его применение. Лишенный категориальных схем и системы силлогизмов, человек теряется в мире множественных вещей. Разнообразие мира мешает нам сосредоточиться на чем-то одном, дискредитирует нашу интенцию, способность действовать и достигать. Достаточно понаблюдать за поведением человека, впервые оказавшего в интернете, чтобы понять разрушительное влияние многообразия стимулов на психику. Любая множественность – вызов для мышления и потенциальное приглашение к составлению своей системы категорий24. Пугающий плюрализм форм повседневности заставляет человека удивиться тому, что нечто вообще существует в этом хаотичном мире25. Перед лицом неупорядоченного беспорядка, случайного и крайне неуютного, человек как никогда в другой момент чувствует себя заброшенным и бессильным в мире.
Множественности вещи противостоит единство иерархии бытия. Неспособность навести иерархию и порядок среди вещей – один из тупиков онтологической игры, подлинный конец которой – безумие. «И все одинаково важно: величие Рима и приступы твоего артрита»26 - говорит сошедший с ума тиран и убийца Калигула в одноименной пьесе Камю. Классическая пьеса театра абсурда «Новый жилец» повествует о медленном сумасшествии и умирании героев в мире постоянно разрастающихся вещей27. Уравнение Сартра: «Абсолютное или абсурд»28 можно перевести как «Идея или вещь». «Лепесток розы, километровый столп у дороги или человеческая рука так же важны, как любовь, желание или законы тяготения»29 – это тождество – первое уравнение мира абсурда. Мир абсурда – мир, в котором жизнь сделалась непонятной, а человек – лишним.
Плотность. Но вещь травматична не только своей множественностью. Сама по себе она является чем-то противоположным и враждебным человеческому, подобно Земле без кислорода. «Мы попадаем в чуждый нам мир. Мы замечаем его "плотность", видим, насколько чуждым в своей независимости от нас является камень, с какой интенсивностью нас отрицает природа, самый обыкновенный пейзаж. Сквозь тысячелетия восходит к нам первобытная враждебность мира.»30 Сартр определяет существование как постоянную попытку дотянутся до сущности вещей и не менее постоянное отвращение при столкновении с их бесчеловечной реальностью31. Понять мир и вещь – значит привести его изначальную бездушность к общему человеческому знаменателю. Один из наиболее философских поэтов прошлого века, Иосиф Бродский, в своей Сорбонской лекции сказал: «Изучать философию нужно, когда вы догадываетесь, что стулья в вашей гостиной и Млечный Путь связаны между собою, и более тесным образом, чем причины и следствия, чем вы сами с вашими родственниками. И что общее у созвездий со стульями - бесчувственность, бесчеловечность»32.
В чем проявляется враждебность и жестокость вещи? В упорстве материи. To object – возражать, противостоять, спорить. Нельзя поспорить со стеной, камнем или куском железа: они упорствуют в своей материальности и безразличии. Вещь – инородное тело в организме антропного мира.
Кусок горной породы мог бы стать аллегорией неизбежности. Давно прошли времена симпатической магии, когда человек пытался заговорить вещь, вымолить дождь, договориться с животным. Вещь – то, с чем нельзя решить дело словом, а можно только насильственно переделать: вырубить лес, осушить болото, сжечь производственные отходы. Именно по отношению к вещи человек конституируется как Homo Faber. И этот генезис основан на страхе перед инородной материей вещи и перед её законами, которым как тело должен подчиняться человек. Энтропия – всеобщий закон Вселенной, который человек может лишь замедлить. Человек играет по правилам физических законов во всей их безаппеляционности и неаргументативности, на что лишний раз указывает плотность и непроницаемость вещи.
Навязчивая и неизбежная плотность вещи – то, что объединяет всех мучеников дантовского Ада: бесовские бичи, когти гарпий, раскаленные гробы, железные девы, котлы со смолой воплощают тяжесть и беспощадность материального. Ад – это градиент вещественного. Рай – это потеря материей своей тяжести, как её терял Данте, поднимаясь по небам Рая.
Текучесть. Но бесспорная плотность материи – лишь половина жестокости вещи. Её подлинная инаковость человеческому состоит в текучести.
Человеческое определяет себя через вневременное и универсальное. В основе любой эпохи и сознания лежит некая устойчивая идея33, встреча34 или нарратив35, которые помогают преодолевать разнообразные превратности реальности. Текучесть вещи превращает её поля в вязкие болота, на которых не растет тростник мысли. Panta rei вещи делает из неё обманчивую и пугающую сущность36, майю. Изменчивость вещи – основание для ужаса. Гегель создает представление о вещи как носителе инаковости37: сущность вещи заключена в ином этой вещи. Вещь включает в себя свое инобытие и небытие. Вещь может становится радикально отличной от своего привычного облика: тело может стать больным, дом может стать пепелищем. Подобное инкорпорирующее противоположности представление о вещи ассимилируется психоанализом. Именно подвижность, способность перехода к своей противоположности сближает вещь с кошмаром. Река Гераклита – неуютное место, чтобы коротать вечность. А философия, как мы знаем, стремление повсюду быть дома38. Истина – общий дом человека. Вещь – это бездомность и нищета человеческого духа.
Лучшим живописным изображением, посвященным изменчивости мира вещей по праву можно назвать «Крик» Мунка: длящийся возглас ужаса – закономерная реакция человека на текучий и обманчивый мир чувственности. Авторские вариации «Крика» включают в себя полотна «Отчаяние», «Тревога», «Меланхолия». Характерно, что именно в период первой мировой войны появляется ready-made – экспозиция промышленно изготовленных вещей как произведений искусства. «Фонтан», «Велосипедное колесо», «Сушилка для бутылок» - вещь возвращается в искусство в условиях крайней нестабильности мира. Вещь сама по себе и является точкой нестабильности мира, и во время войны человек становится именно такой вещью.
Таким образом, мы видим, что вещь, разнообразная, материальная и текучая, является чем-то противоположным не только сущности философии, но и человеческой природе самой по себе.
Вещь и смерть. Изменчивость, быстрая деградация и исчезновение делают вещь намеком на смерть, её индексом и реминисценцией. Вещи напоминают нам о скоротечности времени: распад касается быта быстрее, чем людей, которые в нем обитают. В вещах мы встречаем нашу смерть. Помойки суть те же кладбища без надгробий. Пренебрежительность к вещи – защитная реакция, которая позволяет нам забыть о собственной смерти. Деля мир на людей и не-человеков, мы подсознательно пытаемся утвердить свою неуязвимость и бессмертие, свою волю.
Как и смерть, вещь обладает важным свойством – нерепрезентативностью. Смерть нельзя показать напрямую, а лишь используя аналоги, метафоры и сравнения. Смерть – это торжество реального, которое нельзя показать в этой реальности.
В книге «Меня зовут Красный» рисунок смерти говорит о себе, что несмотря на то, что его нарисовал самый талантливый художник своего времени, изображению недостает мастерства. Художник стыдится своего творения, за то, что сделал его вопреки традиции, запрещающей рисовать смерть. «Получилась серединка на половинку, что никак не приличествует такой важной сущности, как Смерть. Я и сама этого стыжусь»39. Художник покончил с собой дабы понять, в чем ошибка рисунка.
Картина «Послы» Ганса Гольбейна40 содержит осмысленный анаморфоз, семантически наполненный обман зрения. Французский посол и епископ стоят на полу Вестминстерского аббатства, чья мозаика символически изображает мироздание. Между ними на полу под сильным углом изображен череп – символ смерти. Если сама картина написана в стиле Северного Возрождения, близкого к реализму, детализирована и составлена по правилам линейной перспективы, то череп намеренно схематичен и искривлен в перспективе. Его можно разглядеть только стоя по правый бок картины, что делает невидимым все остальное полотно.
В «Лаокооне»41 Лессинг пишет, что на живопись и скульптуру наложено негласное табу изображения мук смерти: они не эстетичны и не правдоподобны. Хорошее произведение должно запечатлевать фигуру в момент до смертельной судороги и запечатлевать так живо, что последующий миг страдания будет угадываться сам. Смерть должна быть личной фантазией зрителя, а не универсальной истиной, вынесенной на всеобщее обозрение.
Также можно вспомнить произведение Дэмьена Хёрста «Физическая невозможность представления смерти в уме живущего». Оно представляет из себя инсталляцию тигровой акулы в аквариуме с формальдегидом. Животное нападает на зрителя, хищник в вечном прыжке на свою добычу, но мы остаемся невредимы, разрушается только чучело. Первая акула растворилась в формальдегиде, и это разрушение вписано в авторскую концепцию. Разрушительный посыл отражается от стенок аквариума и взгляда наблюдателя и оборачивается на сам объект. Пытаясь представить себя жертвой сиюминутной атаки хищника, мы обнаруживаем свои тела в тисках гораздо более безжалостной пасти времени, чей оскал изображен в разрушении нападающего на нас предмета.
Познание смерти всегда опосредовано: словом, материалом, идеей. Косвенный характер знакомства с границами физического состояния синонимичен известному высказыванию Эпикура: «Когда мы есть, смерти нет. Когда есть смерть, нас нет»42. Мышление континуально и не может помыслить своё разрыв, которым является смерть. Представление смерти было бы равносильно смерти самого представления. В проблеме репрезентации смерти в мысли можно прочитать проблему соотношения мышления\идеи и материального\вещи – как происходит переход от одного к другому, как соотносится материя и наша мысль о ней? Это перефразированная психофизическая проблема и трудная проблема сознания – как взаимодействуют наше тело и душа, как мозг рождает конкретное разнообразие мыслей и саму личность? Радикальная материальность смерти делает её постигаемой в мысли только через иное.
Будучи вестниками смерти, ускользающей от изображения и познания, вещи перенимают качество нерепрезентативности. Сложно сообщить об индивидуальном опыте использования вещи, так чтобы он не скатился ни в абсурд, ни в банальность. Даже поэзия в описаниях природы, сравнивает её с другими реальностями: реальностью чувства, божественного, истории. Нам нужно иное, чтобы познать вещь и рассказать о результатах познания. Общий характер слова не совместим с индивидуальным, как смерть, бытием отдельной вещи. Благодаря, причастности к иному общему, вещи получают свой смысл, становятся понятны и эстетически легитимированы. «Удовольствие основывается на взаимной согласованности между вещами, душой и миром, на метафизической любви, которая придает единство реальности»43. Нам нужен гипероним, чтобы из ноумена вещь стала феноменом. Вопрос вещи, смерти и любви – это всегда вопросы слома обыденного языка, поиска новых изобразительных систем, которые оказываются поисками новых миров.
Невидимая, непознаваемая обыденным сознанием и просто зловещая, вещь обладает ликом безумия, смерти, а также ликом дьявола. Вещественное не избежало демонизации в философии. За границами науки живут монстры44, за границами философии живут бесы-вещи. Можно сказать, что изгнание вещи с философской территории подобно экзорцизму дьявола из человеческого тела.
Дьявол тесно связан как с безумием, отходом от разума, так и со смертью, уходом из жизни. Князь земного мира – мира вещей неотрывен от вещи уже своей связью с греховностью плоти, а также изменчивостью вещественной истины. Традиционная маска демонического – маска обмана, роль трикстера и джокера объединяет его с иллюзорным характером вещи.
Дьявол в деталях – гласит известная поговорка, люцеферическая суета мира- вот она, вещь. Если вещь – это тень идеи, то говорящая тень – это демон. Мефистофель представляется Фаусту как «Царь крыс, лягушек и мышей, клопов, и мух, и жаб, и вшей»45, повелитель мелкого и низменного. Дьявол в «Докторе Фаустусе» возводит увлечение главного героя демоническим к его детскому интересу в природных объектах, их разнообразию и непредсказуемости. «Мефи», революционная организация антиутопии «Мы» противостоит постройке космического корабля «Интеграл», призванного принести другим планетам сверхразумное общество. «Антихрист» Ларса фон Триера – фильм-размышление над дьявольской сущностью природы и вещи, в которой человеку вряд ли есть место.
Само слово διάβολος происходит от «кидать», «отбрасывать», «разъединять», что противоположно συμβάλλω, символу, этимологические восходящему к «со-бросанию, объединению», т.е. культуре как символической деятельности и философии, как наиболее знаковой и синтетичной из ветвей древа познания.
Изучать абстрактные идеи – значит утверждать божественный характер мира. Изучать конкретные вещи – значит постулировать его дьявольскую природу. Жизнь в мире вещи и факта оказывается невыносимой: «Может ли мир и человеческое существование обладать истинным смыслом в этом мире фактичности, если науки признают так объективно констатируемое за нечто истинное, если история не научает нас ничему, кроме одного - все произведения духовного мира, все жизненные связи, идеалы и нормы, присущие людям, подобно мимолетным волнам, возникают и исчезают, разум постоянно превращается в неразумие, а благодеяние - в муку, всегда так было и всегда так будет? Можно ли смириться с этим?46»
Философия– Шива-Натараджа, танцующий на спине демона Апасмара, демона неведения-небытия-вещи. Но Шива стоит на его спине также, как философия основывается на вещи, пусть и за счет её исключения. Согласно Фуко, дискурс – это насилие, которое мы совершаем над вещами47. Понятие истинного и ложного, а также гомогенность и регулярность дискурса завязаны на процессах исключения, одним из которых является процесс исключения вещи. Таким, образом философская речь о вечных истинах мира становится возможной благодаря элиминации вещей. Мы можем выговорить философские истины, лишь придав забвению многообразие мира. Вещь – условие философского редукционизма. Она суть отсутствующее означающее философской речи, незримо конституирующее её.
Положение вещи в философии аналогично положению женщины на протяжении многих веков истории. В своей работе, ставшем классикой феминистической мысли, Вирджиния Вульф уподобляет женщину зеркалу, которое на протяжение истории должно было вдвое-втрое увеличивать фигуру мужчины. Чем большему угнетению подвергалась женщина, тем сильнее становился мужчина, тем больше прогресса делала человеческая цивилизация: «Без такой волшебной силы земля, наверное, и по сей день оставалась бы джунглями. Мир так никогда бы и не узнал триумфов бессчетных наших войн. Мы по-прежнему сидели бы в пещерах и царапали фигурки оленей на обглоданных костях либо меняли кремень на овчину или какое-нибудь другое незатейливое украшение, пленившее наш детский вкус»48 . Таким образом, общественное развитие обеспечивалось подавлением женщины, её исключением из полноты жизни сообщества. Вещь можно уподобить женщине и зеркалу, в них отражается подавляющий и преуспевающий потенциал мужчин и их философских систем. Как бесправная женщина делала возможным мировой прогресс, так вещь делала возможной философскую речь. «Не знаю, как в цивилизованных галактиках, а в мире жестких и сильных личностей без зеркал не обойтись»49 . В патриархальном обществе не обойтись без угнетенных женщин, также как в мире философии не обойтись без вещей, выставленных за дверь.
На примере статуса женщины можно увидеть, что человек и вещь не являются жестко очерченными категориями. Часто статус вещи предписывается более слабому человеку. Вопрос о вещи – это вопрос о власти, о диалектике раба и господина.
Поэтому сходную с патриархатом аналогию можно легко обнаружить в политической философии. Политическая идеология строится вокруг предпочтения одних классов другим, т.е. неявном представлении о других классах как средстве для достижения целей, как об инструменте и вещи. Каждый случай нарушения категорического императива и золотого правила нравственности помещает нас в категориальное поле идеи и вещи. Процветание верха социальной пирамиды обеспечивается замалчиванием нужд её основания. Рабы, пролетариат, синие воротнички оказываются в положении говорящих орудий для других людей. Благодаря их угнетению, политики могут обещать золотое будущее, строить свою политическую философию, свою утопию.
Антиутопии прекрасно иллюстрируют элиминативный характер политических проектов идеального будущего. Чем светлее, феноменальнее будущее, которое рисует политическая идеология, тем больше вытесненного и замолчанного, ноуменального, в нем будет.
Так, в романе О.Хаксли «О дивный новый мир» общество альфа- и бета-особей процветает благодаря беспросветному труду омега и эпсилонов. В романе Замятина «Мы» общество исключено из природы защитной стеной, защищающей от живущих в лесах дикарей и революционеров. В «1984» пролы, беспартийный пролетариат, рабочие шахт и заводов, обеспечивают всю Океанию вещами, сами являются ими. Пролы не обладают правом голоса, глупы и не образованы. Однако являются последним шансом на революцию и ревизию тоталитарного порядка. Главный герой Уинстон Смит пишет в дневнике: «Если есть надежда, то она в пролах»50. Если надежда есть, то она в вещах.
Таким образом, можно заключить, что общественный порядок основывается на механизмах исключения. Понятие исключения синонимично понятию вытеснения в психоанализе. Вещь – это универсальное исключенное философии, как неизбежная боль и смерть – универсальное вытесненное любого субъекта.
Вытеснение – это защитный механизм психики, заключающийся в устранении неприглядных и неприятных сторон реальности из сознания. Вещь, со своей материальностью и текучестью, является травматической для философии, подрывающей её стремления и тезисы, а потому вытесняемой.
Вытеснение играет ключевую роль в формировании бессознательного. Оно конституирует его как пространство нереализованных желаний и страхов, отсутствия и возможности. Таким образом, вещь ответственна за генезис бессознательного философии.
С точки зрения психоанализа, бессознательное определяет человека в большей степени, чем более высокие инстанции психики. Вытеснение тесно связано с самоидентификацией и сущностью явления, а также способностью действовать и говорить, активно утверждать себя в мире. Вопрос о вытеснении – это вопрос о том, кто я такой и что я могу сделать. Вопрос о вытеснении – это вопрос о феномене, ибо только в темноте вытеснения по-настоящему может быть видна сцена.
Вытеснение играет ключевую роль в формировании речи. Речь осуществляется как первовытеснение физических желаний и замена их символическим порядком языка51. Наша способность говорить происходит от нашей способности желать52. Речь производна от процессов вытеснения, как крик боли производен от раны. Рана и есть вытеснение, а любое вытеснение и есть рана в ткани целостной реальности. «Субъект — это тот, кто страдает: где рана, там и субъект»53. Вытесненная вещь – это фундаментальная рана философской субъективности, которая создает возможность речи философа. Залечить её – значит утратить голос. Оставить её – значит потерять связь с реальностью и сойти с ума.
Вытесненное – это незалеченное и замолчанное. То, о чем человек молчит, его тихие раны, определяют его в большой степени чем то, о чем он говорит. Глубина и скорость мышления может быть измерена количеством энтимем. Носителя языка определяет не артикуляция, но элизия. «Менины» интересны не тем, что изображено, но тем, что активно отсутствует на картине. Философия интересна не тем, что она говорит о бытии, но тем, что она умалчивает о вещи.
Само слово «эпоха» происходит от древнегреческого глагола ἐπέχω – останавливаться. Эпоха – это приостановка. Только в приостановке видна сущность времени. Только в приостановке речи понятен смысл сказанного. Все то, что определяет нашу современность трудно выразимо словами, а схватывается в тишине и тревоге настоящего момента. Этим невыразимым и умалчиваемым оказывается бессознательное, созданное вытеснением. Изучение вытесненного оказывается изучением сущности сущего. Поэтому одно из возможных определений философии - дискурс, отрицающий вещи и повседневность. Изучение вещи оказывается апофатическим изучением сущности любомудрия.
Определенность формы тесно связана с процессами вытеснения. Чем отчётливее мы можем ответить на вопрос «Кто я?», тем больше в нас вытесненного, потому что позитивный ответ на него предполагает отрицание всего того, чем я не являюсь. Если что-то обладает устойчивой формой, значит оно было вовлечено в процессы онтологического и психологического вытеснения. Чем более вытеснена вещь, тем более определена и активна философия. Вещь размывает философию, отрицание вещи придает философии отчетливые грани.
Вытеснение и самоидентификация тесно связаны с агрессией, как сущностной, так и защитной, как конструктивной, так и деструктивной. Конструктивная агрессия определяет нашу сущность, а защитная сохраняет имеющееся. Категория сущности тесно связана с насилием, которое потребно для её создания и поддержания. Онтология вытеснения предполагает свою этику и политику, т.к. она тесно связана с процессами власти и подчинения, с вопросами демаркации и границ, которые всегда охраняют. Говоря о наличной сущности, мы не должны забывать о боли и смерти тех сущностей, которые своим небытием дали шанс наличному. Говоря о человеке мы не должны забывать о неандертальцах. Говоря о научной истине, мы не должны забывать обо всех отринутых гипотезах. Говоря об идеях, мы не должны забывать о вещах. Онтология вытесненного – это рецессивная генетика бытия. А рецессивные гены рано или поздно проявляются, как в форме редкой красоты и чуда, так и в форме уродств и мутаций. Актуализация рецессивных генов философии, поиск её нехоженых троп – вот одна из насущных задач изучения вещественного в рамках метафизики.
Изучение и возвращение вытесненного необходимо, так как чем оформлен феномен, чем активнее действует субъект, тем больше категоричных демаркационных линий проведено, тем больше сфера ноуменального, бесформенного и бессознательного. Избыток бессознательного приводит к разрушению и самоотрицанию феномена. Так, исключение Цезарем Сената из правительственных решений привело к мартовским идам. Исключение третьего сословия из Генеральных штатов привело к Великой Французской Революции. Насильственное исключение еврея из мирной европейской жизни было одной из причин Второй Мировой. Исключение важных фактов приводит к научным революциям, исключение актуальных сторон бытия ведет к поворотам в философии.
Для поддержания здоровой физиологии, философии как семиосфере важно поддерживать открытость периферийных границ, т.к. именно они служат катализаторами новых информационных процессов в системе. Отрицая вещь, философия приобретает свою сущность, но избыток отрицания приводит к потере этой сущности. Как для любого человека, так и для философии важно поддержание гармоничного баланса между бессознательным, телесным и вещественным и сверх-сознательным, идеальным и духовным.
Человек невозможен без бессознательного. Речь и действие невозможны без вытесненного. Отсутствие вытеснения чревато не критичностью и синкретизмом. Человеку, полностью лишившемуся вытеснения, грозит потеря не только защитного механизма психики, но и защитного механизма тела, т.е. инстинкта самосохранения. Однако избыток вытесненного и примат бессознательного делают жизнь и речь невозможными. Без учета вещественности, а также сопровождающей её текучести и смерти, философия обречена на невроз, не функциональность, немоту.
Философии необходимо освобождение бессознательного для наиболее полного отражения реальности. Симптом - язык, речь которого должна быть высвобождена54. Вещь – это симптом философии, от которого она не должна избавиться, но к которому она должна все ближе подходить и все медленнее отдаляться. Философия должна найти правильную траекторию циркуляции вокруг вещи.
Философия как наиболее универсальный из дискурсов должна включать в себя минимум вытеснения. Её развитие должно осуществляться включением, а не отрицанием сущего. Философскому мышлению более подобает принятие реальности во всей её неприглядности, чем отрицание её неидеального характера и бегство в метафизические дали55.
Как писал Генри Миллер: «Я люблю все, что течет, все, что заключает в себе время и преображение, что возвращает нас к началу, которое никогда не кончается: неистовство пророков, непристойность, в которой торжествует экстаз, мудрость фанатика, священника с его резиновой литанией, похабные слова шлюхи, плевок, который уносит сточная вода, материнское молоко и горький мед матки — все, что течет, тает, растворяется или растворяет; я люблю весь этот гной и грязь, текущие, очищающиеся и забывающие свою природу на этом длинном пути к смерти и разложению. Мое желание плыть беспредельно — плыть и плыть, соединившись со временем, смешав великий образ потустороннего с сегодняшним днем»56.
Встреча философии с вещью может быть не менее прекрасна, чем встреча зонтика и швейной машинки на анатомическом столе.
Урок вещи для философии – это также урок свободы. Наша свобода тем полнее, чем меньше в нас механизмов психологической защиты, вытеснения, т.е. чем более открыто наше бессознательное. Чем меньше философия отрицает вещь, тем большую свободу она дарует людям, которые занимаются ею. Любовь к повседневному, философскому негативу – это любовь к свободе, которая является обязательным условием любви, тем более любви к мудрости.
Что понимал уже Платон: «— Ты еще молод, Сократ», — сказал Парменид, — и философия еще не завладела тобой всецело, как, по моему мнению, завладеет со временем, когда ни одна из таких вещей не будет казаться тебе ничтожной57»
И через двадцать веков понимал Фуко: «Лишь возвращение речи немоте, лишь высветление той тени, которая отрывает человека от самого себя, лишь одушевление бездеятельного — вот что составляет теперь единственное содержание и форму этики»58.
|
