15. КТО ПЕРВЫЙ ПОПАДЕТ В РУССКОГО? РЕЧЬ ФЮРЕРА
В определенной степени жандармы мне доверяли. Нередко поручали отнести без конвоя обед с кухни кому-либо из своих товарищей, расположившихся через улицу, а то отнести грязное белье в стирку какой-нибудь женщине, подрабатывающей на жизнь, так как платили хлебом и другими продуктами. Доверие становилось все заметнее, судя по удлинявшимся маршрутам моих бесконвойных «прогулок», хотя на предложение нацепить повязку «им динст дер дойчен вермахт» (на службе немецкого вермахта) я ответил отказом. Клостермайер поморщился, но штабс-фельдфебели Керкенмайер и Саломо решили, что пленный не обязан носить повязку с изображением немецкого орла и свастики. К сожалению, из-за этого русского нельзя расконвоировать. Но... раз не хочет — его дело. Русский есть русский. Я понимал, что повязка могла облегчить возможность побега, но носить на рукаве шинели проклятый «хакенкройц» (свастику) я не мог, как не мог сказать «Хайль Гитлер» и прочие выражения из немецкого арсенала. На обычное немецкое приветствие «Хайль!» я постоянно отвечал «гутен таг» или «гутен абенд» (добрый день или добрый вечер). Это заставляло немцев считать меня честным человеком.
Когда я, случалось, один шел по центральному шоссе, никто меня не задерживал, не обращал внимания: пленный не был сенсацией.
Как-то с грузом белья я возвращался по одной из улиц. Вдруг возле чирикнула пуля, грохнул выстрел, за ним — другой. Понимая, что могут стрелять только немцы, я громко выругался на чистейшем «солдатском диалекте». И тотчас услышал: «Химмель, арш унд волькенбрух!» (Буквально: Небо, жопа и разрыв туч). «Ком хэр ланцер!» (Подойди сюда, земляк).
Кричали вблизи (как они меня не подстрелили?!). В шагах сорока от меня стояла кучка подвыпивших солдат.
Я подошел.
— Ты почему так странно одет?
— Потому что я русский.
— Хо! Русские!?! Но ты отлично ругаешься по-нашему. У тебя роскошный выговор. Ты при какой части?
— При полевой жандармерии АОК — 16.
— Вот комедия! — засмеялись немцы. — А мы смотрим — идет русский. Дай-ка проверим, кто лучше стреляет, кто первый в него попадет. Но мы же не думали, что ты так хорошо говоришь по-немецки!
Один из солдат вытащил из кармана бутылку: «Пей!»
Это были санитарные ефрейторы из госпиталя, потому-то они и не попали. Служители гуманизма оказались плохими стрелками, не то что солдаты полевых частей вермахта.
Как-то тетя Мария сообщила, что в конце поселка на дереве эсэсовцы повесили советского шпиона. Они увидели подозрительного человека, вертевшегося возле их полевой кухни; решили, что он хочет бросить в котел отраву и тут же повесили незнакомца.
Он висит во-он там, — указала Мария в отдаленный южный конец поселка, — страшный такой. Язык висит синий. Сам рыжий. Но не наш житель.
— Тетя Мария, а партизаны тут где-нибудь водятся или водились?
Женщина огляделась и зашептала, что сейчас о них не слышно, но в лесах должны быть. Там по селам немцев мало, больше тут, у шоссе, у железной дороги. А там должны быть. Были. «Вот и этот рыжий, видать, из лесу вышел», — заключила она.
Мне не верилось, что так просто мог прийти сюда отравитель. Скорее всего эсэсовцы в силу своей подозрительности вздернули какого-нибудь голодного беженца, искавшего что бы поесть возле их кухни. А может быть?..
Я с тоской вглядывался в черный массив леса, поднимавшийся сразу за поселком. Меня тянуло туда. Там бы я не ждал каждую минуту разоблачения. Там я мог бы довериться товарищам-партизанам. Мы все — дети смерти. Вместе бы стояли за себя, за Родину. А ведь это значит — за себя.
Я был уверен, что дорога из леса к шоссе не может хорошо охраняться. По ней движения нет. Изредка проедут одинокая машина или сани.
Как назло, беженцев, которых жандармы должны были отваживать от главной дороги, не показывалось и спросить было не у кого. С Иваном вступать в разговоры я не хотел. Хорошо отзываясь о нем, жандармы подчеркивали, что «эр ист айн юберлёйфер» (перебежчик), по убеждениям перешедший к ним, потому что его семью раскулачили.
А в ушах все звучало на каждом шагу «Хайль Гитлер» да «Хайль Гитлер». Что ж это за личность, чьим именем даже приветствуют друг друга при встрече? Я попросил Войчека достать мне почитать речь фюрера, произнесенную им недавно в честь нацистского праздника 9 ноября. Войчек принес газету, предупредив, чтоб я никому не показывал, так как мне не положено читать такое, но прочитав, я пойму все величие фюрера.
Я прочел и поразился. На самые гнусные человеческие инстинкты «бил» этот оратор. Речь явно выполняла задачу полнейшего оглупления и без того задуренных людей. Чувствовалось, что фюрер любуется собой, отпускает выражения, рассчитанные на дешевенький обывательский вкус, не падкую до красивых пустых фраз молодежь. Гитлер на каждом шагу подчеркивал, что Бог избрал его своим орудием, Бог доверил ему судьбу народа и он «обещает своему народу, который вручил ему свою судьбу», «что он предвидит», «знает», «утверждает», «ручается» и так далее. Гитлер обещал, что к Новому году «Ленинград падет, как спелое яблоко», что «Ленинград вымрет от голода», что «война вскорости победоносно закончится».
«Кто же виновник войны?» — вопрошал фюрер и отвечал. — «Юдэн унд масонен» (евреи и масоны). Следовали тирады против Рузвельта и американцев, восхваление японцев.
Речь была рассчитана на солдафонов. Она была пространной, но живые и глубокие мысли в ней отсутствовали. Обещания. Ругань. Дешевый пафос. Набор пустых трескучих фраз.
Я вернул газету с явно разочарованным видом: не ожидал, что во главе немецкого народа такой фюрер.
— Главное ты увидел, кто виновник всех бед, — заметил Войчек. — Юдэн унд масонен.
— Я в этом не уверен. Ведь у вас же самих капитализм.
Войчек попытался объяснить, что фюрер борется против капитализма, что фюрер за рабочих, что он вождь национал-социалистической рабочей партии, а не фашистов.
— Боже мой! Кто только не спекулировал названиями и понятиями «рабочих» и «рабочих партий»?!
— Тебе, впрочем, это трудно понять, — заключил Войчек. — Вы, русские, плохо разбираетесь в политике. Я вспомнил известную картину немецкого художника «Ди дорфполитикер» («Деревенские политики») и понимающе улыбнулся.
— Читал речь фюрера? — спросил меня вскоре Райзен. — Только честно.
— Мне сдается, при благоприятном стечении обстоятельств из Гитлера мог бы выйти максимум дивизионный генерал. Ни кругозора, ни ума, ни чего бы то ни было исключительного.
— И такой вершит миллионами жизней, — гадливо сморщился Райзен. — Вот до чего мы дошли. Пустобрех. А народ — стадо.
Необъяснимо, как целый народ мог поддаться явно посредственному самовлюбленному гаеру?!
Жандармы оборудовали себе «притчен» (нары, вроде деревянных кроватей), на них постелили большие мешки, набитые соломой; сколотили столы. Устроились. Вечерами карбидные лампы позволяли им допоздна играть в карты или читать свои журналы со всякими сенсациями или «цванцигпфенигроманы» (двадцатипфениговые романы), ходкое чтиво. Иван в своем закутке также соорудил себе топчан, достал мешок, набил соломой.
Из меня плотник не получился. Но особых способностей, чтобы на четыре чурбака настелить старую дверь, валявшуюся возле сарая, не требовалось. Мешка для соломы не нашлось. Но хозяйка с чердака кинула мне кучу старого тряпья. Его я постелил и им укрывался. Особенно грело маленькое детское одеяльце — единственный по-настоящему мягкий предмет, напоминавший о других временах...
Ночью, зарывшись в тряпье, я долго согревал его своим дыханием. Каждый ночной выход по нужде, требовавший вызова часового — и так, чтобы никого не разбудить — был неприятностью. Конечно, «согревали» вши, оеобенно свирепствовавшие по ночам.
Но вот жандармы приказали соседним хозяевам, у которых во дворе была баня, истопить ее. После фельдфебелей всех рангов со своим поваром пошел в баню Иван, чему я обрадовался, так как опасался мыться вместе с ним. Его угрюмый подозрительный взгляд я не раз ловил на себе. Побаивался я и других, хотя вечером в бане мылись при свете плошки. Яркого освещения я по понятным причинам, будучи в раздетом виде, опасался.
Одним словом, когда мойка подходила к концу я вошел в баню с Летцелем. Старый похабник и знаток расовой теории задался благородной целью воспитать меня в нацистском духе, а потому часто вел со мной «разъяснительную работу». Надо отдать унтеру должное: он знал куда лучше меня еврейские обычаи, праздники, обряды. Я обо всем этом, честно говоря, не имел понятия.
В бане царила темнота. Маленькая плошка еле высветляла затуманенное паром помещение. Летцель первый разделся и вошел. Остановился в беспомощности. Без очков он совсем не видел и походил на крота.
Умываясь, он продолжал беседу о еврейском влиянии и еврейских обрядах, в том числе, об обрезании. За сим он попросил меня потереть ему спину, а потом потер спину мне.
Мы уже одевались, когда вскочил возбужденный Войчек. Быстро раздевшись, он вошел в парную, попросил нас подождать. Еще в предбаннике он, ругаясь пожаловался на свои неприятности: подрался с эсэсовцами. Одного из них поколотил и теперь ждет расплаты.
Летцель заохал. Я тоже искренно выразил сочувствие.
После бани Войчек дал мне пачку сигарет и вместе с Летцелем довел до чулана, где передал на руки часовому.
На следующее утро Войчека отправили в Чудово: раз не сумел вести себя прилично вдали от начальства, пусть будет поближе к нему.
Вместо Войчека с Летцелем поселился Руди Нойман, вынужденный теперь выслушивать весь репертуар старого унтера.
|
