Почему… Гамлет?
Вся драма — грозный обвинительный акт против жизни. Но вся она заряжена такой могучей жизненной силой, что страдания переплавляются в радость и сама горечь опьяняет.
Ромен Роллан о «Гамлете» Шекспира
Во всей мировой драматургии трудно найти произведение, равное «Гамлету».
Вот уже в течение трех с половиной столетий различные театры и отдельные выдающиеся актеры пользуются великой трагедией Шекспира, чтобы выразить свои сокровенные думы, отразить идейные устремления своей эпохи, раскрыть свои творческие силы.
… Но почему я почти в конце своей сорокалетней работы в театре позволяю себе «дерзость» браться за эту роль?
Во-первых, не знаю другого такого сценического произведения, где бы с такой силой, широтой и глубиной ставилась бы мысль человеческая в соприкосновение, в столкновение с явлениями жизни.
Во-вторых, мечтая об этом образе с юности, до последних лет почитал свою актерскую технику (как внешнюю, так и внутреннюю) недостаточной для воплощения этого великого образа.
И только теперь решаюсь…
1958 г.
[О Л. М. Леонидове]
В годы моего театрального ученичества я имел счастье встречаться с выдающимися деятелями сцены. Это были: Елена Павловна Муратова — одна из старейших и прекраснейших актрис Художественного театра, из уст которой я впервые услышал «систему» Станиславского; Евгений Богратионович Вахтангов, сверкающий {90} талант которого нас всех восхищал; Алексей Денисович Дикий с его безудержной фантазией; и, наконец, судьбе угодно было дать мне радость и «второе рождение» от встречи с незабвенным Леонидом Мироновичем Леонидовым.
Я прекрасно помню ясные, солнечные, плавно текущие уроки Муратовой, блестящие импровизации Вахтангова, темперамент и увлеченность Дикого, и мне, конечно, никогда не забыть потрясений, которыми нас дарил Леонидов.
В своих воспоминаниях я хочу говорить о Леонидове не как об актере, а как об учителе, воспитателе.
К великому несчастью, годы моего ученичества совпадают со временем, когда Леонид Миронович серьезно заболел и был вынужден отходить от сцены, но, занимаясь с нами, он всей силой своего нерастраченного темперамента, всей страстью и огнем великого художника обжигал наши сердца!
Навсегда я сохранил в своей памяти образ этого человека таким, каким он запечатлелся при первой встрече: крупный, атлетического сложения, с мощным лбом и горящими, полными энергии, неповторимыми глазами. Как зачарованный поглощал я его уроки в Студии имени Шаляпина. Посещал он нашу студию не чаще, а то и реже двух раз в неделю, так что попасть к нему со своим отрывком удавалось раз в дветри недели. Но зато я не помню случая, когда бы я по той или иной причине пропустил занятия. Причем особенно меня обогащали уроки, на которых я имел возможность наблюдать процесс работы Леонида Мироновича с моими товарищами.
Я воочию видел, как «текст» отрывается от тетрадки и перед нами предстает живая жизнь, живая человеческая душа во всей ее потрясающей обнаженности. Так он умел вскрывать сущность характеров и поступков, добираться до самых последних глубин образа-роли.
Запомнилась мне первая встреча с Леонидом Мироновичем. Был показ самостоятельных работ, и мне наконец представилась возможность «блеснуть» в роли любовника (а я ходил все в «характерных») — это был Морис Саксонский из «Адриенны Лекуврер». Тут я не постеснялся занять пластики у Церетелли, игравшего эту роль в Камерном театре, и «пламенности» у известного в ту пору актера на роли любовников в театре Корша — Евг. Воронихина.
И вот дошла очередь до нас. Лидия Шаляпина, игравшая Адриенну, и Н. Львов в роли Мишоне ведут диалог последнего акта. Подходит время моей реплики за кулисами. «Она меня примет, я в этом уверен» — восклицаю я и бодро выскакиваю на сцену, бросаясь перед полулежащей Адриенной на колени. Затем следовал «страстный» монолог, который я старался произнести как можно горячее. И вот, не успеваю я его окончить, как слышу из зала: «Астангов, подойдите-ка сюда!»
В полном недоумении приближаюсь к столу, за которым сидит Леонид Миронович.
— Скажите, пожалуйста, что вы хотите сказать в этом вашем монологе?
{91} Я опять пытаюсь «вскочить на коня», но Леонид Миронович меня осаживает:
— Вы попроще, попроще, чтобы я понял. Ну, говорите!
И я начинаю размеренно и, как мне кажется, очень скучно повествовать о своей страстной любви.
— Вот теперь лучше, — говорит Леонид Миронович. — Начинаю кое-что понимать.
Как часто мы слышали из его уст: «Мысль, мысль! Не понимаю!»
И когда мне выпало счастье начать работу над Раскольниковым, то главное, чего от меня добивался Леонид Миронович, — это раскольниковской «мысли», основной движущей силы, пружины его поступков.
Очень запомнился мне отрывок, выбранный одним из наших студийцев из «Смерти Иоанна Грозного» А. К. Толстого, — сцена царя с Гарабурдой. До сих пор звучит в ушах фраза: «Впустить посла, но почестей ему не надо никаких!» Причем вторая часть этой фразы говорилась вдогонку, почти криком: «… но почестей ему не надо никаких!» И уже про себя: «Я баловать Батура боле не намерен!»
Леонид Миронович требовал максимальной сосредоточенности, собранности от исполнителя роли Грозного, подозревающего крамолу, заговор. Должен сказать, что лишь в очень редких случаях Леонид Миронович прибегал к личному показу. Если он иногда и позволял себе это, то чаще всего по поводу роли и в обстоятельствах, не имевших места в данном отрывке.
Труднейшая роль Грозного нелегко давалась молодому студийцу, особенно туго «наживалась» отчужденность, подозрительность царя. И вот мне помнится, как однажды Леонид Миронович, выстроив нас в две шеренги, так что мы образовали живой коридор, предложил нам этюд: бояре ждут выхода царя. Строй бояр кончался почти у самой двери. Сам же Леонид Миронович вышел за дверь. И вдруг дверь стала очень медленно приоткрываться. В щель блеснул леонидовский глаз, который начал нас по очереди прощупывать… Затем дверь приоткрылась несколько больше, и вся фигура Грозного продвинулась вперед. Но, не пройдя и двух шагов, он, Грозный — Леонидов, остановился, а затем резко повернул голову назад, к боярам, оказавшимся позади, впившись в них взглядом. Этот проход царя через строй бояр продолжался без единого слова: на ком-то он задерживался дольше, кого-то пропускал, а в некоторых буквально вонзался.
Нас лихорадило!
Много воды утекло с тех пор. Во многих театрах я побывал, со многими актерами и режиссерами разных вкусов и направлений встречался, но с годами — как путем собственного опыта, так и наблюдая за работой товарищей — я все больше и больше убеждался и убеждаюсь, что мысль, которой так настойчиво и страстно требовал от нас Леонид Миронович, — основной рычаг, на котором зиждется наше актерское искусство!
{92} Вспоминаются мне мои встречи и беседы с Леонидом Мироновичем в более поздние годы, когда я, став уже актером-профессионалом, навещал его.
Мы то и дело заговаривали о «тайнах нашего искусства»: почему вчера «игралось», а сегодня «не играется», или третьего дня игралось лучше, а накануне хуже, и пр. и пр.
Интересовало меня, как Леонид Миронович готовился к спектаклю, например к такому, как «Братья Карамазовы». К своему великому сожалению, я не видел Леонида Мироновича в этой роли, но читал и слышал, что он достигал в ней величайших высот.
И вот помнится мне, что, когда я заговорил о появившейся у меня потребности (а в увлекающих меня ролях особенно) подыскивать эпиграф к роли, Леонид Миронович заволновался.
— Знаете ли, у меня была привычка находить такой «включатель» (так он и сказал — включатель) в самом тексте роли. Например, разбудите меня ночью и спросите, какая для меня самая важная фраза в роли Мити Карамазова, я, не задумываясь, отвечу (и он прокричал): «Не повинен! В крови отца моего не повинен!»
Потом Леонид Миронович стал рассказывать, как он готовил себя к такому спектаклю, как «Карамазовы». Уже с утра он уезжал куда-нибудь (чаще за город), оберегая себя от суетных дел. Мне хочется привести почти подлинные его слова, касающиеся исполнения роли Мити: «Я никогда не знал, как я буду играть; знал лишь, что, возможно, и не вернусь домой!» Намек на то, что сердце могло не выдержать, так как роль требовала предельного напряжения, огромной самоотдачи.
Мне рассказывали видевшие этот спектакль, что сцена «В Мокром» шла час двадцать минут, а зрителям казалось, что прошло не более четверти часа. Вихрь страсти господствовал в этой сцене.
— А рубашку с меня за кулисами снимали такую, — говорил Леонид Миронович, — что ее буквально можно было выжимать.
В заключение хочу привести еще одну беседу с Леонидом Мироновичем. В 1935 году мне выпала честь быть приглашенным в труппу Художественного театра. Я, естественно, направился за советом к Леониду Мироновичу.
— А вы слышите «тон» этого театра? Он вам близок? Ну, тогда поступайте, а если будут огорчения — придите ко мне… — и после паузы прибавил: — поплакать в жилетку.
— Вот это-то меня и тревожит, — говорю я. — Леонид Миронович, позвольте мне задать вам один вопрос. Я, конечно, не вы, но играть мне все же хочется. А вы знаете, какая молва идет о вас? Что вы и десятой доли не сыграли того, что вам положено было сыграть.
Когда я бросал эти бестактные реплики, голова Леонида Мироновича склонялась все более, более, и, наконец, наступила тишина. После долгого раздумья он начал так (привожу эти слова почти со стенографической точностью):
— Видите ли, если смотреть на это с точки зрения: восемьсот раз занавес, тысяча букетов, миллион поклонниц, то, конечно, {93} я потерял; но если смотреть с точки зрения большого искусства, то я приобрел. Это, — он указал на портрет К. С. Станиславского, — абсолютный человек в нашем искусстве!
Вот те обрывки воспоминаний, которые сохранила моя память и которые я хотел бы принести на могилу моего учителя.
[1960 г.]
|
