Теории модернизации, старые и новые
Последние «воплощения» эволюционизма
Об идее модернизации можно говорить в трех смыслах. В первом, наиболее общем, смысле модернизация - это синоним всех прогрессивных социальных изменений, когда общество движется вперед соответственно принятой шкале улучшений. Подобное толкование применимо к любому историческому периоду. Выход из пещер и строительство первых укрытий - столь же явный пример модернизации, как и приход автомобилей на смену лошадиным повозкам или компьютеров на смену пишущим машинкам, если вспомнить сравнительно недавние перемены. Однако такое значение термина «модернизация» здесь нас интересовать не будет, "поскольку оно недостаточно специфично, а кроме того, существуют более удачные термины. Второй смысл, который вкладывается в данное понятие, тождествен «современности», т. е. означает комплекс социальных, политических, экономических, культурных и интеллектуальных трансформаций, происходивших на Западе с XVI в. и достигших своего апогея в XIX-XX вв. Сюда включаются процессы индустриализации, урбанизации, рационализации, бюрократизации, демократизации, доминирующего влияния капитализма, распространения индивидуализма и мотивации успеха, утверждения разума и науки и многие другие, подробно обсужденные в гл. 5. «Модернизация» в этом смысле означает достижение современности, «процесс превращения традиционного, или дотехнологического общества, по мере его трансформации, в общество, для которого характерны машинная технология, рациональные и секулярные отношения, а также высоко дифференцированные социальные структуры» (318; 13). Классические социологические работы по модернизации в этом смысле принадлежат Конту, Спенсеру, Марксу, Беберу, Дюрктейму и Теннису.
Наконец, есть еще одно специфическое значение термина «модернизация», относящееся только к отсталым или слаборазвитым обществам и описывающее их усилия, направленные на
170
то, чтобы догнать ведущие, наиболее развитые страны, которые сосуществуют с ними в одном историческом времени, в рамках единого глобального общества. Другими словами, в таком случае понятие «модернизация» описывает движение от периферии к центру современного общества. Ряд специфических подходов к социальным изменениям, известных как теории модернизации, неомодернизации и конвергенции, оперирует термином «модернизация» именно в этом узком смысле*.
Теории модернизации и конвергенции являются продуктом эпохи, начавшейся после Второй мировой войны. Они отразили сложившееся разделение человеческого общества на три «мира»: «первый мир» развитых индустриальных обществ, включая Западную Европу и США, к которым вскоре присоединились Япония и «индустриализировавшиеся страны» Дальнего Востока; «второй мир» авторитарных «социалистических» обществ во главе с Советским Союзом, продвигавшимся по пути насильственной индустриализации за счет серьезного социального ущерба; и «третий мир» постколониальных обществ юга и востока, многие из которых задержались в своем развитии на доиндустриальной стадии. Как теоретически обосновать, объяснить социальные изменения в таких неоднородных и совершенно различных глобальных образований, принимая во внимание растущее взаимовлияние и взаимозависимость «первого», «второго» и «третьего» миров? Классические теории модернизации сосредоточили свое внимание на контрасте между «первым» и «третьим» мирами, а теория конвергенции, как и недавно возникшие теории посткоммунистического перехода, главной темой анализа выбрали разрыв между «первым» и «вторым» мирами.
Период популярности обеих теорий в их классической, первоначальной форме приходится на 50-е и середину 60-х годов, когда широкую известность получили работы Мариона Леви (240), Эверетт Хаген (175), Талкотта Парсонса (323), Нейла Смелзера (359), Даниэля Лернера (238), Дэвида Аптера (18) и Шмуэля Айзенштадта (105), внесших вклад в теорию модернизации, а также работы Кларка Керра (214), Самуэля Хантингтона (198), Уолта Ростоу (342) в области теории конвергенции. Затем, в 70-х и до середины 80-х годов обе теории были подвергнуты сильнейшей критике, которая порой переходила в их полное отрицание. Но в конце 80-х наблюдается некоторое оживление теории модерни * В российской социологической литературе используются также понятия «запаздывающая модернизация» или «модернизация вдогонку». (Ред.)
171
зации, появляются ее версии под названием «неомодернизация» (411) и «постмодернизация» (14). В начале 90-х годов, после краха коммунизма, теория конвергенции оказалась в центре социологических дискуссий в качестве одного из возможных подходов к изучению посткоммунистического периода.
И теория модернизации, и теория конвергенции по праву считаются последним словом эволюционистского направления, хотя сначала в поисках теоретических моделей, пригодных для объяснения движения от менее развитых к более развитым «мирам», обе теории обратились к эволюционизму, тогда еще доминировавшему в социологических воззрениях на изменения. «Несмотря на новую терминологию, подход теоретиков модернизации к изучению социальных изменений в незападных обществах глубоко коренился в теории развития, которая заняла прочное место в социальных науках Запада задолго до исхода XIX века» (406; 64).
Представители упомянутых теорий считали, что (1) изменения являются однолинейными, и потому менее развитые страны должны пройти тот же путь, по которому идут более развитые государства. Они верили, что (2) изменения необратимы и неизбежно ведут процесс развития к определенному финалу - модернизации. С их точки зрения, (3) изменения имеют постепенный, накопительный и мирный характер. Они также полагали, что (4) стадии, которые, проходят процессы изменения, обязательно последовательны - ни одна из них не может быть пропущена, например, «традиционная - переходная - современная» (18), «традиционная - стадия достижения предварительных условий для начала изменений - начало непрерывного роста созревание - достижение уровня массового потребления» (342). Теоретики модернизации подчеркивали (5) важность эндогенных, имманентных причин и описывали движущие силы изменений терминами «структурная» и «функциональная дифференциация», «адаптивное совершенствование» и аналогичными эволюционистскими понятиями. Наконец, (6) они превозносили прогресс, веря, что модернизация принесет всеобщее улучшение социальной жизни и условий человеческого существования. Если суммировать сказанное, то модернизация и конвергенция рассматривались как необходимые, необратимые, эндогенные и в конечном счете благотворные процессы.
Однако уже в этих ранних версиях наблюдались некоторые отклонения от эволюционистских идей, наиболее заметные в теории модернизации. Помимо особого внимания к проблематике «третьего мира» (или «второго мира» в случае теории конвергенции), большое значение придавалось социальной инженерии
172
и планированию, и, кроме того, иными были представления о конечном результате. В отличие от трактовки процесса как спонтанной тенденции, саморазвивающейся «снизу», сторонники теории модернизации считали, что он начинается и контролируется «сверху» интеллектуальной и политической элитой, которая стремится вытащить свою страну из отсталости с помощью планируемых, целенаправленных действий. При этом в качестве ориентира рассматривалось не утопическое общество, а реально существующие развитые страны западного капиталистического мира. Следовательно, модернизация есть нечто совершенно иное, нежели спонтанное развитие в прогрессивном направлении. Она означает осознанное копирование западных обществ, выступающих в качестве «стран-образцов» (41), «стран, на которые ссылаются» и которые «устанавливают скорость движения» (408). «Модернизация не является самоподдерживаемым, самопрогрессирующим процессом. Скорее, это перенесение образцов, моделей и достижений развитых стран в свои собственные» (77; 257).
Концепция модернизации
Концепция модернизации, специфически адаптированная в 50-х и 60-х годах упомянутыми выше теориями, имела три определения: историческое, релятивистское и аналитическое.
В исторических дефинициях она рассматривается как синоним вестернизации или американизации и оценивается как движение к существующим на конкретной территории и в конкретное время обществам. Вот что, например, пишет Шмуэль Айзенштадт: «Исторически модернизация есть процесс изменений, ведущих к двум типам социальных, экономических и политических систем, которые сложились в Западной Европе и Северной Америке в период между XVII и XIX веками и распространились на другие страны и континенты» (104; 1). Аналогичное определение дает Вильберт Мур: «Модернизация является тотальной трансформацией традиционного домодернистского общества в такую социальную организацию, которая характерна для «продвинутых», экономически процветающих и в политическом плане относительно стабильных наций Запада» (304; 89). Подобный подход наиболее подвержен заблуждениям этноцентризма.
Эта опасность частично минует релятивистские дефиниции, которые не затрагивают специфические пространственные или временные параметры, а сосредоточивают внимание на сущности процесса, где и когда бы он ни происходил. «Модернизация не
173
является hie et nunc современности. С точки зрения мирового исторического процесса, она имеет отношение к инновациям в моральных, этических, технологических и социальных установках, которые вносят свой вклад в улучшение условий человеческого существования» (408; 134). Подобным образом рассуждает Симон Чодак: «Модернизация - это важный момент в развитии обществ - момент, когда предпринимаются совокупные усилия для достижения более высоких желаемых стандартов» (77; 256). В релятивистском смысле модернизация означает целенаправленные попытки, осуществляемые либо большинством населения, либо элитой для того, чтобы превзойти современные стандарты. Но эти стандарты могут варьировать. «Эпицентры» модернизации не закреплены в каких-то обществах раз и навсегда, напротив, они меняются. Эдвард Тиракьян прослеживает перемещение таких «эпицентров» от «колыбели цивилизации» - Греции и Израиля, через Древний Рим, северную и северо-западную Европу во времена Средневековья к Соединенным Штатам Америки и современным государствам Дальнего Востока. По его мнению, в будущем возможен возврат к объединенной Европе (408).
Дефиниции, используемые в анализе, стали более специфическими, чем дефиниции, с помощью которых пытаются описывать параметры современного общества, намеренно помещаемого в домодернистское, традиционное окружение. Некоторые аналитические дефиниции затрагивают структурные аспекты. Так, Нейл Смелзер описывает модернизацию как комплексное, многомерное смещение, охватывающее шесть областей. В экономике отмечаются (1) появление новых технологий; (2) движение от сельского хозяйства как средства к существованию к коммерческому сельскому хозяйству; (3) замена использования мускульной силы человека и животных «неодушевленной» энергией и механизмами; (4) распространение городских типов поселений и пространственная концентрация рабочей силы. В политической сфере модернизация означает переход от авторитета вождя племени к системе избирательного права, представительства, политических партий и демократического правления. В сфере образования под модернизацией мыслятся ликвидация неграмотности, рост ценности знаний и квалифицированного труда. В религиозной сфере она выражается в освобождении от влияния церкви; в области семейно-брачных отношений - в ослаблении внутрисемейных связей и все большей функциональной специализации семьи; в области стратификации - в усилении значения мобильности, индивидуального успеха и ослаблении предписаний в зависимости от занимаемого положения (362; 747-748).
174
Ряд аналитиков придерживаются скорее психологической позиции. Они выводят специфический тип личности, который, по их мнению, характерен для современных обществ. «Современная личность» описана в гл. 5 как особое сочетание свойств, включающее: (1) независимость от традиционных авторитетов, антидогматизм мышления, (2) внимание к общественным проблемам, (3) способность приобретать новый опыт, (4) вера в науку и разум, (5) устремленность к будущему, умение воздерживаться от удовольствий, (6) высокий уровень образовательных, культурных и профессиональных притязаний (200; 201). Модернизация в этой сфере (сфере личности) означает приближение к такому сочетанию свойств, характеристик и предполагает подавление противоположных, традиционных черт. В итоге современная личность проявляет способность ориентироваться в расширяющемся социальном пространстве; внутреннюю гибкость, разнообразие интересов, большее понимание ценности самосовершенствования и осознание настоящего как «особо значимого временного измерения человеческого существования» (109; 226).
Механизмы модернизации
Что движет слаборазвитые общества к современности? Каков причинный механизм этого движения? На сей счет существует несколько гипотез.
Некоторые авторы рассуждают с позиций традиционного эволюционизма (спенсеровского или дюркгеймовского толка), предлагая собственную картину роста. Структурная и функциональная дифференциация (а конкретнее, разделение труда) - неизбежный «естественный» процесс. Он может быть замедлен или даже временно приостановлен, но в конце концов продолжится вновь. Если принять данную точку зрения, то главной задачей становится выявление факторов, тормозящих дифференциацию слаборазвитых обществ. Собственно, задача политиков и заключается в устранении подобных препятствий. В основе таких умозаключений лежит предположение о том, что общества способны трансформироваться только в том случае, если этот процесс не тормозится. Причем, считается, что толчок к модернизации исходит «снизу», возникая спонтанно. Политической элите остается лишь устранить барьеры, которые охраняют традиционные, отсталые структуры, институты и организационные модели.
В других гипотезах используются эволюционные рассуждения в духе дарвинизма, т. е. идеи вариативности и выживания наибо 175
лее приспособленных. В борьбе обществ (культур, экономик, организационных форм, военных систем) модернизация позволяет лучше адаптироваться, действовать эффективнее, удовлетворять более разнообразные потребности большего числа людей и на более высоком уровне. Предпосылкой модернизации является сосуществование различных обществ. Те, кто отстает в своем развитии, вынуждены модернизироваться, в противном случае они терпят поражение. Процесс адаптации может подталкиваться «снизу» и осуществляться постепенно, но тогда он идет очень медленно. Ускорить его способна образованная политическая элита, которая осознает необходимость реформирования общества. Она начинает преобразования «сверху», подкрепляя их пропагандистскими кампаниями, объясняя широким массам выгоды, которые сулит модернизация.
Осознание преимуществ современной модели бытия по сравнению с традиционными происходит спонтанно, благодаря «демонстрационному эффекту» «продвинутых» обществ с их более высокими стандартами жизни, изобилием и личной свободой. Жители отсталых стран постигают плюсы модернизации двояким способом: непосредственно, лично или опосредованно, через передачу опыта миссионерами. Первый способ распространяется в результате улучшения связей, расширения деловых поездок, туризма и т.д. Что касается второго способа - опосредованного миссионерской деятельностью, то здесь огромную роль (особенно в показе преимуществ) играют средства массовой информации и телекоммуникаций, начиная фильмами Голливуда и кончая спутниковым ТВ. Тяга широких масс к модернизации зачастую идет вразрез с интересами облеченной властью политической элиты. В такой ситуации создаются предпосылки для появления новой элиты, которая побеждает консерваторов и приступает к реализации накопленного реформаторского потенциала общества.
Весьма специфический механизм модернизации предлагает теория конвергенции. Ее классическая версия (К. Керр, С. Хантингтон, У. Ростоу и другие) приближается к технологическому детерминизму. Так, провозглашается, что доминирующая технология обусловливает специфические формы социальной организации, политической жизни, культурных образцов, норм и правил повседневной жизни и даже верований и отношений. Предполагается, что технология имеет собственную, имманентную логику развития, которая приводится в действие последовательностью открытий и инноваций. Новейшие технологии рано или поздно влекут за собой появление синдрома современности, что выражается во все большем сходстве и даже единообразии раз 176
личных обществ и сглаживании местной специфики. Как отмечает Джон Голдторп, «по мере того, как индустриализм продвигается вперед и постепенно становится мировым явлением, диапазон жизнеспособных институциональных структур и столь же жизнеспособных систем ценностей и верований неизбежно сокращается. Все общества, независимо от того, каким путем они вошли в индустриальный мир, будут приближаться к чисто индустриальной форме» (158; 263). А вот мнение Хантингтона: «Модернизация - это процесс, ведущий к однородности. Если традиционные общества невероятно разнообразны и объединяет их только отсутствие современных черт, то современные общества обладают одинаковым набором основных качеств. Модернизация порождает тенденцию к сходству обществ» (199; 31).
В ходе эмпирических исследований, проведенных в 70-х годах, изучались те сферы, в которых наблюдалась подобная унификация. К ним относились: профессиональная структура, приспособленная к потребностям промышленного производства; демографическая структура с характерным для нее низким уровнем рождаемости и ростом продолжительности жизни; переход от расширенной к нуклеарной семье; новые формы массового образования; предприятия как общая форма организации рабочей силы; увеличение дохода на душу населения; потребительские рынки; демократизация политической жизни (446; 356). Однако сравнительные исследования выявили наличие существенных расхождений в странах с примерно одинаковым уровнем промышленного развития, особенно с различными политическими системами. Некоторые авторы, объясняя данное противоречие, утверждают, что конвергенция охватывает лишь центр, сердцевину индустриального общества, оставляя широкие возможности для дивергенции. Этот центр включает систему заводского производства, стратификацию, основанную на комплексном и всеобъемлющем разделении труда и степени мастерства, широкую коммерциализацию сферы товаров и услуг и циркуляцию их через рынок, образовательную систему, способствующую заполнению разнообразных ниш в стратификационной системе и системе занятости (127; 146).
Критика идеи модернизации
Идея модернизации подверглась серьезной критике в конце 60-х и в 70-х годах как с эмпирической точки зрения, поскольку многие ее утверждения противоречили очевидным историческим
177
фактам, так и в теоретическом плане. Отмечалось, что попытки модернизировать общество чаще всего не приводят к обещанным результатам. Нищету в отсталых странах преодолеть не удалось, более того, ее масштабы даже увеличились. Не только не исчезли, но и широко распространились авторитарные и диктаторские режимы, обычным явлением стали войны и народные волнения, возникли и новые формы религиозного фундаментализма, национализма, фракционализма (групповщины) и регионализма, продолжалось идеологическое давление.
Наблюдались также многочисленные негативные побочные эффекты модернизации. Уничтожение традиционных институтов и жизненных укладов нередко влекло за собой социальную дезорганизацию, хаос и аномию, рост девиантного поведения и преступности. Дисгармония в экономике и несинхронность изменений в различных подсистемах общества приводили к неэффективным, пустым тратам, причиняли ущерб. Как подтверждает информированный наблюдатель, «все это не стимулировало (особенно в политической области) развитие институциональных систем, способных адаптироваться к продолжающимся изменениям, новым проблемам и требованиям» (103; 435).
Были признаны неприемлемыми и теоретические обоснования идеи модернизации. Прежде всего подчеркивалась возможность многолинейного развития, когда модернизация осуществляется разными путями в зависимости от стартовых позиций тех или иных обществ и проблем, с которыми они сталкиваются (104; 2).
Критики указывали на ошибочность прямого противопоставления традиции и современности и приводили примеры преимуществ традиционализма в некоторых областях. «Не только современные общества включают в себя многие традиционные элементы, но и традиционные общества, в свою очередь, нередко обладают такими чертами, которые обычно считаются современными. Кроме того, модернизация способна усиливать традицию» (199; 36). «Традиционные символы и формы лидерства могут оказаться жизненно важной частью ценностной системы, на которой основывается модернизация» (170; 352).
Оппоненты теории модернизации отмечали большую роль внешнего, глобального контекста и внутренних причин. «Любое теоретическое обоснование, которое не учитывает такие значимые переменные, как влияние войн, завоеваний, колониального господства, международных, политических или военных отношений, торговли и межнационального потока капиталов, не может рассчитывать на объяснение происхождения этих обществ и природы их борьбы за политическую и экономическую независимость» (406; 74).
178
Была поставлена под сомнение и строгая последовательность стадий модернизации: «Те, что пришли позднее, могут (и это вполне доказуемо) быстро модернизироваться благодаря революционным средствам, а также опыту и технологиям, которые они заимствуют у своих предшественников. Таким образом, весь процесс может быть сокращен. Предположение о строгой последовательности фаз (предварительное состояние, начальная фаза, переход к зрелости и т. п.), которые должны пройти все общества, похоже, ошибочно» (199; 38).
Наконец, была поставлена под сомнение и этноцентристская, ориентированная на Запад, концепция целей модернизации, поскольку «многие новые современные государства успешно развиваются не по пути европейских национальных государств» (109; 236).
Вследствие всей этой критики теория модернизации была отвергнута, по крайней мере на некоторое время.
Неверными оказались и исторические предсказания теории конвергенции. «Становится все более очевидным тот факт, что разнообразие институтов, существующих в современных обществах, причем не только модернизирующихся или переживающих переходный период, но и развитых, и даже высоко развитых, весьма велико» (110; 422). Доминирующей чертой современных обществ является не сходство, а различие, так что модернизация не может рассматриваться как единая и окончательная стадия эволюции всех обществ.
Теории неомодернизации и неоконвергенции
С 80-х годов началась полоса возрождения теории модернизации (408), а с 1989 г. она сосредоточивается на попытках посткоммунистических обществ «войти», или «вернуться», в Европу (т. е. в современный западный мир). Оказалось, что данная теория может быть полезной для понимания этих новых исторических процессов, и потому «игнорировать понятие модернизации в настоящее время было бы такой же роковой ошибкой, как и ставить ее в центр внимания при изучении социальных изменений, происходивших в 60-х годах» (408; 132). В ответ на призыв «возродить исследования модернизации» (109; 239) были выдвинуты проекты «теории неомодернизации» (411) и «теории постмодернизма» (14). Реанимированная и пересмотренная теория модернизации учла опыт посткоммунистического мира и действительно видоизменила, смягчила свои ключевые положения.
179
Наиболее важные различия между процессами модернизации в «третьем мире» и в посткоммунистическом «втором мире», должно быть, обусловлены «реальным социализмом». Если постколониальные страны представляли собой обычно традиционные, досовременные общества, то в Советском Союзе и Восточной Европе официальная идеология и высоко политизированная, централизованная и плановая экономика в течение многих десятилетий направлялись в процесс модернизации «сверху». В результате то, что было достигнуто, оказалось весьма далеким от «истинной современности». Это, скорее, «ложная современность», под которой я подразумеваю несогласованное, дисгармоничное, внутренне противоречивое сочетание трех компонентов: 1) современных черт в отдельных областях общественной жизни; 2) традиционных, домодернистских характеристик во многих других областях и 3) всего того, что облачали в изысканные одежды, призванные имитировать современную западную действительность.
Рассмотрим каждый из трех указанных компонентов. Первый включает в себя навязанную индустриализацию с ее явным креном в сторону тяжелой промышленности; сдвиг от сельскохозяйственного к индустриальному сектору; широкую пролетаризацию; хаотическую урбанизацию; жесткий контроль над жизнью населения со стороны бюрократического административного аппарата, полиции и армии; сильное автократическое государство. Налицо и все побочные эффекты, выраженные иногда в крайней форме: загрязнение и разрушение окружающей среды, распыление ресурсов, аномия и апатия населения. То, что было упущено, отсутствует и по сей день, а именно: частная собственность; рациональная организация производства; функционирующий рынок; верховенство закона; широкие возможности выбора товаров и услуг для потребителя; «абстрактные системы» типа телекоммуникаций, авиалиний, дорожных сетей, банковских инфраструктур (152); крепкая предпринимательская элита и средние классы; прочно укоренившаяся трудовая этика и индивидуализм; плюралистическая демократия. Каким-то образом эти общества умудрились сконцентрировать в себе все худшие, кошмарные черты современности, не обретя при этом ни одной из лучших. Они оплачивают издержки, не получая прибылей. Столь странное, если не сказать шизоидное, наследство все еще имеет место и, вероятно, сохранится в течение жизни целого поколения или даже нескольких поколений.
Наряду с имитацией современности в странах Восточной Европы, сжатых тисками единого социалистического блока все эти десятилетия, обнаруживаются и некоторые архаичные черты, свой 180
ственные традиционным обществам. Внутренние автократические режимы и внешнее имперское господство подавили все испокон веков существовавшие разногласия, привели к «липовой» однородности и консенсусу, а по сути - к атрофии «гражданского общества». Этническая, региональная, религиозная специфика просто исчезла. С падением советской империи и началом внутренней либерализации возродились так до конца и не уничтоженные прежние отношения, предпочтения и привязанности. Причем не только раскололся сам блок как целое, но и в каждой стране началось размежевание, вновь вспыхнули сдерживавшиеся до поры до времени старые национальные, этнические, региональные конфликты. Объединяющий эффект капитализма, рынка и демократии не действовал, и как только рухнули искусственные преграды, досовременный уродливый лик Советского Союза и восточноевропейских обществ открылся со всей очевидностью.
Наконец, существует странный феномен символического, приукрашивающего облачения, который смущает и вводит иногда в заблуждение западных наблюдателей: конституции, парламенты, выборы, референдумы, местное самоуправление и т.д. Те, кто с ними сталкивался, отлично знают, какая это все ерунда и какую инструментальную роль выполняет. «Конституция и выборы должны лишь свидетельствовать, что тоталитарные режимы соответствуют требованиям современной эпохи» (III; 34).
Сказанное объясняет, почему необходимо серьезно продумать новую концепцию современности и теорию модернизации. Такие усилия уже предпринимаются. В частности, пересматриваются следующие положения.
1. В качестве движущей силы модернизации уже не рассматривается политическая элита, действующая «сверху». В центр внимания ставится мобилизация масс, т. е. деятельность «снизу», которая часто противостоит инертному и консервативному правительству. Главными агентами модернизации ныне признаются спонтанные общественные движения и харизматические лидеры.
2. Модернизация больше не трактуется как решение, принятое образованной элитой и навязанное сопротивляющемуся населению, которое цепляется за традиционные ценности и уклад жизни (так было в большинстве стран «третьего мира»). Речь идет теперь о массовом стремлении граждан изменить условия своего существования в соответствии с западными стандартами под влиянием средств массовой коммуникации или личных контактов.
181
3. На смену акцентирования эндогенных, имманентных факторов модернизации приходит осознание роли экзогенных факторов, включая мировую геополитическую расстановку сил, внешнюю экономическую и финансовую поддержку, открытость международных рынков и, последнее по месту, но не по важности - доступность убедительных идеологических средств: политических, социальных доктрин и теорий, обосновывающих и поддерживающих современные ценности (например, индивидуализм, дисциплину, трудовую этику, способность полагаться на себя, ответственность, разум, науку, прогресс, свободу).
4. Вместо единой, универсальной модели современности, которую в качестве образца должны были бы брать на вооружение отсталые общества (в классической теории это чаще всего модель США), вводятся идея «движущихся эпицентров современности» и как венец ее - понятие «образцовые общества» (408). Посткоммунистические страны совсем не обязательно должны следовать американской модели, да и в целом западная модель развития не единственный образец, которому нужно подражать во всем. В качестве весьма приемлемых примеров все чаще называются Япония и «азиатские тигры».
5. Унифицированный процесс модернизации заменяется ее более разнообразным, многоликим процессом. Все яснее осознается, что темпы, ритм и последствия модернизации в различных областях социальной жизни различны и что в действительности наблюдается отсутствие синхронности в усилиях по модернизации. Ральф Дарендорф предостерегает против «дилеммы трех часов», обращенных циферблатом к посткоммунистическим странам. Если для осуществления конституционной реформы может быть достаточно шести месяцев, то в экономической сфере может не хватить и шести лет. На уровне глубинных пластов жизни, отношений и ценностей, составляющих современное «гражданское общество», обновление затронет несколько поколений (91).
6. В целом картина модернизации становится менее оптимистичной, при этом четко прослеживается стремление избежать наивного волюнтаризма некоторых ранних теорий. Опыт посткоммунистических обществ однозначно свидетельствует о том, что не все возможно и достижимо и не все зависит от простой политической воли. В связи с этим гораздо больше внимания обращается на преграды, барьеры, «трения» (120; 394), а также на неизбежные отступления, попятные ходы и даже провалы на пути модернизации.
7. Если раньше эффективность модернизации выводилась почти исключительно из экономического роста, то теперь признается важная роль ценностей, отношений, символических смыслов и культурных кодов, короче говоря, того «неуловимого и неощутимого» (392), без которого модернизация не может быть успешной. Классическое понятие «современная личность» не рассматривается более как символ желаемого эффекта процесса модернизации, а признается, скорее, непременным условием экономического старта.
8. Антитрадиционалистские рефлексии ранних теорий корректируются теперь указанием на то, что местные традиции могут таить в себе важные модернизационные потенции. Поскольку отказ от традиций может спровоцировать мощное сопротивление, постольку предлагается использовать их. Необходимо выявлять «традиции модернизации» и брать их на вооружение для дальнейших преобразований. Это особенно уместно делать в бывших социалистических странах, которые в своей истории, до периода «ложной современности», уже переживали времена капиталистического развития и демократической эволюции (например, Чехословакия, Польша между мировыми войнами).
9. Характер внутренне расколотых посткоммунистических обществ, где присутствуют отдельные «островки современности», порожденной процессами индустриализации и урбанизации, и обширные районы, отмеченные архаикой (в отношениях, жизненных укладах, политических институтах, классовом составе и т.д.), выдвигает на первый план вопрос: что делать с этим наследием «реального социализма», например, с огромной государственной собственностью и нередко устаревшими государственными предприятиями? Основная дискуссия развертывается между сторонниками «большого скачка» (Сакс, Аслунд, Бальцерович), выступающими за полную ликвидацию экономических, политических и культурных «пережитков социализма» и призывающими начать модернизацию с нуля, и сторонниками «постепенности», которые хотели бы спасти то, что еще сохранилось, ценой более медленных реформ. Поскольку аргументы с обеих сторон достаточно весомы, постольку решение вопроса остается открытым.
10. Последним фактором, который усложняет и, может быть, даже затрудняет нынешнюю ситуацию с модернизацией в посткоммунистических странах по сравнению со странами «третьего мира» после Второй мировой войны, является идеологический климат, господствующий в «обществах-моделях» развитого Запада. В конце XX в. эра «триумфа современности» с ее процветанием, оптимизмом и экспансионизмом, похоже, уже закончилась. Лейтмотивом социального сознания становится кризис, а не прогресс (195). Очевидность побочных результатов и непреднамеренных «эффектов бумеранга» современности приводит к разочарованию, разрушает иллюзии и вызывает чувство отрицания, отвержения. На теоретическом уровне «пост-модернизм» становится сегодня все более модным. Похоже, что как раз в тот момент, когда западные общества, утомленные путешествием, готовы соскочить с поезда современности, посткоммунистический Восток отчаянно пытается взобраться на него. В этой ситуации совсем не просто найти приемлемую идеологическую опору для тех усилий по модернизации, которые предпринимаются под эгидой либеральной демократии и рыночной экономики, - единственно приемлемому направлению, если, конечно, мы не будем рассчитывать на фашистскую альтернативу или на некий туманный и мистифицированный «третий путь». Анализ этого обстоятельства должен найти свое место в пересматриваемой теории модернизации.
Таким образом, теория неомодернизации освободилась от всех наслоений эволюционизма и теории развития; она уже не настаивает ни на какой-либо единственной, конечной цели, ни на необратимом характере исторических изменений. Модернизация рассматривается как исторически ограниченный процесс, узаконивающий институты и ценности современности: демократию, рынок, образование, разумное администрирование, самодисциплину, трудовую этику и т.д. Стать современными (или избежать «ложной современности») до сих пор является жизненно важной задачей для посткоммунистических обществ.
Большинство вопросов, которые мы сейчас обсудили, касаются и теории конвергенции. Но ряд ее особенностей все же требует краткого комментария. Как мы уже отмечали, в центре внимания рассматриваемой теории находится тема разрыва между «первым» и «вторым» мирами. Ее сторонники утверждают, что технологическая «логика индустриализма» неизбежно приведет к взаимному сближению экономической, политической и культурной сфер этих миров.
Из факта падения коммунизма можно вынести по меньшей мере три урока, которые ставят под сомнение важнейшие принципы теории конвергенции. Во-первых, идея взаимного обмена оказалась просто неверной. Вместо дружественных отношений между двумя системами, когда каждая старается перенять что-то у своего партнера и в результате возникает некая «третья форма» нового социально-политического режима, мы являемся свидетелями тотального однонаправленного процесса, в котором неизменно доминируют западные модели, в конце концов одерживающие победу. Во-вторых, теория конвергенции включала в себя
184
идею мирного, постепенного смешения компонентов обеих систем и не предусматривала ни неожиданного распада, ни окончательного падения коммунистического мира. Ее авторы предполагали медленную эволюцию «реального социализма» с заимствованием западных образцов, а не быструю революцию. В-третьих, наиболее мощным фактором, вызвавшим столь радикальные сдвиги, явился психологический фактор надежды, сформировавшийся благодаря «демонстрационному эффекту» западных стандартов. Дело не в том, что социалистические страны стали технологически модернизированными, а в том, что их недостаточно развитые технологии стали более невыносимыми в условиях глобализации конкуренции, в условиях, когда благодаря потоку информации, людей, образов и идей открылись окна в мир.
Пример теорий модернизации и конвергенции показывает, как исторические события могут дать мощный стимул для переосмысления, переработки и фундаментального пересмотра тех социологических теорий изменения, которые имеют непосредственно практическое (историческое) значение. И теория модернизации, и теория конвергенции вновь обрели жизнеспособность в новых исторических условиях, служа теперь в качестве вполне пригодных средств истолкования и конструирования феномена посткоммунистического переходного периода.
|
