Уважаемый коллеги, добрый вечер. Продолжаем нашу работу. Как мы с вами и договаривались, у нас сегодня выступление Виктора Вахштайна Смысл и действие в
|
Скачать 0.7 Mb.
|
|
20.08 Вахштайн В.С. Ведущий. Уважаемый коллеги, добрый вечер. Продолжаем нашу работу. Как мы с вами и договаривались, у нас сегодня выступление Виктора Вахштайна «Смысл и действие в классической социологии: от теории ценностей к теории восприятия». Это так, общее название. Ну, в принципе, мы можем расширенно, или вы уточните как-то? Вахштайн. Да если бы я знал. Если бы я сам знал. Но по ходу действия, я думаю, сориентируемся. Прежде всего, спасибо огромное. Позвольте мне начать со слов благодарности организаторам. Я искренне признателен и за приглашение на Школу, и за то, что поставили передо мной такую непростую, но крайне интригующую задачу: за 40 минут кратко описать эволюцию категории смысла в классической и постклассической социологии. Ведущий. Можно больше. Можно час и даже… Вахштайн. Да, час – это сильно спасает ситуацию, конечно. То есть за час можно описать вплоть до постсовременности(?). В общем, я думаю, что мы просто по ходу сориентируемся. Если будут какие-то вопросы, замечания, комментарии, то я не очень хочу слушать собственный монолог, я бы с большей готовностью перешел к диалогу с аудиторией. Но это, конечно, конечное слово за модераторами дискуссии. Ведущий. Мы всегда готовы, да. Вахштайн. Отлично. Собственно, да, это вот задача на следующий час – попытаться понять, а что такое смысл в социологии, и как так получилось, что именно эта категория стала центральной категорией нашей дисциплины. Но, с вашего позволения, я сразу же начну с такого дисклеймера – с попытки обозначить свои собственные аксиомы. Потому что каждый раз, когда мы говорим «смысл», нам кажется, что мы понимаем друг друга, что мы плюс-минус говорим об одном и том же. Когда в семиотике специалисты по теории знака общаются с кибернетиками – специалистами по теории информации, когда к этому подключаются психологи-экзистенциалисты, воспитанные в духе логотерапии Виктора Франкла или эссенциальной психологии Бюдженталя, и тут же рядом бегут социологи-неокантианцы, и все они говорят о смысле, потому что смысл является центральной категорией практически во всех этих теоретических проектах, им на первое время кажется, что они все используют эту категорию плюс-минус одинаково. И разочарование приходит несколько позже. Потому что становится понятно, что вряд ли есть хотя бы еще одна категория, еще столь же неопределенная, как категория смысла. И поэтому нам все равно приходится всегда возвращаться к истокам и отвечать себе на вопрос, а что мы имеем в виду, когда мы произносим слово «смысл»? Что стоит за этим словом, и стоит ли за этим словом вообще хоть что-нибудь? Например, если мы посмотрим на то, как развивается концептуализация – вписывание категории смысла в психологии, и сравним это с тем, как это происходит в истории социологии, мы увидим, что это принципиально разные траектории развития. Нет ровным счетом ничего общего у понятия смысла в психологии и у понятия смысла в социологии. В психологию оно входит ближе к середине XX века, в связи с тем, что психологи оказываются по-настоящему чувствительны к экзистенциальной философии, и появляется логотерапия Виктора Франкла, появляется множество экзистенциалистских проектов в психологической теории. Смысл связан с категорией цели, смысл связан с категорией судьбы, смысл связан с человеческим существованием и со всем тем, что так любят экзистенциалисты, которые говорят про заброшенность в этот мир, про страдание и так далее. И смысл является в то же время категорией ревизии, потому что через понятие смысла те, кто называет себя вершинными психологами, бросают вызов глубинной психологии Фрейда, противопоставляя смысл, например, потребности. В социологии ничего этого нет. В социологию смысл приходит на полстолетия раньше, в конце XIX века, приходит на волне совсем другой философской традиции, и стоит за ним совсем другая интуиция. При этом, когда мы встречаемся на одних и тех же конференциях, мы говорим: смысл-смысл, смысл-смысл, смысл-непонятно(?)-смысл – и делаем вид, что говорим об одном и том же. И, собственно, первая аксиома, первое утверждение, с которого я, с вашего позволения, хотел бы начать, - это утверждение о том, что смысл является элементом языка, а не элементом мира. Смысл – это просто категория нашего языка описания, который мы используем, для того чтобы сделать этот мир чуть более осмысленным. Есть множество языков описания этого мира, в которых нет понятия смысла. И они от этого не становятся и не хуже, и не лучше. Есть множество способов объяснять, описывать, делать этот мир понятным и более или менее предсказуемым, при этом без всякой попытки указания, выявления и анализа того, что составляет его смысловую основу. В этом смысле (извините, это неизбежность – тавтология) смысл является таким опциональным элементом: мы можем использовать эту категорию и можем не использовать эту категорию. Но каждый раз, когда мы ее используем, мы должны давать себе отчет в том, что это категория, укорененная в нашем языке описания, в нашем способе мышления. Иными словами, смысл – это всегда предмет и никогда не объект. За этим утверждением стоит эпистемологическая установка, которая довольно с трудом, но прижилась в социологии второй половины XX века, - представление о том, как, собственно, устроено научное познание. Потому что всякое научное познание – это всегда в той или иной степени производное от нашего языка описания этого мира. Вот люди, которые учились в советское время и получили хорошее, завязанное на советском марксизме образование, помнят эту замечательную ленинскую метафору про то, что вот есть стакан, и он многогранен. Да? Помните вот. Каждая грань этого мира – это предмет той или иной науки. Вот, значит, эти изучают эту грань, эти изучают эту грань, психологи изучают одну грань, физики изучают другую грань, но мир многогранен, и вот все совокупности, вот в совокупности своих аспектов и образует полноту. Но это, конечно, фигня, да? Потому что уже в этом есть некоторая исходная интуиция того, что количество аспектов ограничено, – это конечное множество граней. И потому количество языков описания мира тоже должно быть конечным. Другая эпистемология, другая теория познания, которая вырастает отчасти из кибернетики, отчасти из работ Хайнца фон Фёрстера, говорит о том, что все-таки научное познание скорее устроено как система противовоздушной обороны. То есть это как ПВО, радар. То есть сидит где-то социолог или психолог, любой другой ученый, - в общем, я сейчас не буду покушаться на физиков, но, в общем-то, и физик тоже, - и он вооружен своей собственной системой различения, своим языком описания, своей системой противовоздушной обороны. И где-то там, наверное, летит самолет – это наш объект. Но все, что мы о нем знаем, - это та точка, которая на нашем экране появляется, то, что делает познаваемым наша собственная система различения, то, что делает доступным описанию наш собственный язык описания. В конечном итоге, как говорит Жак Нико(?) – это один из, что интересно, не социологов, а историков геометрии, - всякая наука знает лишь то, что допущено к познанию ее собственным языком. Вот, собственно, каждый раз, когда мы говорим о том, что смысл – это категория социологии, мы должны помнить о том, что это смысл, сконструированный социологией, для того чтобы познавать этот мир как осмысленный. Это ничего не говорит о том, что там на самом деле с самолетом, да? То есть никто не знает, осмысленный этот мир или неосмысленный, просто мы используем этот язык описания, в котором есть такие категории, которые делают его именно таким образом представленным на нашем мониторе. В этом смысле можно всегда сказать: это проклятый постмодернизм, да? Это проклятый релятивизм. Или: вы все сволочи, растворили мир в языке. Нет. До нас это сделал Кант, например. То есть уже кантовская теория познания с его чистыми категориями – это то же самое. Она примерно описывает познание так, как, если кто помнит старый советский фильм с Ливановым про Шерлока Холмса, там вот такой набор букв, на него накладывается трафарет, и образуются слова. Вот примерно так Кант себе мыслит научное познание. И не только научное, а любое познание. То есть мы накладываем трафарет, и благодаря этому, благодаря тому, что что-то становится невидимым, что-то другое становится видимым. Вот так устроена любая наука. И социология устроена таким образом. Чтобы увидеть смысл, нужно не видеть чего-то другого. Это очень важно. Любое зрение, и зрение научное не исключение, оно эксклюзивно и инклюзивно. Чтобы что-то включить в нашу возможность описания, нам нужно что-то из нее исключить. В этом смысле всякое научное исследование – это искусство организованного невидения. Это оптика, которая связана с нашим языком настолько, что язык делает видимыми одни вещи и невидимыми другие. В этом смысле смысл – это просто слово. Слова не создают этот мир, но они и не описывают его, они просто делают его видимым. Вот, собственно, после этого небольшого прояснения собственной аксиомы я вернусь к постановке задачи. Моя задача – в следующее уже оставшееся мне время попытаться проследить, как происходит концептуализация, встраивание категории смысла в разных социологических языках. Если успеем, мы посмотрим, что происходит с категорией смысла по мере того, как сначала она становится центральной категорией социологической науки в конце XIX – начале XX века, в языке баденского неокантианства. Потом посмотрим, что происходит со смыслом, когда происходит феноменологическая революция, и феноменологи устраняют некоторую сходную аксиоматику языка баденской социологии и создают свою собственную аксиоматику. И что происходит на следующем витке, когда происходит уже революция лингвистических философов – социологи всегда очень сильно подвержены влиянию философии, - и происходит снова переконцептуализация смысла. Очень важно, что при каждом таком переносе граница между осмысленным и бессмысленным меняется, смещается. То, что было бессмысленным для Макса Вебера, становится осмысленным для Шюца. То, что было бессмысленным для Шюца, становится осмысленным для Уинча, для Гарфинкеля и так далее и так далее. Вот сегодня, например, мы являемся свидетелями так называемой третьей революции в понимании смысла, которую сейчас осуществляет французская социология – Брюно Латур, начитавшись Делёза и Мишеля Серра, но об этом мы сейчас уже не будем говорить, потому что это вот уже вот совсем-совсем далеко. Пока ограничимся столетием. Столетия уже, в принципе, много(?). Собственно, почему социология вдруг начинает заниматься смыслом? В какой момент социология начинает говорить о том, что социология есть наука о смысле, и что она вкладывает в это словосочетание? Собственно, мы обязаны этим ходом такому странному персонажу нашей дисциплины – Максу Веберу, одному из трех бесспорных классиков социологии. У нее есть еще несколько спорных, в том числе Маркс. Но вот с Вебером никто не спорит, что Вебер – это один из тех, кто задает и формирует язык классической социологии. Собственно, именно Веберу принадлежит утверждение о том, что социология не занимается исследованием общества. Социология занимается исследованием социального действия, она занимается изучением того, как люди действуют в этом мире. И, собственно, именно он, когда пытается прописать действие, концептуализировать его, вводит категорию смысла в качестве центральной. Почему он это делает? Собственно, Вебер работает в архивах и пытается ответить, в частности, на вопрос, каким образом устроено протестантское… в частности, прояснить связь между протестантизмом и формированием рационального капитализма. Ну, многие из вас, я не знаю, правда, то есть… ну, я вообще ничего не знаю про аудиторию, простите меня, если я буду периодически выглядеть идиотом, но я морально к этому готов. Да, периодически обращается к текстам, для того чтобы прояснить, почему протестанты действуют так, а не иначе. Вот, например, один из вопросов, который он задает, это вопрос о том, как связан между собой догмат о спасении, о предопределенности к спасению и вот эта трудоголическая этика протестантского действия. Многие знают, есть такой известный миф о том, что протестанты – они такие невероятно трудолюбивые и работоспособные, после того как была сформирована Кальвином и Лютером вот эта исходная – этос, трудовой этос протестантизма: молись и работай, вкалывая на пашне, ты спасаешь свою душу и так далее. Вебер задается вопросом: стоп, если вкалывая на пашне, или на своем собственном предприятии, или на каком-то чужом предприятии, я спасаю свою душу, как это соотносится с распространенным повсеместно в протестантских сектах утверждением о так называемой предопределенности к спасению? И Кальвин, и Лютер отрицают свободу воли. И Кальвин, и Лютер отрицают, что ваше спасение как-то связано с вашими действиями. Спасетесь вы или не спасетесь, известно заранее и, по большому счету, до вашего рождения. Вы предопределены: кто-то предопределен гореть в геенне огненной, а кто-то предопределен к спасению. На фига тогда работать? Как это связано с требованием: отправляйся на пашню и посвяти, значит, свое время практически все имеющееся, оставшееся от сна и молитвы, работе где-то там непонятно где? Вот почему? То есть логично было бы предположить, что как раз, наоборот, предопределенность к спасению убивает необходимость работы. И Вебер начинает копаться в массе протестантских источников, начинает перебирать в том числе проповедь Франклина, совершенно великолепную. Я не буду ее здесь цитировать, но всем рекомендую найти в Интернете проповедь Бенджамина Франклина и посмотреть, чему он учил свою паству. И приходит к этому любопытному утверждению, что, да, действительно, мы предопределены либо к спасению, либо не к спасению, но узнать о замыслах господа бога можно только одним-единственным образом: нужно много работать, и если вашим усилиям сопутствует успех, то вы предопределены к спасению, а если что бы вы ни делали, epic fail, то вы не предопределены к спасению. Работа остается единственным способом в практическом модусе познать замыслы господа бога. И именно из этого, говорит он, возникает рациональный капитализм. Не из стремления протестантов в работе спасти свою душу – это невозможно: вы уже либо спасены, либо нет. А именно из стремления попытаться узнать, заглянуть, понять, что господь бог на ваш счет такого придумал. Ну, один раз провалился, продолжай работать, - может быть, второй раз получится. Может быть, третий раз получится. И так – всю свою жизнь, в попытке узнать, какие планы у господа бога на вашу душу. Второй вопрос, который он задает, это вопрос о протестантском мессианстве. Вот, говорит он, смотрите: огромное количество протестантов, пуритан садится на корабли и валит на американский континент. 1630 год, Джон Уинтроп собирает команду на палубе парусника «Арабелла», протягивает руку в сторону Массачусетского залива, где сейчас уже будет стоять город Бостон, и говорит: и будем мы подобно граду на холме, и взгляды всех народов будут устремлены на нас. Знаменитая фраза. Только в XX веке три американских президента использовали эту метафору в своих инаугурационных речах. А зачем они это делали? То есть где связь между их религиозным убеждением и необходимостью переться куда-то через океан, чтобы строить там лучшее общество? Мы можем, в принципе, апеллировать к простым причинам и сказать: пуритан преследовали в Англии. Но Джон Уинтроп вообще-то член Лондонского королевского общества, у него все хорошо, его никто не преследует. Помимо того, что это великолепный химик и человек, который завез вилку в Новый Свет, первый, кто привез вилку в Новый Свет, у него есть много других достоинств. Никто не преследует этих людей. И тем не менее в чем состоит их мотивация действия? И Вебер отвечает. Посмотрите: вот мы берем несколько проповедей и находим в них интерпретацию старой притчи об изгнании из рая. Господь бог, как вы помните, высылая к востоку от Эдема Адама и Еву, говорит: и будете вы в муках рожать детей своих и так далее и так далее и так далее. В католической интерпретации все это есть наказание. В протестантской интерпретации это миссия. Господь не наказывает их, высылая из Эдема. Господь говорит: идите и создайте себе нечто подобное в другом месте. И вот когда вы построите Эдем, в тот момент произойдет вот это смыкание небесного и земного рая, и все, в общем, дальше – полное наступление царства божьего. Как нужно было переопределить притчу об изгнании из рая, для того чтобы огромная толпа народа ломанулась через океан строить лучшее общество с чистого листа на холме? То есть как мы должны методологически закопаться в архивы, для того чтобы извлечь вот этот элемент переописания одного нарратива и его превращения в другой нарратив, с тем чтобы он стал мотивом к совершению некоторого действия? Это главный веберовский вопрос. Это главный вопрос веберовской социологии. В принципе, мы могли бы с вами попытаться ответить на этот вопрос, не прибегая к категории мотива вообще. Нам не надо знать, какой смысл вложили протестанты в идею изгнания из рая, если нам с вами достаточно знать то, что с приходом Карла I там все было не очень хорошо. Мы можем апеллировать к объективным причинам, и объективные причины – это то, к чему мы в первую очередь апеллируем, когда пытаемся объяснить некоторые явления. Почему они много вкалывали на американском континенте? Потому что иначе они бы сдохли с голоду. Все понятно. Но нет, на самом деле, колония Массачусетс Бэй даже не первая колония на американском континенте. Гораздо раньше они поселились в Вирджинии, и ничего, и не сдохли. То есть почему в таком случае возникает такое явление, как рациональный капитализм? Почему в таком случае возникает такое явление, как миграция? Вебер говорит: когда мы задаем вопрос «почему?», мы совершаем ошибку. «Почему?» – это вопрос о причинах. Причин всегда предостаточно. Для того чтобы объяснить некоторые социальные явления, нам никогда недостаточно причины. Их всегда много: мы всегда можем апеллировать к одной, к другой, к третьей и назначить любую из них причиной того, что нас интересует. Но мы никогда не произведем по-настоящему социологического объяснения, пока мы не сможем выстроить объяснения смысловой мотивации, не сможем, как говорит он, понять - deutung verstehen(?), - истолковывающим образом понять то, что совершается в качестве действия. Собственно, вот это первое различение, которое задается веберовской социологией, - различение между причиной и смыслом. Для Вебера социальное всегда смысловое. Собственно, Вебер – один из немногих, кто говорит о том, что социальное – это меньшее по объему понятие, чем смысловое. То есть есть огромное количество смысловых действий, но часть из них являются социальными. После него социологи будут говорить: нет, что вы, смысл глубоко социальное явление означает. Собственно, Веберу же принадлежит другое важное различение – различение между действием и поведением. Собственно, если вы приходите к врачу, и он бьет вас по коленке, у вас рефлекс – нога выпрямляется, Вебер говорит: это наблюдаемое поведение. Есть множество действий, которые кажутся действиями, но на самом деле являются поведением. Вы идете по улице, вы в этот момент не рефлексируете над тем, как вы идете по улице, - вы совершаете поведение, никакого действия за этим не стоит. Действие, может быть, сходить за алкоголем в магазин. Это действие, если ему предпослан некоторый субъективно полагаемый смысл. Но вот это перемещение ног по тротуару не является действием. Вот, говорит он, два протестанта работают на пашне, но один из них при этом верит искренне, что он заглядывает в планы господа бога, а второй, как он говорит, одержим – Auri sacra fames! – презренной страстью к наживе. Вот один из них совершает действие религиозного характера, а второй совершает действие принципиально иного характера. Объективное, наблюдаемое поведение – одно и то же, но за этим поведением стоят разные формы действия. Вот это различие между действием и поведением позволяет в Вебере легко узнать юриста. Все его формулировки глубоко юридические. Собственно, какое же он дает определение действию? Действие, говорит он, - это деяние, недеяние или претерпевание, все равно – внутреннее или внешнее, если действующий связывает с ним субъективно полагаемый смысл. А социальное действие – это все то же самое, но если при этом смысл этот ориентирован еще и на другого человека. То есть есть, как он говорит, категория действий, которые являются действиями осмысленными, но не являются социальными действиями. Это тоже веберовская фишка, после этого она исчезнет, в последующих языках. Собственно, обратите внимание на две вещи. Первое, собственно, то, что мы уже сказали: социальное меньше, чем смысловое. Все социальное – смысловое, но не все смысловое – социальное. Чисто веберовский ход. И второе – это то, что смысл не субъективен, он субъективно полагаем. Нет людей и их смыслов. Нет никаких личностных смыслов для социологии. Есть смыслы и их люди. Все ровным счетом наоборот. А действия и действующие радикально отделены друг от друга. Я могу понять смысл действия другого человека, при этом ничего не зная об этом человеке. Я могу понять, почему бизнесмен предпочитает именно такой способ совершения транзакции, не зная о том, насколько туго пеленали его в детстве, женат он или нет, - мне не нужно знать об этом человеке ничего. Вебер как раз выстраивает социологию как науку не о людях, а об их действиях. А для этого ему нужно смысл действия радикально оторвать от того, кто его осуществляет. Собственно, про Вебера нужно знать две вещи. Первое – это то, что он юрист. Собственно, уже видно по его категоризации. Ну и еще, второе, то, что он яркий представитель баденской школы неокантианства. Баденские неокантианцы – это люди, которые обогатили мировую философию гениальным решением декартовой проблемы. Собственно, если очень кратно, опять же многие из вас наверняка знают суть декартовой проблемы. Декарт – самый ненавидимый философ во всей истории философии. Две дисциплины ненавидят его особенно сильно: это психология и социология. Декарту принадлежит гениальное утверждение о том, что все, что существует в этом мире, относится либо к res extensa, то есть протяженным вещам, физическим вещам, находящимся в пространстве, либо к res cogitans, то есть мыслимым вещам, образам, ощущениям, восприятиям. Таким образом, все, что есть, все, что суть, суть либо в пространстве, либо в голове. И, называется, вот сиди и складывай, да? Потому что, понятно, психологи в этот момент начинают его люто ненавидеть, потому что тело – это, очевидно, res extensa, а психика, она же душа, - это res cogitans, и как они между собой соотносятся, непонятно, потому что у Декарта нет никакого интерфейса между res cogitans и res extensa. Он, конечно, создает такой слабый, совершенно иезуитский ход о том, что тело содержит в себе образ души, а душа содержит в себе образ тела, и вот они друг на друга влияют через друг друга. Совершенно левая отмазка, все это понимают, и поэтому психологи вот эту проблему под названием психофизический дуализм пытаются как-то переварить, в общем, упоминая Декарта каждый раз как вот самого ненавидимого персонажа за всю историю философии. У социологов есть другая проблема с Декартом. Потому что, смотрите, если все, что есть в мире, res cogitans или res extensa, а где социальное тогда находится? Оно, соответственно, находится либо в пространстве, и тогда социальное – это res extensa, то есть некоторая протяженная вещь, либо в психике, и тогда оно res cogitans. Но если социальное – это res cogitans, тогда не нужна никакая социология, психологии вполне достаточно. В общем, смысл, что Декарт – козел, это такая аксиома и социологии, и психологии, но недостаточно это констатировать. Нужно создать некоторую философскую систему, которая вытащит нашу науку из этого безумия. И тогда баденская школа неокантианства во главе с Виндельбандом и его младшим коллегой Риккертом и ближайшим другом Риккерта Максом Вебером придумывает гениальное решение, вот совершенно… оцените красоту шахматного хода. Оʹкей, говорят эти прекрасные люди. Кстати, марбургская школа неокантианства, где учились Пастернак и Сергей Рубинштейн, совсем по-другому выкрутилась из этой истории. Но вот баденцы, конечно, они нам гораздо ближе просто исторически. Оʹкей, говорят Риккерт с Вебером, смотрите: действительно, все, что существует, существует либо в пространстве, либо в голове – это либо res cogitans, либо res extensa. Но это именно что существующие res, то есть вещи, они – суть, они – есть. Про них можно сказать, либо есть стол, либо нет стола, либо есть образ стола, либо нет образа стола. Но миром бытия не исчерпывается эта вселенная. Есть иное измерение, говорят они, конечно же, апеллируя к Канту. И говорят: это иное измерение насчитывает еще как минимум два царства – есть предельное царство ценностей и промежуточное царство смыслов. То есть смысл объективно противостоит этому миру, говорят неокантианцы. Смысл не находится в мире бытия, смысл не вещь. Нельзя сказать про смысл, есть смысл или нет смысла. Русский язык в этом смысле страшно обманчив. Мы можем говорить «есть смысл», «нет смысла», как если бы это была такая вещь: есть стол, нет стола. А английский в этом смысле с его make sense(?) точнее схватывает неокантианскую интуицию, как ни странно. Потому что немецкий тоже очень онтологичен: там смысл тоже, он либо есть, либо нет. Поэтому смысл оказывается не существительным, а прилагательным: смысл – это некоторая квалификация, которой либо наделены, либо не наделены эти вещи. Смысл – не в мире бытия, смысл – где-то там, он ближе к ценностям, чем к вещам. И поэтому мы, говорит Вебер, не должны изучать столы, мы должны изучать значения и смыслы столов. Мы не должны изучать вещи, мы должны изучать смыслы вещей. Мы не изучаем поведение – пусть психологи изучают поведение – мы изучаем смыслы поведения. А смысл поведения – это уже делает поведение действием, как вы помните из вышеприведенной формулировки. То есть в тот момент, когда мы говорим о том, что смысл не находится здесь и сейчас, смысл не погружен в мир бытия, смысл не между нами с вами, он – где-то там, у нас появляется совсем другая категоризация действия. Действие – теперь это такая забавная штука. Вы помните, Андрей Болконский на поле под Аустерлицем? Вот это классическая модель социологии действия Макса Вебера. Он лежит, он смотрит на небо. Неожиданно, то есть он заходит на предвечный сайт(?) в мир ценностей, происходит – реле щелкает – переключение ценностей, и ценность наделяет совсем другим смыслом все действия, которые он совершает в этом мире. В этом мире никаких смыслов нет. Смыслы – где-то там. Мы можем их найти, но мы их не порождаем. В этом смысле они и не субъективны, и не объективны. Риккерт говорит: смысл примера на вычитание, который решает мальчик у доски, он не находится ни в самой доске, ни в руке мальчика – это не res extensa, но он не находится и в голове мальчика. У этого примера есть свой смысл, этот смысл не психичен и не физичен, он – где-то там. И вот это «где-то там» становится главным предметом, полем интересов неокантианцев. Они говорят: конечно, социальное – это то, что по своей природе является смысловым. А если социальное является смысловым, то социальное – не в мире вещей, но оно и не в голове у людей. Социальное – где-то там, социальное трансцендентно. Смысл трансцендентен. Вот эта идея трансценденции Вебером операционализируется, она становится элементом его объяснительной схемы. Например, говорит он, два велосипедиста сталкиваются на немецкой улице – это действие? Нет. Ну, только если один из них заранее не подкарауливал второго и не врезался в него с разбега. Они случайно столкнулись. Это поведение, это физическое явление. У него есть причина – колесо одного велосипеда ударилось в колесо другого велосипеда – не надо ничего придумывать. Они упали – это физическое явление, тут нет ничего лишнего. Потом, когда они начинают придавать смысл тому, что произошло, когда они начинают оскорблять друг друга, когда прибегают полицейские, врачи и так далее, в этот момент, говорит он, социологу есть что сказать. Вот до того, как не произошло наделения смыслом произошедшего, социология молчит. В тот момент, когда пришли полицейские и сказали «так, это был наезд» или «так, это был несчастный случай», или пришли врачи и сказали «а теперь мы сейчас вас обоих госпитализируем», в этот момент социолог пришел со своей линейкой и сказал: оʹкей, а теперь просто просветим(?), что за социальное действие здесь произошло. Вот, собственно, у такой неокантианской модели, которая изначально лежит в основе социологии, потому что от Вебера начинается вся вот эта теория действия, благодаря Веберу мы знаем, что именно смысл, а вы понимаете, что он юрист, и, соответственно, смысл для него – это умысел, это замысел и умысел, то есть в этом значение слова «смысл». Не в значении deutung(?), не в значении meaning, а в значении именно «замыслил чего недоброго». Мы следуем за Вебером довольно далеко. Но только вот есть некоторая проблема с классикой. У классики вообще нет проблем, там все хорошо, за исключением одного – она мертва. Они все умерли, и их язык описания, он тоже их сильно не пережил. В частности, возникла проблема с тем, что, например, веберовская категория действия предполагает изначально, что смысл рационален, то есть это всегда некоторая апелляция к рациональности. Не может быть иррационального смысла, не может быть иррационального действия. Если действие иррационально, то оно уже не действие, оно – поведение. То есть смысл – это то, что позволяет понимать действие независимо от личности действующего и так далее. И в этот момент, когда уже, казалось бы, неокантианская теория действия всепобеждающим маршем прошествовала через всю социологию, появляется в результате эмиграции из Германии серия людей, называющих себя феноменологами, которые приезжают в Штаты. А в Штатах в этот момент абсолютно веберовская – потому что все американские теоретики учились в Германии, в том числе Парсонс, - абсолютно веберовская модель мышления о социальном. Приезжают и говорят: ребята, серьезно, как бы все классно, но вот есть три проблемы с веберовской теорией действия. Три. Первая – у Вебера есть категоризация действия. Есть целерациональное, предельно прозрачное. Ценностно-рациональное. Вот действия Лютера, например: он апеллирует к ценности, и эта ценность наделяет смыслом его действия. Аффективное. Оно уже сильно недорациональное, но в нем все еще есть какой-то смысл, смысл аффекта. То есть по Веберу еще можно говорить о смыслах эмоций, потом уже нельзя. И традиционное. О смысле традиций тоже можно говорить, но все-таки традиционное – это уже гораздо хуже, чем рациональный расчет. Ну, вот смотрите, действия игрока на поле. Мы не будем брать оргдеятельностные игры, мы возьмем, например, регби. Игрок, играя в регби, это действие или поведение? Да вроде бы действие, да? То есть мы же не скажем, что действия игрока неосмысленны? Оʹкей. Это целерациональное действие, то есть он производит некоторый целерациональный расчет? Он как бы бизнесмен, который калькулирует? Нет. Ну, если кто когда-либо играл в регби, если вы будете калькулировать, вы получите мячом по голове. Нет, это явно не тот тип здесь. Оʹкей, может быть, это ценностно-рациональное действие, то есть он выражает некоторую приверженность к какому-то ценностному порядку, когда это совершает? Как, например, ученый по Веберу. Вот у него есть замечательная лекция 1917 года Wissenschaft als Beruf - «Наука как призвание и профессия». Ученый по Веберу – это человек, который обращается к миру ценностей и находит свою ценность познания и, апеллируя к ценности познания, совершает вот эти действия, например, ставит эксперименты. И только ценность познания делает его действия осмысленными и научными. Игрок, он что, эксперименты ставит? Ну, поставьте пару экспериментов на поле, ну точно мячом по голове. То есть без вариантов. Тогда, может быть, это аффективный? Нет. Там очень много аффекта, но это не аффективное действие. Оно традиционное? Ну, в каком-то смысле традиционное, но тоже не то. Получается, что все, что связано с игрой, выпадает из веберовской схемы действия. Игровое действие не вписывается в веберовскую концепцию с его субъективно полагаемым смыслом, выходом из мира бытия, трансценденцией, обращением к миру ценностей и так далее. Какое обращение?! Ну, попробуйте выйти из мира бытия в разгар матча – это самоубийство. А второй аргумент, который феноменологи ему адресуют, они говорят: слушайте, оʹкей, но смысл не статичен. Ну нет такого, что я зашел на сайт, понял, что я хочу познавать этот мир, вернулся в мир бытия, и все, что делаю после этого, это осмысленные действия, познание этого мира под названием «проведение научного исследования». За время проведения научного исследования тысячу раз переопределил, чем я занимаюсь. То есть смысл имеет свойство меняться. Кроме того, говорит он, имеет свойство меняться в коммуникации, потому что люди имеют свойство разговаривать друг с другом. И вообще-то мотивация тоже трансформируется по мере того, как люди коммуницируют. То есть веберовская модель отлично описывает поступок, но когда мы говорим о поступке не как об изолированном акте, а как о чем-то, что вплетено в череду действий людей, взаимодействующих друг с другом, уже хреново, уже не работает неокантианская теория ценностей. И наконец, третий аргумент. На секундочку, у Вебера смысл всегда связан с рефлексией. Не может быть нерефлексивного смысла. Но если мы заглянем в содержание действия, мы не увидим там никакой рефлексии. Действующий не имеет совести, говорит Гете, и феноменологи с ним абсолютно согласны. Совесть вместе с рефлексией может быть до действия и после действия, но в момент совершения действия никакой рефлексии нет. Можете сколько угодно ковыряться в этом действии, вы не найдете там никакого рефлексивного основания. До – да. Рефлексивное действие до действия – это проект, говорит Альфред Шюц. Рефлексия после действия – само собой. И вот эта осцилляция между рефлексией и действием – да, конечно. Но они не смешиваются, как вода и масло. И в этом смысле Вебер, конечно, терпит фиаско. Он не может, уже будучи мертвым, ответить на претензии феноменологов, и потому Альфреду Шюцу – это еще один юрист, но уже настоящий, потому что Вебер – это историк права, а Шюц – настоящий банковский юрист, - потому что Шюцу удается гениальная махинация. Он приезжает в Штаты и говорит: да, Вебер абсолютно прав, социология – это наука о социальном действии, действие – это то, что определяется по его смыслу, но теперь смысл мы переопределим. И если раньше мы понимали смысл так, как понимает его Кант, то сейчас мы будем понимать смысл так, как понимает его Гуссерль. И он производит такую ревизию, то есть он вытаскивает боеголовку неокантианства и заменяет ее феноменологической установкой. Собственно, я не хотел бы сильно останавливаться на феноменологах, отчасти потому что будет замечательная лекция по феноменологии завтра, отчасти потому что я попросил Екатерину еще перед Школой разослать статью Шюца «О множественности реальностей». В общем, в ней плюс-минус вот эта феноменологическая ревизия и вот эта щюцевская революция более или менее внятно прописана. Я только хотел бы отметить, что это меняет с точки зрения границы осмысленного и неосмысленного. И этот вопрос гораздо глубже, чем это может показаться, и он явно раньше поставлен, чем Шюц и прочие товарищи. Он возникает опять же в юридической науке. Точно так же как Вебер, который, в общем, создает социологию в помощь юриспруденции. Я очень коротко перескажу эту байку. Он возникает где-то в 1843 году ориентировочно, когда 20 января происходит громкое убийство в Лондоне. Секретарь премьер-министра Роберта Пиля Эдвард Драммонд был застрелен на улице по дороге к вокзалу Черинг-кросс человеком, который страдает галлюцинаторными расстройствами. Его зовут Даниэль Макнотен, и у него явное расстройство сознания параноидального типа: ему кажется, что премьер-министр Роберт Пиль объявил на него охоту, лично на него. Он его довел до разорения, из-за этого обанкротилось его предприятие в Глазго, и вот он посылает к нему шпионов и собирает о нем информацию. И в конечном итоге Макнотен решает нанести упреждающий удар, берет однозарядный пистолет, караулит Пиля у дверей Уайтхолла, перепутал Пиля с его секретарем Драммондом и застрелил Драммонда на улице. И так Макнотен оказывается в суде. Его защищает Александр Кокберн, очень известный адвокат своего времени, который говорит: посмотрите, он же псих, ну серьезно. Он не ответственен за свои действия. Он не субъект своего действия. То, что он совершает, не является действием. Его нельзя за это казнить. Нельзя казнить человека за совершение того, что не является действием, субъектом которого он к тому же не был. Ну и, в общем, да, Кокберн – совершено гениальный юрист. Говорят, что он стал бы лордом, если бы не увлекался женским полом, и королева Виктория его сильно за это не одобряла, поэтому Александр Кокберн вошел только в историю юридической науки, что уже неплохо. И в конечном итоге к его аргументам суд прислушался, но тут уже королева Виктория возмутилась и сказала: ну серьезно, коллеги, что за фигня? Давайте вы уже разработаете очень четкий, внятный список правил, по которому человека нужно либо казнить, либо не казнить. Вы мне уже скажите, в каком случае мы считаем его субъектом действия, а в каком случае мы считаем его психом. К этому моменту Макнотена уже отправляют лечиться в Бедлам. А Лондонская коллегия судей садится и за полгода прописывает список, который называется «правила Макнотена». Он используется в английской и американской правовых системах до сих пор. И вот есть, ну вы знаете, вот в американских фильмах, там есть такое: он не был способен отличить добро от зла и не понимал последствий своих действий – это второе правило Макнотена. Вот в романах Джона Гришема очень часто бывает(?). Но есть еще пятое правило Макнотена, которое гораздо более значимо для социологии. Пятое правило Макнотена гласит: присяжные или коллегия судей, в зависимости от юрисдикции, обязаны, на секунду, вникнуть в обстоятельства воображаемого мира безумца и представить себе, что все, что он себе навоображал, реально имеет место в действительности. И судить его так, как если бы это действительно имело место. Что означает, что если бы Макнотен грохнул Драммонда, потому что хотел бы таким образом послать сообщение премьер-министру Пилю, то его стоило бы повесить, несмотря на то, что он, в общем-то, страдает параноидальным расстройством. Потому что даже по меркам своего вымышленного мира он совершает преступление. Если он себе навоображал чего-то такого, в результате чего ведет самооборону, он обороняется против премьер-министра Пиля, убивая его секретаря, его следует отправить на пожизненное принудительное лечение. Что и происходит с Макнотеном, который умирает 30 лет спустя в психиатрической клинике. Вот, собственно, такое нетривиальное решение, прямо скажем, да? Задумайтесь на секунду, еще раз. Вот если вы думаете, что у вашей жены роман с вашим соседом, и вы его убили, несмотря на то, что вы тяжелый параноик, вас повесят. Не попадайтесь английскому правосудию – там действуют «правила Макнотена». Соответственно, что это означает? Проходит 43 года, и гениальный психолог Уильям Джеймс пишет свою гениальную работу The Principles of Psychology, 21-я глава которой называется «Восприятие реальности». Джеймс пытается упорядочить разные универсумы или субуниверсумы в реальности, как он говорит. Вот есть мир повседневности – это мир физических вещей, мир здравого смысла, мир естественной установки – скажет позднее Гуссерль, потому что Джеймс еще не знает этого слова. Но это, так или иначе, мир, в котором мы все находимся как телесные субъекты. Но вот дальше начинается мир литературного произведения, мир коллективных заблуждений, мир психического расстройства, мир психологической науки, - между прочим, она где-то между расстройством и литературой. И во всех этих мирах действует своя собственная логика, и все эти миры замкнуты. И в каждом из этих миров свое собственное понимание смысла. И Уильям Джеймс, таким образом, 43 года спустя отвечает Александру Кокберну, адвокату Даниэля Макнотена, говоря: да нет же, он был субъектом своего действия, просто это действие было совершено в другом мире. У этого мира своя собственная автономная логика. Что интересно, что «правила Макнотена» были совсем недавно применены в американском правосудии в результате иска к игре Second Life - «Вторая жизнь». Не знаю, знакомы вы с этой игрой или нет. Совершенно безумное изобретение. В игре «Вторая жизнь» нет никакого сюжета, вы просто живете своей второй жизнью и можете, в общем, свои реальные кровные доллары поменять на валюту этого мира – линден-доллары, можете себе там купить дом, сходить к парикмахеру. Собственно, я не понимаю, зачем все это нужно, но тем не менее это такой автономный мир. Но вот есть такая проблема: там казино, и вы можете туда пойти и проиграть там свои линден-доллары, которые обмениваются на реальные доллары. И ФБР возбуждает иск против создателя – Linden Lab Corp., который, в общем, за азартные игры, за гэмблинг. И дальше возникает такой вопрос, совершенно в духе американского фильма: игра в игре – это игра? То есть если вы совершаете убийство во сне, если вы совершаете убийство в состоянии расстройства, если вы совершаете какие-то действия гэмблинга внутри игры, внутри другой игры – это как вообще? То есть это куда? И вот юристы нанимают социологов, психологов, которые используют те или иные модели аргументации, чтобы доказать, что нет, на самом деле по своему смыслу это действие является гэмблингом, или нет, по своему смыслу это действие не является гэмблингом. И в том и в другом случае ключевой предпосылкой является принцип Макнотена, ключевой предпосылкой является феноменологическая теория смысла. Смысл невозможно рассматривать вне восприятия реальности, вне восприятия обстоятельств, времени действия. Там масса замечательных сюжетов. В частности, та же самая логика была использована три года назад, когда запрещали пейнтбол в Германии: это убийство или не убийство? В какой степени шутеры, вот компьютерные игры, в которые вы играете, это убийство или не убийство? Насколько они похожи или отличны? Вот во что в итоге развивается вот эта феноменологическая теория. На самом деле, Альфред Шюц, который, собственно, совершает эту хитрую феноменологическую ревизию веберовской социологии, подменяя неокантианскую теорию смысла гуссерлевской, апеллирует именно к этой логике. Он говорит: на самом деле, мы можем говорить о континууме миров. Фундаментальным миром, paramount(?) reality, является мир повседневности – мир, в котором мы не рефлексируем, мир, в котором мы руководствуемся здравым смыслом, который, в общем-то, не является смыслом с точки зрения классической феноменологии(?). Он исключает рефлексию. Но в тот момент, когда мы выходим в мир рассуждения, в рефлексивный модус, мы наделяем это смыслом. И в тот момент, когда мы постфактум обращаемся к совершенному, мы наделяем это смыслом. В смысле(?) воображение и память – это два симметричных когнитивных процесса, которые привносят, инкрустируют этот мир смыслом. И, соответственно, каждый из миров обладает своей собственной логикой смыслополагания. Их Шюц называет конечные области смысла – finite provinces of meaning. Шюц сделал кучу глупостей, переведя сам себя с немецкого на английский, в итоге немецкий sinn, то есть «смысл», становится английским meaning, то есть «значением». В итоге такое очень сильное смещение «смысла» к «значению» происходит. Я сейчас специально еще раз не буду останавливаться на феноменологах. Это прекрасные люди, они совершили гениальные вещи. Всех отсылаю к работам Шюца, а тех, кто не сломается на Шюце, к работам Гуссерля, в частности, к поздним его работам. «Суждение и опыт», в частности, где он проводит очень важное для нас различение, сродни неокантианскому различению мира бытия и мира ценностей, - различение между предикатами существования и предикатами реальности – existenz prädikationen(?) и wirklichkeit prädikationen(?). То есть вот как раз предикаты существования – это то, что мы можем атрибутировать вещам и сказать, они либо существуют, либо не существуют. Предикат реальности – это то, о чем мы можем сказать… Например, Дон Кихот. То есть он воюет с мельницами. Существуют мельницы. Но для него мельницы не реальны. Реальны для него великаны. Вот когда он совершает свое действие, он вообще где? То есть где локализовано действие Дон Кихота? Оно не локализовано в мире повседневности, хотя именно в мире повседневности он крушит мельницы. И вообще-то он наносит ущерб. В мире повседневности Макнотен убивает Драммонда. Но в воображаемом мире Дон Кихота и в воображаемом мире Макнотена они совершают совсем другие действия, и мы обязаны принять во внимание те обстоятельства, которые они себе навоображали, в каком мире они находились, для того чтобы дать некоторую квалификацию тому, что они делают. Только в одном мире, говорят Шюц и все его последователи, совпадают два этих предиката – это мир повседневного, рутинный, не рефлексивный, а потому неосмысленный. Только в бессмысленном мире реальное и существующее совпадают. А как только мы начинаем рефлексировать, для нас реальностью начинают обладать конструкты, которые не наблюдаемы, с которыми мы не сталкиваемся в модусе естественной установки. Собственно, в феноменологической теории тоже все очень здорово. Но есть только одна маленькая проблема: довольно сложно анализировать социальный мир, если мы изначально допустили, что действие, которое мы изучаем, и смысл, который, собственно, и делает его действием, оторваны друг от друга напрочь. У Вебера, по крайней мере, субъект заходит на предвечный сайт, подгружает определенную ценность, которой будет служить бо́льшую часть своей жизни, возвращается в мир бытия и наделяет смыслом то, что он делает в этом мире бытия. Там, по крайней мере, субъект является связующим звеном. Между прочим, проблема неокантианская потом остро ударила по австрийской школе экономики. Точно так же как мы долго бились над вопросом, как ценность становится смыслом, экономисты бились над вопросом, как ценность становится ценой. Потому что между миром ценности и миром бытия они не предусмотрели никакого интерфейса. То есть это абсолютно замкнутый мир. Но тут еще хуже. Потому что, с одной стороны, конечно, вроде бы Шюц сделал очень важную вещь – он лишил смысл трансцендентного измерения. Смысл больше не где-то там. Смысл – это то, что непрерывно конструируется в коммуникации, это то, что изменяется по мере того, как мы взаимодействуем. Нам больше не нужен мир ценностей, для того чтобы понять, осмысленно или неосмысленно действие какого-то человека. Но проблема остается. Если смыслы локализованы в коммуникации, но при этом по-прежнему смысл и действие разорваны друг с другом, как это изучать? Вот, например, мы помним про то, что по Веберу действие велосипедистов не является социальным действием, пока они не столкнулись. Мы помним, что по Шюцу, например, осмысленным будет наше с вами взаимодействие, не потому что есть некоторая ценность познания, к которой мы так или иначе апеллируем и, возвращаясь в мир бытия, совершаем какие-то операции, а потому что мы находимся в коммуникации, и коммуникация делает возможным изменение смысла по мере взаимодействия. То есть мой мотив «для того чтобы» становится вашим мотивом «потому что» и так далее – это, в общем, долгая шюцевская история. Но по-прежнему, да? То есть получается, что вот эти рутинные действия, например, закладывания книжки, они неосмысленны. Мальчик, который закладывает закладкой книгу и откладывает ее в сторону, он совершает действие? По Веберу – нет. Потому что он не выходит в мир ценностей и не соотносит никакого смысла. По Шюцу – нет. Потому что он не совершает никакой коммуникативной операции, он взаимодействует сам с собой. Что, в тот момент, когда я заложил книжку и отложил ее в сторону, я не совершил действия никакого? Нет. Это действие неинтересно ни Шюцу, ни Веберу. Однако, как всегда, юридическая наука заставляет нас иначе взглянуть на эту историю. В 1973 году был довольно известный кейс, который называется «Бустамонте(?) против США». И сводится он к следующему. Ночью в испанском Гарлеме двое полицейских остановили машину, за рулем которой сидел очень подозрительный латиноамериканский подросток Джо Бустамонте. И один из полицейских попросил его открыть багажник. Но что значит, попросил его открыть багажник? Он подошел к нему, наклонился к нему и сказал: Does the trunk open(?)? Вот фраза «Does the trunk open?» является вопросительной по своей интонации, но лучше всего на русский язык ее следует переводить – это Кирилл Цветаев(?), мой коллега из Питера, предложил гениальный перевод – «Багажничек откроем!» Бустамонте открыл багажничек, там был краденый хлам. Его забрали, повесили срок. Ровно 30 лет спустя, в 2003 году, ситуация почти повторилась, только в этот раз это был автобус «Грейхаунд». Зашли двое полицейских, антинаркотическая операция, остановились около подозрительного чернокожего подростка по фамилии Драйтен(?), и один из них, наклонившись к нему, сказал: Do you mind if I check your person(?)? Парень встал, поднял руки, они его обыскали, у него скотчем был приклеен пакетик кокаина к телу. Его тоже забрали, повесили срок. Оба дела были обжалованы в суде. В обоих случаях суд отменяет приговор. Почему? Ваши версии. |
Похожие:
 |
Интервью А. В. Фомина радиостанции Эхо Москвы О. Бычкова добрый вечер,... О. Бычкова – Добрый вечер, добрый день. Сегодня в программе «2013» Ольга Бычкова и Алексей Венедиктов. Добрый вечер |
 |
У нас сегодня – "Кто поддержит автопром". Заместитель министра промышленности... Георгий Бовт: Здравствуйте. Тема у нас сегодня – "Кто поддержит автопром". Заместитель министра промышленности и торговли России... |
|
Подготовлено творческой группой педагогов Добрый вечер, уважаемые родители! Сегодня мы собрались для того, чтобы поговорить о воспитании детей в семье и школе, о наших правах... |
|
Г. С. Никитин: Добрый день, уважаемые коллеги! ... |
|
В каждом городе по пути следования обязательно находились люди, кто... Они уже не отступят, их трудно будет сбить с выбранного пути. Это тяжелый путь! С нами или без нас они дойдут до цели, уставшие,... |
|
Лего – технология, как способ развития речи дошкольников. Добрый день, Уважаемые коллеги, разрешите представить вашему вниманию мастер-класс на тему «Лего – технология, как способ развития... |
|
Работу снова имеет смысл искать через кадровые агентства Январь 2010 года показал: соискателям вновь имеет смысл искать работу в кадровых агентствах, а не только на профильных сайтах. В... |
|
Доклад «О создании условий для реализации Федерального закона «Об... Добрый день, дорогие коллеги и уважаемые гости нашего традиционного августовского совещания |
|
И. В. Блинову Уважаемый г-н Блинов, клуб Нива 4х4 убедительно просит... Уважаемый г-н Блинов, клуб Нива 4х4 убедительно просит Вас как можно подробнее ответить на все вопросы, возникшие в ходе изучения... |
|
Руководство министерства и иные представители мчс РФ 2 КоммерсантЪ.... КоммерсантЪ. Интернет-версия газеты (Москва), 23. 12. 2008, эдуард кокойты: сегодня хотят украсть нашу победу 2 |
|
Тактика ведения проект российских рекомендаций разработаны комитетом... На сегодня это начало большого пути, приближающее нас к решению этой крайне важной для практического врача проблемы. Выражаю надежду,... |
|
Книга не вышла! 126 Полезные ресурсы по теме: «Анти-млм» Словосочетание «Сетевой маркетинг», еще известное как «млм» или «бизнес млм», вошло в нашу жизнь не сегодня и не вчера, а более полувека... |
|
1. Презентация профессии Для нас крайне важна быстрота, точность и надежность обмена информацией. Без качественной дистанционной связи сегодня невозможно... |
|
Выступление Вологировой Т. Х ... |
|
Мужчина и методы его дрессировки Женщиной и улыбнуться? Если да, то отправляясь путешествовать по жизни, положите в свою сумочку эту книгу. Уверяем, вы не раз и не... |
|
Федерации Звонили некоторые наши другие коллеги, не могут найти Общественную палату, сложное место у нас, поэтому ждём несколько минут |