Содержани е

1. 
   Разочарование современным развитием в Чехии и в мире
   
2. 
   Современные опасности и угрозы, которые мы видели уже тогда
   
3. 
   Что мы, однако, не увидели в прошлом или представляли себе недостаточно полно?
   
4. 
   Что мы проглядели?
   

Глава I

Что мы чувствуем через двадцать лет после краха коммунизма

Человек, который после падения коммунизма в стране, которую он любит и с которой себя идентифицирует (в моем случае в Чешской Республике, первоначально собственно в Чехословакии), принимал активное участие в радикальных политических и экономических реформах, приведших к масштабной и глубокой, помимо всего прочего, позитивной системной трансформации, сегодня, по прошествии всего двух десятилетий, с огорчением констатирует, что мир, в котором он живет, гораздо более социалистический и даже коммунистический, в любом случае не свободный, чем тот, какой он представлял себе в порыве первоначального энтузиазма.

Мое чувство разочарования, а вернее защита и обоснование этого моего сегодняшнего ощущения, и является предметом данной книги. Одновременно в ней объясняются причины ее написания. У меня никогда не было иллюзий о революциях, бархатных и других, я был хорошо знаком с «Темой нашего времени» Ортеги-и-Гассета², но верил в силу системной трансформации, в ее способность изменить не самих людей, но их поведение. Нацисты хотели создать нового человека, коммунисты тоже, и мы после бархатной революции вели полемику о том, плохи ли люди или система. Те, которые думали, что первое, хотели, чтобы господствовали элиты (имели в виду самих себя), мы, считавшие плохой систему, выбирали демократию и систему политических партий.

Моя сентенция о разочаровании не только характеризует современную реальность (хотя в определенном смысле так оно и есть), она в большей степени представляет собой сравнение моих прежних ожиданий и моего нынешнего понимания и оценки реальности. И не только. Это мое чувство является отражением общей нервозности сегодняшнего дня и в немалой степени выражением моего опасения от преобладающего в обществе неуважения к эволюционно созданному общественному строю нашего западного мира и факторам, которые гарантируют³ его существование.

Боюсь, что именно это неуважение стало модой или нормой сегодняшнего дня. Чем горячее нынешние элиты, а скорее люди, которые считают себя элитой, защищают и культивируют его, тем более они собой гордятся. Человеку, который жил при коммунизме и безмерно радовался его падению, сегодня в иные минуты кажется, что во многом он опять возвращается в эпоху, которую уже однажды пережил и о которой думал, что она окончательно в прошлом. Может быть, это чересчур оптимистическое ощущение и предопределяет мое нынешнее разочарование⁴.

Не знаю, есть ли сегодня подобное чувство разочарования у человека Запада, особенно из Западной Европы, который два десятилетия тому назад не пережил такого радикального разрыва общественной системы, свидетелями и участниками которого являлись мы. В высшей степени правдоподобно, что такую глубокую трансформацию мира вокруг себя он не прожил за всю свою жизнь, с окончания Второй мировой войны и нацизма. Возможно, благодаря этому он был и остается удовлетворенным и «подкупленным» своим относительно высоким уровнем жизни. Со своим неоднократно проверенным (а потому и оправдавшем себя), естественным (и здоровым) скептицизмом он избавлен от иллюзий и готов пережить отдельные, приятные или неприятные, лично для него радостные или нерадостные, но в любом случае незначительные сдвиги основы общественной системы, при которой жил. Он привык к колебаниям в направлении как большей, так и меньшей свободы, к большему или меньшему вмешательству государства в человеческую жизнь (в том числе и в свою собственную).

Западный человек, не имея непосредственного личного опыта радикального осуждения прошлого своей страны, живет в «нирване» беззаботности и ему кажется, что государство не может предпринять ничего существенного, и потому он не удивляется сегодняшнему развитию и не разочарован так, как я⁵. Кроме того, он воспринимает все не так остро, за что я не могу его винить. Двадцать лет назад, в отличие от нас, у него не было сколь-нибудь больших ожиданий, и поэтому сегодня у него не возник разрыв между реальностью и ожиданиями. У нас были ожидания. Поэтому для нас этот «разрыв» имеет негативное значение. И это нас, осмелюсь предположить, беспокоит, что оправданно или хотя бы понятно.

Двадцать лет тому назад мы наблюдали и на собственной шкуре ощущали, что прямо перед нашими глазами и при нашем личном участии (а возможно и благодаря нашим заслугам) происходит радикальное и бесспорно в своей основе позитивное движение по оси несвобода-свобода, государство-рынок. Мы хотели больше свободы и меньше государства, что и происходило в реальности. Это не было иллюзией. И тогда, так же, как и сейчас, максимум свободы и минимум вмешательства государства казались нам решающим для человеческой жизни.

Ничего большего в общественной сфере мы не хотели и не хотим. В отличие от социалистов всех цветов и мастей (некоторые из них сами себя обманывают тем, что называются по-другому) у нас не было амбиций достичь конкретных материальных целей. Мы не хотели большего равенства в доходах, позитивной дискриминации, минимизации выбросов CO2, более короткой рабочей недели и более длительного отпуска, большей или меньшей исламизации мира и тому подобного. Все это должно было стать результатом свободного общественного взаимодействия, а не вынесенной за скобки целью. Именно в этом мы видим основное различие между нами и социалистами всех сортов.

Одновременно мы – немного наивно – полагали, что некоторые изменения, которые у нас тогда происходили, являются необратимыми. Мы верили в известный, как говорят экономисты, «эффект храповика» (инерционный эффект). Однако он действует в противоположном направлении, худшее всегда может случиться. Прошедшие 20 лет действенность этого эффекта в позитивном направлении не подтвердили.

Источником нашего оптимизма было и то, что наша «бархатная революция» проходила в уникальную с исторической точки зрения эпоху Рональда Рейгана и Маргарет Тэтчер, хотя та и близилась к завершению. Их преемники проводили совсем другую политику. Такие как я тогда знали, что это редкостное и уникальное время. Но не думали, что оно будет так быстро забыто и дискредитировано, что о выдающейся личности Маргарет Тэтчер будет снят один единственный фильм, в котором она показана не полной сил, а в беспомощной ситуации, возникшей по медицинским причинам. Это очень показательно и печально⁶. Благодаря Рейгану и Тэтчер, а в мире идей - Хайеку, Фридману, Стиглеру и другим мыслителям, мы поддались заблуждению, что на Западе капитализм – по крайней мере на определенный период – был защищен от постоянно повторяющегося «восстания масс» Ортеги-и-Гассета, а точнее от мирового социализма⁷.

У многих теперь уже нет такого чувства. Во всяком случае, у меня. От капитализма и свободы опять, к сожалению, незаметно и тихо, но ежедневно, отщипываются куски. Такое же чувство должен был испытывать в 1996 году мой приятель, парижский профессор экономики Паскаль Сален, один из президентов общества «Мон Пелерин», когда в Вене, которая сегодня уже ничего не знает об австрийской школе, в своем выступлении провидчески сказал: “We are not the winners of the present time” («Мы не являемся победителями в настоящее время» - прим. перев.). В 1996 году наш проигрыш не был для меня так очевиден, как сегодня. У нас все еще проходили возможные изменения к лучшему, хотя и приближался их конец, связанный с завершением наших радикальных реформ и с начинающимся обязательным приспособлением к условиям Европейского Союза. Обязательным, если мы хотели вступить в ЕС. Это было началом нашего странствования в обратном направлении. В сегодняшнем ЕС об этом никто не хочет слышать, так же, как и наши социалисты и энвайронменталисты. Но так оно, к сожалению, и происходит. Наше приближение к ЕС означало и означает отступление от капитализма⁸.

Наши прежние изменения были очевидны; всеми пережиты и зафиксированы – многими с восторгом, меньшей частью наших сограждан с сопротивлением. Невероятно быстро была создана система политической свободы и парламентской демократии, которая сменила предшествующий несвободный авторитарный, а в определенные периоды и тоталитарный политический режим⁹. В экономике стали доминировать рынок вместо планирования и частная собственность вместо государственной. Настали всеобщая либерализация, отмена регулирования и субсидирования не только в экономической области. Во всех своих ролях государство отступило на второй план, а свободный индивид, наоборот, вышел вперед. Нам также казалось, что «при старом добром капитализме» тенденции развития ведут пусть не к революции, но к позитивным изменениям. Что через полвека умягчения капитализма происходит его постепенное и необходимое «затвердение»¹⁰.

Сегодня, в начале второго десятилетия XXI века ситуация представляется совершенно иной, по крайней мере, с моей точки зрения. Поэтому возникают логические вопросы: были ли у нас двадцать лет назад неуместные и неоправданные иллюзии? мы видели мир неправильно? мы были наивными и глупыми? мы ошибались в своих ожиданиях? И если это так, то это относится только к нам, только что избавившимся тогда от жизни в коммунистическом обществе, или ко всем? На вопросы подобного рода следует отвечать со всей серьезностью, без предрассудков и упрощенных идеологических схем.

Бесспорно, мы могли ошибаться, но не потому, что при коммунизме лишь «заглядывали» за «железный занавес», не имея реального аутентичного опыта жизни на Западе, и питали в отношении Запада и особенно Западной Европы излишние иллюзии, и не потому, что наше неверное или неточное толкование той реальности было обусловлено взглядом на мир сквозь «розовые очки».

Осмелюсь утверждать, что, по крайней мере, у меня была сильная и оптимистическая вера в долгосрочно действующую силу принципов свободного мира, в силу рынка, в силу идей свободы и в нашу способность претворить эти идеи на практике, как только падет тоталитарная система. Поэтому я думаю, что неточно было бы говорить, что такие как я не видели проблем Запада и связанных с ними рисков, что не были способны предвидеть их возможное будущее негативное развитие.

В отличие от многих поверхностных и конъюнктурных критиков коммунизма, которых после его падения стало неожиданно очень много, могу сказать, что нам коммунизм, отобрав многое, все же дал возможность кое-что понять. Весной 1980 года в безнадежную эпоху гусаковского коммунизма я записал в своей записной книжке слова немецкого лютеранского теолога Дитриха Бонхёффера. Он написал их незадолго до своей гибели в концентрационном лагере Флоссенбург в 1943 году, и касались они жизни при нацизме: «Потерянное время – это незаполненное, пустое время. Прошедшие годы определенно такими не были. Безмерно много было потеряно, но время потеряно не было». Я верю, что и мы в этом смысле полностью не потеряли годы коммунизма. По крайней мере, некоторые из нас.