10. ОПАСНАЯ БАНЯ. «ЗИМНЕЕ ОБМУНДИРОВАНИЕ»
Майор тяжело переживал плен. Дома у него остались жена и трое детишек. Он опасался, что с ними поступят как с членами семьи «врага народа». В том, что мы победим, майор не сомневался. Слишком велика Россия, неисчерпаемы ее ресурсы. На нашей стороне могучая Англия со всеми колониями и доминионами, ее флот, а значит, и все французские колонии. Рано или поздно Германию возьмут за горло тисками блокады. Только бы ей не успеть подобраться к нашим кладовым... Не везде же такой бардак, как на этом фронте...
Когда Фёрстер убедился, что от майора, пожилого, истощенного человека на строительстве толку мало, он разрешил ему оставаться в зоне в качестве врача. Но никаких медикаментов ему не дали, только немного бинтов, марли, йода для лечения пустяковых производственных царапин и, как майор ни просил, указывая на простудные заболевания и желудочные расстройства, никаких лекарств не добавили; только утром во время развода Фёрстер торжественно вручил майору... термометр.
А фронт гремел в ощутимой близости. От немцев я узнал, что мы находимся в городе Чудово поблизости от реки Волхов. На той стороне ее — наши. Может быть, до них всего километров пятнадцать...
Немцы вокруг производили впечатление очень доверчивых людей, и я решил попытать счастье.
Действительно, пока я шел по шоссе, никто не обращал на меня внимание: мало ли пленных по мелким поручениям так ходили?
Но уже на окраине меня задержали. Я начал уверять, что послан за столярным инструментом, который может случайно оказаться в покинутых домах (в одном из них меня захватили; заметили, что я в него вошел, надеялся переждать до вечера, а в темноте уже выйти за город).
Задержали меня, по-моему, швабы: они разговаривали на жутком диалекте. Швабы стали спрашивать, откуда я, из какого лагеря. Я ответил, что из маленького и имел неосторожность сказать, что из «рабочей роты доктора Фёрстера». «Мои товарищи, — добавил я, — трудятся недалеко отсюда (до них было немногим больше километра). Тогда один из солдат проконвоировал меня до моих товарищей и там сдал охраннику, даже не заметившему моего отсутствия. Перед уходом вдруг шваб спохватился и спросил мою фамилию. Я назвал ему первую, пришедшую в голову.
Вскоре на утренней поверке лейтенант подозвал меня и сказал, что ему доложили, что я пытался бежать. Я, конечно, сделал удивленные глаза. Фёрстер поморщился и кинул: «Проверю».
Через день он сообщил, что произошло недоразумение и назвал фамилию, которую я ляпнул швабу. Такого у нас в роте не числилось.
Загрохотала канонада. Над головами понеслись «штукасы» и уже на следующий день по шоссе бесконечной вереницей потянулись колонны свежих пленных, с Волхова. Немцы форсировали его и устремились к Тихвину.
Пленные двигались в сопровождении жиденького конвоя. Мы из-за проволоки, окружавшей нашу зону, смотрели на товарищей по несчастью. Мне показалось, они шагают чересчур бодро: неужели думают, что идут в рай?!..
Грохнул выстрел. Один пленный вдруг выскочил из рядов с криком «За Родину! За Сталина!», ударил конвойного и сбил его с ног. Но никто из пленных не пошевелился, не поддержал бунтаря. Второй конвоир его тут же убил выстрелом в упор. Колонна, которой не виделось конца, продолжала движение.
На утреннем разводе пленный украинец Гончаренко выступил из строя с бумажкой в руках и попросил перевести ее Фёрстеру. Карл и Франц стали разбирать написанное и, наконец, перевели.
Бедняга писал, что ему «очень нравится немецкая власть», что он «всей душой предан Гитлеру», что «очень хорошо, что немцы пришли наводить порядок» и так далее.
Фёрстер терпеливо слушал, потом спросил: чего он хочет?
Гончаренко ответил, что он просит, чтоб ему «за преданность» давали хотя бы лишний черпак баланды.
— Пусть работает, — скривился Фёрстер, — пусть в работе покажет преданность. На этом политический разговор о баланде закончился.
Уже через пару дней после плена я познакомился со вшами. В тех условиях говорить о какой-либо гигиене не приходилось. Умывались снегом.
А многие вообще не пытались даже смыть с лиц налипавшую коростой грязь. Вши быстро переходили от одного к другому.
В «рабочей роте» все были вшивыми. На двести с лишним человек во дворе красовался всего один ржавый сосковый умывальник. Когда на утренних разводах пленные заговаривали о бане, немцы отмахивались: успеется. Где они сами мылись, — не знаю. Конечно, в соседних дворах за зоной, где размещались оккупанты, были колодцы, а у немцев имелись большие тазы, изъятые у местных жителей или привезенные из райха.
Карл и Франц жили с немцами и только по недоразумению ещё носили наши шинели. Правда, вскоре на рукавах у них появились широкие белые повязки с германским орлом и надписью: «Им динст дер дойчен вермахт» (На службе немецких вооруженных сил). Оба «фольксдойча» свободно гуляли по городу и нередко от них попахивало винным перегаром. Оба получали полный немецкий рацион. Увы, солдаты чаще давали «ам покурить, не говоря о каком-либо кусочке хлеба, чем наши «волгари». Они избегали разговоров с нами. Единственное, что мне удалось как-то выведать от Франца, когда поблизости не было Карла, это информацию о том, что мы еще живем очень хорошо. В больших лагерях в конце шоссе и возле железной дороги кормят куда хуже, бьют и убивают на каждом шагу.
Франц опасливо оглядывался: «Там тысячи содержатся как скоты. Там охрана бьет палками, плетками, чем попало. Там каждый день умирает тридцать-сорок пленных. У вас еще рай».
Шла к концу третья неделя пребывания в этом «раю», когда нас всех построили и повели куда-то к центру.
Прошли мимо складских построек возле железной дороги, на которой пыхтели паровозы. На деревянных настилах и платформах, у насыпи — везде под окрики и ругань конвоиров и полицаев-пленных работали бывшие красноармейцы. Даже за те считанные минуты, что мы их видели, я заметил плети, мелькавшие над спинами истощенных работяг.
— Видишь, — сказал мне, шагавший рядом ефрейтор из взвода Фёрстера. — Как обращаются с вашими товарищами. (Мне кажется, он не одобрял такого отношения).
Завернув в боковую улицу, мы подошли к большому деревянному бараку. Нас построили. Длинный, как жердь, фельдфебель вышел на крылечко: «Есть ли тут жиди или цигойнер?»
Кто-то из рядов за всех ответил: «Нету. Кто был, тех давно расстреляли».
— Крош, — одобрил фельдфебель, — но ми будем смотречь.
Все во мне замерло. Часы моей жизни отстукивали последние минуты... Я понимал: рано или поздно, это должно было случиться.
Нас загнали в большое помещение; оно сразу стало тесным когда его заполнили двести с лишним человек.
В этом огромном предбаннике, кроме дверей, в которые мы вошли, были еще две. Одна напротив входной вела в моечную, другая справа от входа в дальнем конце предбанника открывала маленькую комнатку, в которой за столом сидел санитарный фельдфебель. Войдя, мы должны были раздеться догола, подойти к фельдфебелю, который, убедившись, что перед ним не еврей, давал железный жетон, вроде номерка в гардеробе. С жетоном пленный возвращался к двери в моечную, показывал его стоящему у входа немцу и проходил в банное отделение. Перед, тем как идти к фельдфебелю каждый навешивал на железное кольцо свою одежду, шинель, белье — все, кроме обуви, конечно. Вещи затем отправляли в «прожарку», в дезинфекционную камеру.
Один из сопровождавших нас конвоиров познакомил мена с молодым симпатичным немцем-санитаром, дежурившим у дверей, через которые нас ввели. Конвоир представил меня как «шаушпилера» и санитар страшно обрадовался: ему не с кем здесь было поговорить: он — начинающий музыкант, сын берлинского дирижера. Мы увлеченно затараторили об операх и опереттах... Но, вздыхая о великом искусстве, я мучительна соображал: как мне быть? Что делать?..
Толпа пленных редела. Многие уже прошли осмотр у фельдфебеля и, получив жетоны, исчезли в моечной. Я тоже разделся,, но, «из приличия», поддерживал разговор с санитаром, подвязав бедра полотенцем.
Что-то следовало предпринимать — и срочно. Я извинился и отошел к длинной лавочке, где раздевались и лежала одежда. Рядом со мной оказался пожилой пленный, уже прошедший осмотр. У него была куча одежды и он с ней завозился. В тот момент, когда он повернулся спиной ко мне, я заметил на лавочке между моей и его одеждой жетон. Я быстро взял его и направился к моечной.
— Мать твою так! — выругался пожилой. — Где он?
— Верно, в щель попал (в полу действительно было множество щелей), — заметил другой пленный.
— Что ж делать? — забеспокоился пожилой.
— А чего? — хмыкнул второй, — пойди еще раз. Сунь ему под нос гаду свой хер. У него уж от них в тазах рябит. Пусть подавится...
Через минуту пожилой мылся со мной рядом и рассказывал о своем приключении.
Воды каждый из нас получил по одной шайке. Но и эта койка была наслаждением. После нее мы вышли в другое помещение, где на длинных скамьях нас ожидали кучи прошедшей дезинфекцию, дымящейся паром одежды. Здесь было холодно и все поторопились влезть в еще горячую одежду. Вшей в ней не поубавилось...
На прощанье сопровождавший нас унтер бросил фельдфебелю: «Я же тебе говорил, что жидов у нас нет. Мог и не осматривать».
На что фельдфебель хмуро ответил: «Динст ист динст». (Служба есть служба.)
Опасность миновала, и я шагал в зону куда бодрее, чем в баню. Мимо шагали немцы, гнали пленных, но гражданское население отсутствовало. Или его успели эвакуировать, или выселили немцы, или оно само разбрелось по окрестностям в поисках пропитания?..
— Тихвин взят, — доложил мне конвоир, — двадцать четыре тысячи захватили в плен только при форсировании Волхова. Поверь, Алекс, скоро падет Москва — и конец войне.
Я вздохнул.
— Фюрер уже готовит условия капитуляции для Сталина.
Фюрер...
Перед сном я тихонько поделился своими сомнениями о божественном предназначении фюрера с майором, хотя заодно счел нужным сообщить о падении Тихвина.
Врач посоветовал мне быть поосторожнее в общении с немецкими солдатами и пленными.
— Что Россию они возьмут, в это я не верю, — добавил он, — но беды наделают и они, и наши. Мы уже не жильцы на этом свете.
— Почему?
— Кто побывал в плену — считается изменником.
— Да разве я рвался в плен, разве я перебежчик?
— Все равно, — грустно констатировал собеседник. — Никого это не интересует. Поверь, наши расправятся с нами, если захватят, не хуже немцев, а то еще почище.
— Чепуха, — зашипел я. — Какие мы изменники? Только и ждем часа, чтоб улизнуть.
— Ну, ты уж, — зашептал майор, — молчи. Дай Бог, целыми остаться.
Ночью, помимо наружной охраны, у проволочного ограждения и у подобия проволочных же ворот, внутри нашего двухэтажного барака также дежурят немцы и если надо выйти на двор по нужде, а все мы, ослабленные, выбегаем часто, обязательно нужно спросить у дежурящих. Один из них — на лестничной площадке второго этажа, другой — под ним, на первом. Они следят, чтоб выходили только по одному, максимум — подвое, один — с первого этажа, другой — со второго.
Всю ночь слышно, как топают по лестнице.
Большинство нас на втором этаже: часть первого занята» канцелярией. В конце коридора второго этажа в крайнем отсеке пять человек. Верно, все из одной части. Держатся всегда вместе. Делятся друг с другом каждой крошкой и цигаркой и с заметным уважением относятся к одному из своих товарищей, молчаливому пленному лет тридцати-тридцати трех. У него еще не совсем зажила раненая рука. Почти ежедневно майор делает ему перевязки. На работе товарищи делают за него все, а когда поблизости оказывается немец-надсмотрщик, они стараются отвлечь его, чтобы тот не заметил неработающего. Про себя я думаю, что это их бывший командир, ротный или взводный.
Как-то вечером один из крайнего отсека позвал меня.
— — Слушай внимательно, — сказал тот, кто был явно старшим. — Мы не верим ни Карлу, ни Францу, сам понимаешь... Завтра утром (он указал на одного из товарищей) он подойдет к лейтенанту и скажет, что должен сообщить важное дело. И попросит тебя перевести: лейтенант сам видит, что ты переводишь лучше и вернее, чем эти. Чтоб ты был в курсе дела: мы знаем,, где Красная Армия оставила запасы теплых вещей на зиму, всякие склады в разных местах; мы, каждый из нас, знает такие места, — и вот, если нам дадут машины и немцев провожатых, мы поедем, укажем эти места, погрузим все, что там есть,, а то с каждым днем холоднее, и привезем. Понял?
— Понял, — кивнул я, еще не совсем догадываясь, что они задумали.
— Твое дело — все перевести и убедить лейтенанта, чтоб нам поверил. А пока помалкивай. Мы хотим нашим помочь, а то вот лежим мерзнем на полу.
Утром, после того как я перевел заявление пленных, Фёрстер задержал их после развода.
Пленные убедительно доказывали, что медлить нельзя, иначе все окончательно заметет снегом. А тут продувает насквозь с полу и через стены. Я заметил, что Фёрстера больше всего заинтересовали упоминания о полушубках, шапках и валенках. Про себя я был уверен, что если б товарищи действительно преподнесли обещанный подарок фашистам, те бы нам ничего не дали, кроме разве самых плохих шинелей или портянок.
— А где эти запасы сложены? — Фёрстер вынул планшет и извлек из него карту...
Пленные стали наперебой тыкать в нее пальцами и лейтенант лишний раз убедился, что русские солдаты не умеют по ней ориентироваться, а потому остается только поверить и положиться на их память и умение ориентироваться без карт.
— Добираться не меньше суток, а то чуть больше, дороги больно плохие, — добавил старший, — но не пожалеете.
Я в точности все перевел и, думается, Фёрстер поверил. Он оставил товарищей в зоне, рассчитывая, если потребуется, еще расспросить их о складах с зимним обмундированием. Когда мы остались одни, я спросил: «А мне нельзя с вами поехать? Давайте поеду. Пригожусь».
— Что ты пригодишься, в этом мы не сомневаемся, — сказал старший, — но, если ты начнешь проситься и мы согласимся тебя взять, они сразу заподозрят неладное и вообще никого не пустят.
|
